Мустафа

Мустафа родился третьим, но тогда ничего не понимал, был мал и слаб. Нет, не телом или душой, просто слаб, потому что беззащитен. Случись что с отцом, его не стало бы в тот же день. Быть шехзаде вообще опасно, а не первым особенно.

Его отец Сулейман тогда не был султаном, сам ходил по краешку, потому что не было ничего опасней, как попасть под подозрение султану Селиму – Явузу, то есть Грозному. Селим вполне мог не пощадить и единственного наследника, и его детей, которых было трое – по сыну от каждой наложницы – Махмуд, Мурад и Мустафа.

Но судьба оказалась благосклонна к Сулейману и его потомству (сама ли судьба или ей кто помог?), султан Селим внезапно умер, болезнь прихватила его там же, где за восемь лет до того сгубила и его смещенного отца султана Баязида. Как и Баязид, Селим, промучившись несколько недель, умер. Новым падишахом стал Сулейман.

Отличие от прежнего состояло в том, что Сулейман был единственным наследником и ему, как предыдущим султанам, никого не пришлось уничтожать. Разве что на Родосе своего двоюродного дядю и его маленького сына, которые жили в крепости среди рыцарей. Но это уже чужаки, это не выросшие в гареме дети.

Сулейман стал султаном, а его сыновья шехзаде.

Восьмилетний Махмуд ходил важный, словно надутый индюк, понимал, что стал первым наследником. Пятилетний Мустафа еще ничего не понимал, только видел, как суетились вокруг взрослые, как переживала мать, как вдруг стали ему кланяться незнакомые люди, низко кланяться, почти до земли, словно он кто-то важный тоже.

Когда умерли вдруг один за другим от проклятой оспы братья, Мустафе было шесть, и он понимал, если не все, то многое. Видел, что теперь уже мать ходит, поглядывая на женщин свысока, голову склоняет только перед валиде и Хатидже-султан, понимал, что стал первым наследником, будущим султаном.

И не было никаких поводов думать иначе, но тут Хуррем родила маленького Мехмеда. Для Мустафы это забава, он не понимал значения появления еще одного наследника. К тому же братик такой крошечный и глупый…

Сам Мустафа ни за что не стал бы ненавидеть маленького Мехмеда, да и почему он должен ненавидеть? Но вокруг были взрослые, которые на каждом шагу подчеркивали: соперник, соперник… Какой соперник, если он на шесть лет младше, ничего не знает и не умеет, только таращит глазенки и улыбается беззубым ртом?

Но с рождением Мехмеда что-то изменилось, мать Мустафы Махидевран не любила мать Мехмеда Хуррем, а уж когда та родила еще и Михримах, ненависть стала откровенной.

Мальчика от передряг взрослых спасало то, что его собственная жизнь серьезно изменилась, он уже взрослый, пора учиться. Валиде сама нашла ему наставника, причем какого! Это был ага янычар Керим. Почему Хафса Айше выбрала жесткого и даже жестокого янычара в воспитатели внуку, осталось загадкой. Сулейману не до того, он ходил в походы и любил свою Хуррем, которая следом за Михримах родила еще одного сына – Абдуллу, а потом еще Селима и Баязида. Мустафа слышал, как говорили о Хуррем, что из нее ублюдки сыплются, как горох из прорванного мешка.

Валиде все рассчитала правильно, если кто и способен сбросить нынешнего Повелителя, так это янычары, они всегда султанов ставили и помогали сбросить тоже. Янычары воспитывали Мустафу как будущего султана, и случись что, возвели бы на престол его, а не ублюдка Хуррем. Бабушка Мустафы ненавидела Хуррем и ее детей не меньше, чем их ненавидела мать Мустафы.

Сам Мустафа не видел ничего плохого в существовании братиков, они были маленькие и забавные, и сестричка Михримах тоже. Потом Абдуллу забрала та же оспа, а у Хуррем родился Джихангир. Весь гарем говорил, что этот ублюдок и вовсе больной – горбатый. Мустафа горба не заметил, во всяком случае, такого, как у горбуна Ахмеда, что приносил янычарам какое-то зелье, от которого, как утверждали, растет мужская сила. Мустафа хотел и сам отведать этого зелья, да не позволили, сказали, что рано.

