Мир на Западе и война на Востоке

Повелитель вернулся иным, что-то в нем неуловимо изменилось, это замечали все, кроме человека, который находился к нему ближе других и постоянно, – Ибрагима-паши. Да, Ибрагим был даже ближе, чем Хуррем. Та сидела с детьми дома и только отправляла любовные письма, а визирь рядом, как и раньше, как долгие годы, посоветует, подскажет, объяснит…

Ибрагим-паша не видел (или не желал видеть?), что Сулейман давным-давно все решает сам, если и нуждается в долгих беседах с ним, то только по привычке или потому, что, обсуждая что-то с другим, легче объяснить все самому себе. Вот этого давний друг султана не замечал, все казалось, если Сулейман обсуждает, значит, советуется, больше того – выполняет данные ему разумным визирем советы. Да, у любого самого никчемного правителя может быть умный визирь, который, собственно, и управляет империей. Сулейман правитель разумный, тем умней у него визирь. Понимание, что он – умный визирь у умного правителя, добавляло Ибрагиму уважения к себе, повышало его самомнение.

Если бы нашелся человек, который смог указать на его ошибку… Но ни отца, ни брата рядом уже не было, Ибрагим не простил им ни Мухсине, ни критики собственного поведения. Попытка брата советовать не брать на себя слишком много и не возноситься выше собственной головы привела к тому, что их пути разошлись, Ибрагим не слишком жаловал критику, действительно считая себя выше остальных.

У него были на то основания: кто еще из рабов сумел не просто так высоко подняться, но стать вторым «я» правителя мощнейшего государства? Но Ибрагима убеждало в собственной значимости не то, что он стал советчиком Сулеймана, а то, к чему эти советы приводили, какие давали результаты.

Разве не визирь советовал построить новый, более мощный флот и использовать способности и знания Пири-Реиса? Да, это Ибрагим вовремя заметил картографа, привлек его на службу. И карту Педру Рейнела, позволяющую читать розу ветров Средиземного моря, как свою ладонь, тоже он раздобыл. Много заплатил продажному португальцу, собственную голову подставил тогда венецианцам, которые могли предать, но рискнул. Зато теперь привлеченный им же пират Барбаросса (пусть другие зовут его адмиралом) мог учитывать то, как хозяйничают злые ветры у африканского побережья, а ветры там сильные и способны натворить бед…

Разве не он осознал важность владений на побережье Красного моря и соединения этого моря с Нилом?

Ибрагим мог бы многое, очень многое поставить себе в заслугу, что и делал, все больше убеждаясь (или убеждая сам себя), что без него, Ибрагима-паргалы, султан Сулейман не только не был бы Тенью Аллаха на Земле, но и сам обладал какой-то тенью. День за днем, шаг за шагом утверждаясь в собственной власти над огромной империей и над самим султаном, Ибрагим все больше терял чувство реальности. Казалось, не он при Сулеймане, а Сулейман при нем.

Потере чувства реальности очень способствовали иностранные купцы и послы, умница Ибрагим перестал замечать, что они-то поют осанну ради собственной выгоды, а не ради дела. Лесть, особенно тонкую и умную, уловить трудней всего, а если она изо дня в день, из года в год льется в уши, подтверждается богатыми дарами, поклонением, просьбами о помощи, заверениями во всемогуществе?.. Ибрагим-паша живой человек, весьма амбициозный, с огромным самомнением. Для такой самоуверенности основания были; когда Гритти напоминал Ибрагиму-паше, что султаны не держат визирей подолгу и участь свергнутых может быть незавидной, тот только смеялся в ответ:

– Этот турок дал слово, что не сбросит меня без повода, а он свое слово держит. К тому же я нужен султану, куда он без меня денется, небось даже не вспомнит, что делать в течение дня должен.