Братьев Мустафа видел редко, только когда приезжал в Стамбул, да сыновья Хуррем его и не интересовали, ведь он был наместником в далеком Карамане, а эта мелюзга все еще размахивала игрушечными мечами.

Но одну страшную истину он постепенно впитывал от матери и своих наставников янычар: главное препятствие на его пути – султан. Всех остальных он имеет право уничтожить, как только придет к власти, даже братиков.

Янычары ненавидели Хуррем даже сильней, чем ее ненавидели мать и бабушка.

После бунта янычар султан словно осознал, что те воспитывают наследника для себя, норовя поставить будущего султана в зависимость с детства. Понял и нашел выход – поручил заниматься Мустафой своему любимцу Ибрагиму-паше. Все бы прекрасно, лучшего наставника, чем умница, всезнайка и отличный воин (хотя и плохой полководец) Ибрагим не найти, однако янычары терпеть не могли грека, считая того выскочкой. Верно, Ибрагим стал пашой прямо из рабов.

Такое сочетание – янычары и Ибрагим – в воспитателях могло стать взрывоопасным, но Ибрагим оказался умней, он открыто объявил матери Мустафы Махидевран, что всецело на стороне ее сына и на ее стороне тоже. А янычары после подавления бунта заметно растеряли свою прыть.

Но Мустафа ревновал отца к Ибрагиму, считая, что султан уделяет слишком мало внимания ему самому и слишком много греку. Сулейману стоило труда убедить старшего сына, что Ибрагим получает свое по праву и на права шехзаде не претендует.

Все вокруг считали умного, сильного, красивого мальчика будущим султаном, ему и только ему прочили трон, невольно приучая Мустафу к мысли о скором наследовании. Проводя много времени у янычар или в беседах с Ибрагимом, которого все равно продолжал ревновать, но у которого все же учился, Мустафа не заметил, как подрастали братья, прежде всего Мехмед.

Между ними было шесть лет разницы, и когда Мехмед только родился, Мустафа уже начал свое обучение, Мехмеда учили вместе с Михримах и Селимом. Удивительно, но никто не был против, чтобы вместе с царевичами училась и их сестра. Михримах вообще все делала, как братья, вернее, как Мехмед.

Для «взрослого» Мустафы они были слишком малы, шехзаде воспринимал братьев скорее как забавные игрушки, которые потом за ненадобностью можно уничтожить. Сказывалось воспитание янычар, нет, наследник вовсе не был кровожадным, как и те, кто его воспитал, но янычары не ведали жалости к поверженным врагам, это недопустимо, невольно они внушали это же и Мустафе.

А потом вдруг выяснилось, что Мехмеда и Михримах научили многому из того, что не знал Мустафа. Не потому, что учителя были лучше, просто направленность иная.

– Ибрагим-паша, я тоже хочу учиться итальянскому языку, Мехмед и Михримах уже много знают и легко говорят.

Да, старшие дети Хуррем действительно владели итальянским благодаря ее рабыне-итальянке, которая по просьбе их матери разговаривала с детьми только на этом языке. В детстве обучение идет легче, особенно в игре, и учиться вдвоем, постоянно соперничая, как это делали брат и сестра, тоже легче. Мустафе пришлось догонять, а это было неприятно. Покровительственное отношение к младшему брату таяло на глазах.

А тут еще вражда между Махидевран и Ибрагимом с одной стороны и Хуррем с другой. Невольно у Мустафы зрела уверенность, что ему мешают братья и их мать, а что касается султана, так он на троне временно, пока сам Мустафа не научится всему, что необходимо для мудрого правителя и полководца.

Осознав, что со временем сядет на место отца, Мустафа принялся учиться с удвоенной энергией, в том числе и владению оружием. Янычары не могли нарадоваться.

Понимал ли Ибрагим, что играет с огнем, что научить будущего правителя владеть саблей далеко не все и вовсе не главное, что султан может вообще не держать саблю в руках (хотя для популярности у янычар это обязательно), главное, чтобы он умел толково руководить и назначать на ответственные посты людей.