Хитрый и осторожный Аловизо Гритти был испуган не на шутку, потому, когда султан отправил его в Венгрию – четко определить границы османских завоеваний, а также выплачиваемой подати, – немедленно согласился. К тому же такое поручение сулило огромные возможности пополнить собственный карман. Отбывая в Венгрию, Гритти осторожно советовал Ибрагиму-паше быть осмотрительней и действовать, находясь в тени султана, а не перед ним или вместо него.

Послушай Ибрагим-паша венецианца, все могло сложиться иначе. Но и сам Гритти тоже не стал образцом осмотрительности.

Король Фердинанд снова прислал послов с предложением мира. На сей раз Сулейман решил принять их с почестями сам и не прогадал. Не было ни надменных немцев, ни речей свысока, напротив, то, что услышал Сулейман, привело его в восторг: посол передал символические ключи от Граца, взять который Сулейман во время похода даже не пытался (безопасно отдавать ключи, прекрасно зная, что получающий их находится за тысячи километров и в город не пойдет), и просил… называть его сыном! Сулейману понадобилась немалая выдержка, чтобы сохранить внешнее спокойствие, пока он выслушивал заверение посланника, сделанное от имени его короля, что Фердинанд просто не догадывался, что Венгрия принадлежит туркам и что султан желает ею владеть. В качестве названого сына Фердинанд просил признать его королем Северной Венгрии (которой и без того владел) и не журить за то, что не принял «папашу» с почестями, когда тот пребывал в Штирии.

Сулейман сумел сдержаться и клятвенно обещал «сыну» мир не на семь и даже не на сотню лет, а на все время, пока сам Фердинанд его соблюдает.

Может, послы и скрипели зубами, выслушивая насмешливый ответ «папаши» их короля, но виду не подали. Компенсацией послужили богатые подарки, которыми их одарил султан.

Фердинанд и Карл могли надеяться, что в ближайшие годы замиренный «отец» в новый вояж по австрийским землям не отправится, султан Сулейман данное слово держал.

Это развязывало Карлу руки на юге в море, а еще против Франциска, который хоть и женился на Элеоноре, но не чувствовал себя обязанным ни супруге, ни ее брату, напротив, искал повод, чтобы избавиться от обоих. Несчастная Элеонора рыдала в подушку, проклинала любовниц мужа и молилась. Не помогало ничего, неверный Франциск словно нарочно доставлял ей как можно больше неприятностей, чтобы поскорей снова стать вдовцом.

В Стамбул прибыл еще один посланник – от императора Карла Габсбурга, который забыл о своих насмешках по поводу Лилии и Полумесяца, приехал Корнелиус Дуплициус де Шеппере. Плотный молодой человек с крепкой головой на крепкой шее, довольно мясистым носом и пухлыми губами просто излучал уверенность и доброжелательность.

Но к тому времени Сулейман несколько изменил отношение к братьям Габсбургам. Он прекрасно понимал, что Карлу нужна только передышка, чтобы разобраться с проблемами на море. Проблемы эти императору доставлял человек, имеющий некоторое отношение к самому Сулейману, – Хайраддин Барбаросса, морской разбойник, пожелавший стать правителем Алжира. Эти два человека – император Карл Габсбург и пират Барбаросса – были смертельными врагами, хотя, конечно, никогда не сходились в поединке и сойтись не могли. Но на стороне Карла воевал переметнувшийся к нему от Франциска легендарный генуэзский адмирал Андреа Дориа, с которым у пирата были свои счеты.

Не использовать Барбароссу против Дориа и Карла было просто глупо, и Сулейман отправил рыжебородому корсару приглашение стать капудан-пашой нового флота. Это был поворот в политике – от сухопутных завоеваний к морским. Нет, султан вовсе не собирался следом за испанцами отправлять корабли в Новый Свет и везти золото с нового континента, хотя читал записки Пири Реиса о Коломбо, Сулейману было достаточно держать в руках североафриканское побережье, чтобы иметь возможность запереть Гибралтар так же, как турки сделали это с Босфором. Север Африки, Красное море и Персидский залив – вот то, что навсегда перекроет поставку пряностей в Европу, определив Стамбул как главный перевалочный пункт.

Сулейману был нужен от Карла не мир, а перемирие, хотя они нигде не воевали. Возможно, поэтому де Шеппере был принят падишахом со всем блеском, но совершенно нейтрально. Не слишком искушенного в дворцовых интригах и роскоши дворцов Корнелиуса поразило обилие золота во всем, даже отделке фонтана, который он сначала принял за камин, вежливое безразличие падишаха, готовность его окружения пасть ниц перед Повелителем… Сулейман выслушал посланника милостиво, но разговор по существу перепоручил своему главному визирю, пришлось де Шеппере посещать Топкапы еще раз, впрочем, он не обиделся.

Предупрежденный венецианцами, которые ради противостояния с французами были готовы на все, о влиянии на султана его визиря, Корнелиус Дуплициус привез богатые подарки не только Сулейману, но и Ибрагиму-паше, и льстить постарался ему больше, чем падишаху. Получилось…

Сулейман и сам не мог бы объяснить, почему сказал Роксолане о визите де Шеппере и о том, что его будет принимать Ибрагим-паша.

– Как бы мне хотелось взглянуть хоть одним глазком…

Не будь этой просьбы, вряд ли сам султан отправился бы слушать из-за решетки переговоры визиря с посланником императора. Но настроение было прекрасным, он согласно кивнул:

– Пойдем, только набрось накидку плотней.

Палата приемов сразу позади Ворот Блаженства, потому далеко пробираться не нужно, решетка там достаточно плотная, чтобы все слышать, но быть невидимым для тех, кто внутри. К тому времени, когда Сулейман и Роксолана осторожно пробрались к самой решетке, Ибрагим-паша уже сделал внушение Корнелиусу по поводу «неправильного» поведения его императора и того, что Карл посмел присваивать себе некоторые титулы, принадлежащие султану.

Сулейман, слушая окончание этого урока, посмеивался в усы. Корнелиус и его сопровождающие терпеливо внимали и кивали в знак согласия (интересно, с чем?). Ибрагим-паша долго корил собеседников за обиды, чинимые императором Карлом сторонникам Мартина Лютера, а еще французскому королю Франциску, искренне советуя вернуть бедолаге все отнятое в последних войнах и помириться с ним.

Роксолана едва не начала зевать, да и сам Сулейман тоже. Но тут разговор перешел на внутренние дела Османской империи, и стало куда интересней. Сначала де Шеппере делал комплименты Ибрагиму-паше, и Сулейман снова прятал улыбку в усы. Любит визирь лесть, ох, любит! Сколько бы ни твердили, что лесть до добра не доводит, Ибрагим-паша неисправим.

Еще чуть, и они с Роксоланой просто ушли бы, пробираясь все так же на цыпочках, чтобы не шуметь, как вдруг…

– Верно, империей управляю я… мой господин не возражает против этого…

Сулейман, замерев, слушал все эти «все делается по моему желанию», «ведение войны, заключение мира, казна – все в моих руках…», «султан поступает согласно моим советам» и так далее. Роксолана даже испугалась, потому что Повелитель, и без того отличавшийся бледностью, просто побелел, только желваки ходуном ходили. Но когда она попыталась позвать Сулеймана прочь, высказывая тревогу, тот жестом остановил.

Ибрагим-паша откровенно объяснял послам, кто хозяин огромной империи и почему переговоры ведет он, а не султан. Сулейман чувствовал себя так, словно, открыв клетку с соловьем, вдруг обнаружил в ней гиену или крокодила. Он не мог просто прекратить эти хвастливые речи своего визиря, не выдав собственного присутствия за решеткой, но и слушать дальше тоже не мог.