О чем думал Ибрагим-паша, на что надеялся? Можно с уверенностью сказать, что думал о себе и надеялся удержаться на посту великого визиря и при следующем султане, считая таковым Мустафу.

После очередного унижения (и Махидевран, и сам Мустафа восприняли праздник обрезания, устроенный сразу трем сыновьям – Мустафе, Селиму и Баязиду – именно так), старший шехзаде отправился в качестве наместника в… Караман.

Вообще-то, наследники правили Манисой, благословенной, богатой Манисой. Там же сидел и сам Сулейман перед тем как стать султаном.

Это был удар и для Мустафы, уже привыкшего к мысли о своем будущем правлении, и для его матери Махидевран, и для янычар, и для Ибрагима, попросту терявшего влияние на будущего султана. Но Сулейман считал, что четырнадцатилетнему мальчишке, как бы тот ни был умен и развит, какие бы у него ни были разумные советчики, доверять главную провинцию, поставляющую султанов, рановато.

В ответ на недоумение валиде, коротко объяснил:

– Успеет еще. Пусть поучится в Карамане, чтобы потом показать себя в Манисе с лучшей стороны. Я не завтра умру, придет и его время.

Если в душе Мустафы и не было неприязни к отцу, то теперь она имела все основания возникнуть. Караман по сравнению с Манисой унижение, зря султан начал с этого. Но в действиях Сулеймана был свой резон, иметь под боком в Стамбуле наследника, еще не способного править, но уже способного сесть на трон, опасно. Пусть пока набирается опыта, и лучше, если он будет набираться опыта подальше.

За годы пребывания в Карамане Мустафа поверил в свои силы, освоился с положением наместника, привык к склоненным перед ним головам и опущенным взорам, привык, что он главный и его слово непререкаемо.

Конечно, советовался во всем, даже просто перепоручал дела, но именно положение наместника сделало Мустафу Мустафой – уверенным в себе, даже чуть надменным. Он твердо уверовал, что скоро станет султаном – правителем огромной империи, а пребывание в Карамане временная мера, чтобы научиться не смущаться перед теми, кто ниже, кто зависим.

Научился, в Караман с матерью и советниками уезжал мальчик, которому шел пятнадцатый год, через три года в Стамбул за новым назначением приехал взрослый мужчина. Пусть ему было всего восемнадцать, но Мустафа вполне достоин того восхищения, которым его встречали повсюду. Особенно радовались янычары, это был их султан, конечно, пока будущий, но ими воспитанный, обученный, выпестованный.

Сулейман тоже был поражен и растроган. Его старший сын вполне оправдывал ожидания, хороший наследник. В отцовских глазах Мустафа увидел радость и гордость и не смог заметить мелькнувшую, всего лишь мелькнувшую тревогу. Сулейман не хотел этой мысли, гнал ее от себя, но та упорно возвращалась: совсем скоро Мустафа сменит его на троне. Жизнь не просто быстро течет, она летит стрелой, посланной сильной рукой. Не у всех одинаково прямо, но у всех быстро.

Сменит… как? Новый султан обязательно означал смерть прежнего и всех родственников по мужской линии.

Сулейман сумел избавиться от этой мысли, Мустафе всего восемнадцать, а он сам еще крепок и достаточно молод, чтобы продолжать жить и править.

Мустафа не заметил отцовской тревожной реакции только потому, что сам был потрясен. Находясь в Карамане, он привык думать только о себе как о наследнике, «ублюдки Хуррем» были слишком малы и глупы, чтобы тягаться с ним, таким взрослым и сильным. Они, небось, еще в игрушки играют.

И вдруг…

Двенадцатилетний Мехмед вытянулся почти с отца ростом, смущен и больше помалкивал, потому что голос ломался, переходя с баса на петушиный крик, но откровенно хорош собой и силен какой-то изящной силой. Тонкий, как тростинка, гибкий, такими бывают отменные клинки – гнутся, но не ломаются и остры одновременно.

Поразила Мустафу сестра Михримах. Она очень похожа на ненавистную Хуррем, и явно отцовская любимица. Да и было за что любить – живая, острая на язычок умница. Училась вместе с братьями всему – и наукам, даже обгоняя во многом, и верховой езде, и владению оружием. Зачем девушке размахивать мечом, даже игрушечным, или тренировать руку и глаз, стреляя из лука?!