С трудом справившись с желанием позвать стражу и расправиться с визирем, Сулейман на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, то встретился взглядом с… Аловизо Гритти, который присутствовал на встрече. Гритти почувствовал опасность лучше Ибрагима, перевел глаза на решетку, заметил за ней движение и…

Султан отпрянул от решетки и сделал знак Роксолане следовать прочь. Когда отошли, вдруг стиснул руку:

– О том, что слышала, молчи, никому ни слова!

– Да, Повелитель.

Он шагал впереди своими большими шагами, стараясь не выдавать захлестывавшую ярость, забыв о том, что Роксолана почти бежит следом, даже не обернулся, когда она скользнула следом за евнухом к себе, не до нее.

Но и самой Роксолане ни до чего, потрясенная услышанным, еще не вполне осознавшая произошедшее, женщина нуждалась в одиночестве, в осмыслении. Отправила прочь служанок, кивком позвала только Марию, ушла в дальний кёшк…

Сидела, закутавшись от холода в меховую накидку, и думала. Нет, для Роксоланы не было новостью самомнение Ибрагима-паши, любому в окружении Повелителя известно, что грек мнит себя, а не султана правителем империи. Ее поразила реакция самого Сулеймана. Неужели султан не подозревал о самоуверенности друга? Неужели не замечал, что Ибрагим-паша выпячивает себя особенно перед иностранцами? Неужели не знал о его хвастовстве и ячестве?

Если не догадывался, то плохо, значит, слеп Повелитель, а слепого обмануть легко.

Она ошибалась – не желал замечать, словно нарочно закрывал глаза на все, что касалось Ибрагима, и обмануть легче не слепого, а того, кто желает быть обманутым. Сулейман желал…

Сулейман отправился в сад наблюдать за морскими просторами, как делал часто, а в действительности, чтобы подумать над поведением Ибрагима-паши.

Что произошло, упала пелена с глаз? Раньше не подозревал, что Ибрагим себя мнит правителем, а его просто пешкой на троне? Не догадывался, что послы несут подарки визирю и его просят об одолжении? Что Ибрагим распоряжается слишком многим и решает многие вопросы словно бы сам, без ведома султана?

Нет, все знал и все понимал. Просто за много лет привык мыслить с Ибрагимом похоже, свои решения только подтверждать его доводами, привык пользоваться его знаниями и ловкостью. А еще… Сулейман не очень любил внешний блеск и мишуру публичности. Праздники – это хорошо, но иногда султан даже завидовал женщинам, которые могут сидеть за занавесом и не обязаны красоваться на коне или на троне. Сулейману куда больше нравились размышления в тиши своих покоев или в саду, создание украшений, чтение книг, стихосложение… И куда меньше – торжественные приемы с множеством ритуальных действий, громкой музыкой и обязательным шумом. Понимал, что как правитель обязан выполнять все эти ритуалы, что блеск империи прежде всего воспринимают через его блеск, но понимать и любить – не одно и то же.

Для блестящих приемов и хитрых разговоров с послами был Ибрагим-паша. Но оказалось, что визирь пошел дальше, ему подали кисть руки – готов отхватить всю ее по плечо.

Сулейман был умен, очень умен, как и скрытен. А еще честен с собой. Он сознавал, что Ибрагим не преувеличил, сказал послам правду – султан действительно поступал по его подсказке, отдал в руки визиря так много, что правил, по сути, он. Но одно дело – получить власть и пользоваться ею, совсем иное – возвестить об этом на весь мир. То, что сегодня услышали послы, завтра станет известно всей Европе. Там мало кто понимает, что Сулейману достаточно сделать всего одно движение, сказать одно слово, и участь самого разумного и могущественного визиря будет решена, что не султан в его руках, а сам Ибрагим в руках Сулеймана просто игрушка, жизнь которой немного стоит.

За Ибрагимом не стоит янычарский корпус или армия, способная сбросить самого султана за обиду, учиненную визирю. Ибрагима не поддержит армия, если он решит пойти против своего владетеля. Вся мощь Ибрагима в его дружбе с султаном, в доверии Повелителя, в их многолетней привычке советоваться. Лишись визирь этого доверия, в одночасье потеряет все остальное.

О чем же Сулейман размышлял?

Он мог уничтожить Ибрагима, не вызвав недовольства окружающих, визиря любили еще меньше, чем Хуррем. Иностранные купцы и послы быстро нашли бы себе другой объект для лести и подарков. Остальные паши вздохнули бы с облегчением, янычары обрадовались, а Хатидже не стала надевать траур навечно.

И все-таки султан понимал, что не сделает этого. Ибрагим стал единомышленником так давно, они столько пережили, передумали вместе, столько приняли решений, стали братьями по духу. Такое не предается и не вычеркивается одним движением руки. Они братья пусть не по крови, но по духу, неважно, что один султан, а другой визирь…

Но вот оказалось – важно. Ибрагим, пользовавшийся неограниченной властью с согласия Сулеймана, вдруг решил, что обладает этой властью сам и способен обойтись без своего благодетеля. На мгновение Сулейману стало даже смешно: что было бы, оставь он Ибрагима на съедение его врагам? Растерзали бы быстрей, чем голодные львы добычу. Неужели грек не понимал свою зависимость от турка? Понимал, но решил, что может держать султана в руках, водить, как куклу на ниточках, как евнухи – львов на поводках.

Проблема была в том, что Сулейман не представлял никого рядом с собой на месте Ибрагима-паши.

Так что же, всю жизнь ходить у него на поводке и слушать, как визирь хвастает перед послами, что султан у него в руках?

Внутри росла ярость, от которой становилось страшно. Его дед султан Баязид сменил двадцать девять визирей, отправив многих в руки палачей, отец султан Селим Явуз за восемь лет сменил шестерых, троих из которых казнил. Сам Сулейман за двенадцать лет только заменил старого Пири-пашу на молодого Ибрагима. Плохо это или хорошо? Хорошо, потому что постоянство означает, что султан не действует по капризу, к тому же, назначая друга главным визирем, Сулейман дал ему клятву, что никогда не снимет с должности без настоящих на то оснований. Плохо, потому что обладание большой властью у Ибрагима вызвало излишнее самомнение, он просто забыл, в чьих руках действительная власть, что его собственная власть только по воле Сулеймана.

И все же Сулейман не мог удалить от себя Ибрагима в том числе и из-за своей клятвы…

А еще существовали два человека, которые знали, что султан слышал хвастливые речи своего визиря, речи, за которые того следовало казнить тут же! Как и казнить тех, кто такие речи слышал вместе с султаном. Луиджи Гритти и Хуррем… Что делать с этими двумя?

Луиджи Гритти не мог быть уверен, что за решеткой стоял именно султан, он просто уловил движение, но прекрасно понимал, что даже если там не сам Сулейман, то Повелителю будут переданы слова визиря. Сын венецианского дожа был в ужасе от разверзнувшейся под ногами бездны, он понимал, что его собственная голова полетит следом за головой визиря. Сердце заныло: не успел, оказался не в то время не в том месте… Бежать, но куда? В империи найдут и казнят другим в назидание.

Попытка объяснить Ибрагиму, что произошло, ничего не дала, визирь только отмахнулся:

– Султан слышал? Пусть, он умен и прекрасно понимает, что я прав.

Гритти понял, что вразумлять визиря бесполезно, тот словно соловей на ветке – когда поет, ничего вокруг не замечает. Только песнь эта могла принести погибель не одному Ибрагиму. И Аловизо, только что качавший головой, мол, если султан решит отправить к визирю палача, никто мешать не станет, решил опередить своего благодетеля, попросту предать Ибрагима. Следовало немедленно выказать султану свою верность и попросить место подальше от Стамбула и беспокойного зарвавшегося визиря, чтобы не угодить на плаху с ним заодно.