Брызнула зелеными искрами из-под ресниц, строптиво дернула плечиком:

– Я с Повелителем в походы ходить буду! Он обещал.

Селиму девять, и тот откровенный лентяй, предпочитал жить в свое удовольствие, а еще чтоб его не трогали. Баязиду восемь, он похож и не похож на брата одновременно. Так же себе на уме и не рвался к наукам, даже военным, но с Селимом словно кошка с собакой, дружбы никакой, да и соперничество странное.

Джихангир совсем маленький, с ним неинтересно, у Мустафы первенцу могло бы быть столько же, не скончайся тот совсем маленьким. Хилый, с огромными глазами, полными страдания… нет, этот братец был взрослому Мустафе вовсе неинтересен.

Если честно, его заинтересовали двое – Мехмед и Михримах.

С Мехмедом невольно соперничал еще в детстве, а сестрица… Чем-то Михримах задела сердце уверенного в себе Мустафы. У него была младшая сестра Разие, но та спокойная и тихая, как и полагается девушке. А Михримах живчик, и минуты на месте не сидит, даже когда читает, ногой притопывает.

А главное – зеленые глаза, что-то в них такое, от чего хотелось встречаться взглядом то и дело.

Будь рядом мать, валиде или Ибрагим, они заметили бы интерес старшего брата к сестре, а так некому. От Хуррем Мустафа держался подальше, а султан на такие мелочи, как переглядывание своих детей, внимания не обращал.

Мустафе самому хватило ума поторопиться в Манису.

Когда пришел к отцу прощаться (больше не с кем), застал там Михримах. Отец с дочерью отчаянно спорили о достоинствах одних шпор перед другими. Мелькнула мысль: она что, верхом ездит по-мужски со шпорами? Глянул снисходительно, а Михримах вдруг протянула старшему брату пару шпор:

– Мустафа, ну, скажи, какие по-твоему лучше?

Положение глупое, ввязываться в разговор с девушкой, да еще и младшей сестрой о шпорах ниже его достоинства да и непривычно, но отец смотрел насмешливо:

– Мустафа, какие тебе больше нравятся?

Чуть растерявшись, взял в руки, повертел, показал те, что подошли бы лично ему:

– Мне лучше вот эти.

– Я же говорила! Я говорила!

И объяснять не стоит, что выбрал те же, что и Михримах. Почему-то появилось раздражение, сестра так свободно общалась с отцом, как не могли себе позволить взрослые. Было ясно, что эти двое очень дружны, султан позволяет любимице многое и прощает тоже.

Зеленые глаза, казалось, рассыпали по комнате солнечные зайчики. Султан смеялся снисходительно и радостно. Они счастливы здесь… без него, Мустафы, счастливы… Почему-то стало горько, словно обнаружил, что не нужен, лишний, показалось, что только и ждут его отъезда.

С трудом сообразил, что отец о чем-то спрашивает.

– Повелитель, я уезжаю в Манису по вашему высочайшему распоряжению. Пришел проститься.

Сулейман перестал улыбаться, чуть раздраженно поморщился:

– Хорошо. Инш Аллах! Доброй дороги, Мустафа.

Что-то говорили еще, султан давал наставления, которые Мустафа не слушал, правда, отвечая и видно толково. Внутри билась мысль, что они вместе, а он отдельно. А еще любопытно сверкала зелеными глазами сестрица. Вздохнула:

– Как жаль, что я не мужчина, а женщина… Я бы ходила в походы и правила провинциями.

Султан рассмеялся.

Эти зеленые солнечные зайчики и звонкий, словно серебряный голосок, преследовали Мустафу долго, почти до самой Манисы. Но чем дальше отъезжал от Стамбула, тем сильней захлестывала обида за то, что они вместе, а он один.

Следующие дни пути это чувство росло, превращаясь почти в презрение. Кто они, эти ублюдки Хуррем? Никто! Даже Мехмед, даже эта зеленоглазая ведьма Михримах!