Гритти весьма позабавил Сулеймана своим предложением… помочь Яношу Запольяи провести границу между Северной Венгрией и королевством ставленника султана.

Крысы побежали с тонущего корабля? Значит, Ибрагим и впрямь зарвался…

Султан согласился отправить Гритти в Венгрию маркировать границу и определять размер выплат с каждого города.

– Ни одной маленькой крепости, которую взяли мои воины, не должно достаться Фердинанду. Моему сыну, – насмешливо уточнил Сулейман. – Те земли, где ступали копыта османских коней, навечно принадлежат нам либо нашим друзьям.

Понимал ли, во что превратит Гритти это поручение? Венецианец – да не заработает на таком лакомом кусочке власти?

Луиджи Гритти, клявшемуся перед отъездом, что будет верой и правдой служить султану и только ему, не упустит и пяди земель Яноша Запольяи, не возьмет себе и ломаного гроша, хватило года, чтобы набить карманы бриллиантами и… быть растерзанным венграми, землями которых он, вопреки собственной клятве, торговал почти открыто. Заодно с Ибрагимом или нет, но Гритти попросту продавал австрийцам венгерские города, вернее, пытался продать, за что и был уничтожен.

Но это позже, а тогда он поспешил унести ноги из ставшего смертельно опасным дружбой с зарвавшимся визирем Стамбула.

С Роксоланой разговор получился иной.

Сама она, сколько ни думала, выхода найти не могла. Сулейману дорог Ибрагим, так дорог, что не приказал схватить и казнить, даже услышав обидные для себя слова, за которые его предки уже давно уничтожили бы любого. Как объяснить, как доказать любимому, что его унижает собственный раб, что еще немного, и начнут смеяться, если уже не смеются?

Сулейман позвал к себе вечером, был почти мрачен и произнес без предисловий:

– Ибрагим-паша говорил все это нарочно, по моей просьбе, чтобы повысить доверие к себе со стороны послов и вызвать их на большую откровенность.

Нашел-таки оправдание! Роксолана почувствовала, как сжало сердце: такое оправдание явного неуважения к себе означало, что Сулейман простил визиря, что будет терпеть его власть и подобные слова и дальше, допустит, чтобы тот произнес подобное в присутствии Повелителя. Власть Ибрагима поистине оказывалась безграничной…

Ну уж нет! Она найдет способ уничтожить проклятого грека, если этого не может сделать сам султан.

Но говорить об этом нельзя, Роксолана только покачала головой:

– Я не слушала речей Ибрагима-паши.

И Сулейман промолчал. Но знал только одно: это временно, Ибрагим не вечен, а вот умницу Хуррем он ни удалить от себя, ни уничтожить не сможет. Вдруг отчетливо понял: если и есть кто-то, кто всецело за него, то вот эта женщина. Не потому, что зависит больше от Ибрагима-паши, даже не потому, что мать их детей, а потому, что ее сердце принадлежит ему, а его – ей.

Но Хуррем женщина, а женщина не может стать визирем, даже если она самая умная в империи. Визирь остался прежним, хотя сам Сулейман понимал, что дни Ибрагима-паши сочтены.

Каждую минуту, когда не была занята детьми, когда не беседовала с Повелителем, не была вынуждена присутствовать на праздниках в гареме, Роксолана размышляла о том, как свалить Ибрагима.

Она сумела «подсказать» Сулейману, что пора бы перевести шех-заде Мустафу в Манису, что Махидевран не зря приехала в столицу, что не стоит идти против традиции, а Мустафа достойный наследник… И снова Сулейман с удовольствием выслушал просьбу возлюбленной, потому что она угадала его собственные желания.

– Да, Мустафа поедет в Манису. Я так решил.

– Повелитель, можно я обрадую Махидевран?

У Сулеймана сузились глаза:

– Она просила тебя об этом?

Не рассказывать же, как сама обещала похлопотать? Скромно вздохнула:

– Повелитель, она мать… К тому же Конья хоть и хороша, но слишком далека. И к шаху Тахмаспу слишком близко.