Околдовала? Не иначе, недаром про ее мать твердят, что та околдовала, опоила каким-то зельем султана. А султан слаб, поддался. Разве можно поддаваться женским чарам? Нет, женщины существуют, чтобы доставлять мужчине удовольствие на ложе, а не подчинять его своей власти. Он никогда не позволит ничьим глазам обрести власть над его сердцем и разумом, не унизится перед женщиной, даже самой красивой, не то что перед этой низкорослой ведьмой с зелеными глазами!

Чем дальше от Стамбула и ближе к Манисе, тем тверже становилось его решение отделить себя от детей Хуррем непробиваемой стеной. Ему не нужны ни братья, ни сестра. Отец попал под ведьмины чары? С Мустафой такого не случится, а султан не вечен, придет и его срок освобождать трон. Вот тогда и посмотрим…

Что посмотрим, не знал сам, но понимал, что-то касается зеленых глаз с искорками смешинок в них. Понимая, что просто так забыть их не сможет, злился:

– Девчонка ведь! Двенадцатый год только, а какая сила…

В Манису приехал странный, словно не в себе. Махидевран состояние сына уловила:

– Что случилось, Мустафа? С Повелителем не поссорился?

– Нет.

– А с братьями и сестрой как?

Тогда он произнес то, что определило его отношение к детям Роксоланы навсегда.

– Их нет.

– Как нет?! – рухнула на подушки Махидевран.

– Для меня они не существуют.

И впрямь не существовали, ни воспоминанием, ни единым словом больше не упомянул братьев и сестру. Не стало их для Мустафы, а после казни Ибрагима для него в Стамбуле и вовсе оставались только султан, время которого неумолимо двигалось к концу, и янычары, готовые внести своего любимца в Тронный Зал на руках или щитах.

Странная судьба была у его матери Махидевран. Вроде почти сбылась мечта – стала она матерью наследника, даже уехала с сыном, чтобы помочь править провинцией, но в Стамбуле оставалась ее ненавистная противница Хуррем со своими сыновьями, имевшая возможность влиять на решения султана, во всяком случае, шептать ему в уши противные Мустафе слова. А валиде была больна и уже не столь влиятельна, верно говорят: ночной соловей громче других птиц поет. Оставалась надежда на Ибрагима-пашу.

Но валиде Хафса сумела сделать любимому внуку последний подарок – настоять на его переводе в Манису. Так думали все, так думал и сам Мустафа. Махидевран никому не рассказала, что этому решению помогла ненавистная соперница Хуррем. Как не рассказала о своем обещании ничего не предпринимать против этой роксоланки и ее детей и постараться удержать сына от жестокости по отношению к братьям, когда тот станет султаном.

Махидевран тогда возвращалась из Стамбула, полная надежд на будущее, готовая помочь сыну во всем, в том числе и преодолеть свою неприязнь к братьям-соперникам.

Там, пока беседовала с мудрым Яхья-эфенди, молочным братом султана, все казалось простым и ясным. Закон Фатиха и не закон вовсе, а всего лишь рекомендация, если Мустафа не применит его, то и дети Хуррем не станут противиться его власти. Так советовал Яхья-эфенди, так они решили с Хуррем. В Стамбуле все казалось простым и ясным, но чем дальше уезжала от столицы Махидевран, тем лучше понимала, что ничего этого ей не удастся.

Не удастся не потому что Мустафа кровожаден и не любит братьев, не потому, что она сама рвется к власти валиде, а потому, что они не одни в этом мире.

Но когда из Стамбула вернулся сам Мустафа и объявил, что больше не признает никакого родства с Хуррем и ее детьми, в душе Махидевран что-то сжалось и отпустило. Сын сам решил все, она не будет мешать. Даже не пыталась узнать, что же там произошло, приняла как есть – Мустафа не считает сыновей Хуррем братьями, это его право.

Благословенная Маниса…

Здесь Махидевран было так хорошо, когда они с Сулейманом, еще шехзаде Сулейманом, любили друг дружку, когда зачали Мустафу, родился красивый малыш, ее солнышко, ее надежда, ее счастье…

Махидевран любила розы, и для нее Сулейман разбил большой розарий, ныне старые кусты разрослись, их плохо постригали, многие пора менять. И дворец за последние годы обветшал, нужно подновить краску, кое-что переделать…

Мать наместника окунулась в повседневные заботы и думать забыла об обещании, данном Хуррем. Но Мустафа же не собирался уничтожать братьев, напротив, сказал, что они не существуют. Это оправдывало бездействие Махидевран.