Последнюю фразу бросила вскользь, зная, что западет в душу султану, что в свое время даст росток.

По тому, как задумался Сулейман, поняла, что не ошиблась.

К всеобщей радости, шех-заде Мустафа был назначен править в Манису, Махидевран уехала помогать сыну осваиваться на новом месте. О судьбе двух красивых неудачниц, спешно выданных замуж, никто и не вспоминал.

А вот визиря Сулейман вдруг отправил на восток:

– Желаешь воевать? Отправляйся против сефевидов. Не зря же Карл посылал к ним своих людей. Тебриз и Багдад должны принадлежать Османам!

Что-то изменилось в отношениях Сулеймана с его любимцем, едва уловимо, но изменилось. Ни словом, ни намеком Сулейман не выдал, что знает о его похвальбе, что недоволен. Против Тахмаспа отправил, чтобы самому разобраться во всем без визиря. Фердинанд и Карл были на время замирены, остальное Сулейман намерен решить без визиря. Ибрагим даже не подозревал, что именно…

Роксолана не понимала попустительства султана, но что она могла поделать? Не замечать откровенного взяточничества, не слышать бесконечных обвинений визиря в присвоении себе части дохода от торговых сделок, в том, что за возможные преимущества перед другими купцами венецианцы делятся доходами с тем, кто должен оберегать интересы государства, что Ибрагим если и принял ислам, то формально, не посещает пятничные молитвы, в своем саду держит языческие скульптуры, не соблюдает посты… можно только нарочно. Сулейман не замечал или делал вид, что не замечает. Паши ворчали: слепой султан – это плохо… Но открыто выступать против могущественного визиря пока не рисковали.

Позже это рискнул сделать главный его враг – казначей Искандер Челеби. Бывший зять Ибрагима (это дочь Искандера была первой женой тогда еще будущего визиря, от которой он вынужден был отказаться, женившись на Хатидже-султан), Челеби лучше других знал объемы взяток визиря и размеры его злоупотреблений, но не сразу решился открыть глаза султану, а когда это сделал, то поплатился жизнью, правда, ценой собственного падения сумев все-таки свалить визиря.

Относительно взяток и обогащения за счет иностранцев Сулейман был спокоен, ведь все имущество, все богатства Ибрагима в случае его смерти, опалы или казни возвращались в казну, то есть, обогащаясь сам, Ибрагим, по сути, обогащал своего Повелителя. Вот только Повелителем уже Сулеймана не считал, скорее признавал равным, волей судьбы посаженным на трон, но безвольным и послушным.

Наблюдая за Сулейманом, который, казалось, не замечал у Ибрагима-паши никаких недостатков, на явные просто закрывал глаза, Роксолана вдруг поняла главное: султан просто давал своему второму «я» полностью погрязнуть в трясине, оставляя возможность из нее выбраться. Он словно предлагал Ибрагиму две дороги – одну легкую, с возможностью обогащения, но ведущую в пропасть, вторую трудную, но ведущую к вершине. И визирь не замечал разницы, уверенно свернув на первую. Он был слишком уверен в своих силах, чтобы замечать чужую силу.

Тогда к чему бороться против Ибрагима-паши? Он уничтожит себя сам. Ничто не безразмерно, как и терпение султана: как бы ни относился к своему любимцу Сулейман, вечно терпеть его самоуверенные выходки не будет. Роксолана раньше других, даже раньше самого Ибрагима поняла, что война с сефевидами только повод, чтобы удалить визиря на время принятия очень важных решений.

Сулейман ждал появления в Стамбуле Хайраддина Барбароссы. Сотрудничество с этим пиратом они придумывали вместе с Ибрагимом, но на сей раз Сулейман должен принять решение сам. Важное решение, означавшее войну против императора христиан не на суше, а на море. Средиземное, или, как его часто называли, Срединное, море должно стать турецким! Пусть не все, но его восточная часть и южное побережье. Испанцы разведали земли далеко за морем, те, о которых рассказывал Пири Реис? Пусть это слишком далеко, Османской империи будет достаточно держать в своих руках караванные и другие торговые пути с востока на запад.

Чаянья султана Сулеймана совпадали с мечтой Хайраддина Барбароссы стать хозяином Гибралтара. Сулейман предложил Барбароссе, которого в качестве бейлербея признал еще его отец султан Селим, возглавить турецкий флот. Новый турецкий флот, что немаловажно.

Чтобы расправиться с шахом Тахмаспом и решить все вопросы на востоке, Сулейману был нужен мир на севере, в Европе. С Фердинандом он помирился, а Карлу можно было связать руки только войной на море. У Барбароссы с императором христиан были свои счеты, каждый из них считал, что побережье Алжира и Тунис должны принадлежать только ему.

У Карла был хороший флот и замечательный адмирал – Андреа Дориа, переметнувшийся от короля Франциска. Сулейману требовался новый капудан-паша и новые суда. От того, примет ли предложение возглавить флот Барбаросса, зависело многое.

Барбаросса принял, мало того, он согласился сначала построить этот флот.

Вот теперь купцам-разведчикам и посланникам самых разных стран и королей не спалось совсем – в гавани Золотого Рога происходило нечто невиданное – под присмотром Барбароссы строились новые галеры, создавался флот Османской империи, который надолго вынудит европейцев называть Средиземное море Турецким озером.

Задачи, поставленные султаном перед его новым капудан-пашой, были грандиозны: захватить все европейские крепости на побережье Африки, все острова, где только мог базироваться испанский и другие европейские флоты, на любую попытку воспрепятствовать господству турок на море на западе и малейшее неуважение в восточной части отвечать опустошительными рейдами на европейские берега, осуществить морскую блокаду Испании в Средиземном море.

В последующие годы Барбаросса и его последователи сумели добиться полного превосходства турецкого флота в восточной части Средиземного моря и основательно довлели на западе.

Но происходило это все без всемогущего визиря Ибрагима-паши. Сулейман продолжал советоваться с ним по поводу Барбароссы, но скорее по привычке, чем из необходимости. Визиря не было в Стамбуле, но, отправив Ибрагима против Тахмаспа, султан почему-то не растерялся, не наделал ошибок, не стал беспомощным.

А вот сам Ибрагим-паша справиться с Тахмаспом не сумел, он гонялся за персидским шахом, причем бесполезно. Тахмасп оставался верен своей тактике: стоило появиться османским войскам, исчезал, словно растворяясь в пустыне, бросал города на произвол судьбы (даже собственную столицу), но, стоило туркам уйти, возвращался снова.

Пока Сулейман решал вопросы создания мощного флота, Ибрагим-паша совершал бесконечные переходы по Малой Азии.

Но, к неудовольствию многих, визирь все еще был в силе, хотя его отсутствие в Стамбуле длительное время пришлось по вкусу его недругам. Роксолана же твердо решила ничего не предпринимать, просто ожидая падения визиря. Копились факты его злоупотреблений, копилось недовольство пашей, недовольство армии… К чему трясти дерево, чтобы сбить яблоко? Спелое упадет само, Роксолана решила подождать, пока падение Ибрагима-паши созреет само.

Махидевран жила с сыном в Манисе, валиде все время болела, все реже появляясь даже перед остальными обитательницами гарема, дети росли, даже несчастный Джихангир смог выжить, хотя так и остался кривобоким, Сулейман каждую свободную минуту проводил либо на верфи, либо в беседах с Барбароссой, либо в размышлениях над картами. Все чаще рядом с ним оказывалась Роксолана. Не в порту, конечно, туда женщине хода нет, но склоненной над книгой либо сидящей в сторонке под покрывалом или за решеткой во время долгих бесед с новым капудан-пашой.