А потом султан казнил Ибрагима-пашу, своего ближайшего друга, которому стольким обязан. Кто мог быть в этом виноват, чье это предательство? Только Хуррем. А держать слово, данное предательнице, Махидевран и вовсе не собиралась.

Маниса благословенна своим спокойствием, она в стороне от военных походов, потрясений, от персидского шаха Тахмаспа, как юго-восточные и восточные провинции, далеко от Венгрии и европейских императоров. Все войны далеко, а в Манисе мир, потому благоденствие.

Махидевран привела в порядок дворец, наладила жизнь лучше той, что была при Хафсе, когда та жила в Манисе с сыном Сулейманом, будущим султаном Османской империи. Хафсу в городе помнили и вспоминали всегда добрым словом. Хорошая была женщина, мир праху ее!

Махидевран очень старалась заслужить такую же память.

Пусть ненавистная соперница живет в Стамбуле и действует там, закон на стороне Мустафы и его матери, именно он станет султаном, скоро станет, не вечен же Сулейман. Иного не позволят ни янычары, ни муфтии, ни мудрые улемы. Обходить закон не может даже всесильный падишах, Тень Аллаха на земле, Властелин Двух миров…

А Сулейман законник, он не нарушит многовековой обычай, трон будет у Мустафы, осталось только дождаться.

Этим и жили. Все привыкли к мысли, что Мустафа станет султаном. Прежде всего, привык он сам, иначе и быть не могло, он вполне достоин. А пока нужно научиться править так, чтобы его правление было более разумным, чем у отца, учесть все ошибки и оплошности Сулеймана.

Какие? Прежде всего, никакого женского влияния, даже материнского. У женщин есть гарем, им ни к чему не только совать нос в мужские дела, но и садиться на коня в мужское седло или брать оружие в руки.

Султан решил стать своим среди европейских королей? Зачем? Не лучше ли подружиться с персидским шахом, а если с европейцами, то не французами, а близкими, например, сербами, и вместе подчинить себе все Средиземноморье?

Мустафа признавал мудрость многих решений султана, но считал их заслугой Ибрагима-паши. На успехах и ошибках учился. Вдумчиво, сознательно, учился править. Интересовался экономикой, налогами, тем, как организована торговля… Ему бы в наставники Ибрагима… вместе горы бы свернули.

Но и здесь Мустафа решил быть осторожным, никаких Ибрагимов рядом, главный визирь будет только исполнять его волю, но никак не советовать и не диктовать никаких решений.

Училась и Махидевран. Она образцово организовала жизнь гарема, помня опыт валиде и ее мудрые наставления. Каждая женщина в гареме знала свое место и не пыталась занять чужое. Все только по воле хозяина – шехзаде Мустафы.

В Стамбуле соперница тоже управляла гаремом сама, причем, как сообщали, довольно толково. Но Хуррем Махидевран не указ, пусть себе, недолго ей радоваться. Время на пользу Махидевран, оно сокращало пребывание у власти роксоланки и приближало ее собственную власть.

Махидевран изменилась, сейчас мало кто узнал бы в этой строгой и степенной женщине и молоденькую влюбленную в своего повелителя девушку, счастливо ждущую в Манисе рождения первенца, и ленивую толстуху, в которую она превратилась за несколько лет безделья в султанском гареме после рождения Мустафы, и взъяренную фурию, царапающую лицо и таскающую за косы соперницу, и зареванную несчастную тень, изгнанную с глаз султана, и даже притихшую почитательницу Яхья-эфенди.

Теперь это была полная достоинства, мудрая, степенная красавица. Женщина успокоилась, а потому и красота стала иной, той самой, которая сохраняется надолго и поражает людей даже когда волосы красавицы уже седы. Из ее глаз исчез злой блеск, Махидевран никому не завидовала, потому что знала: у нее все лучшее впереди. Взор теперь был не властным, не яростным или надменным, а лучистым и понимающим, это взор мудрой женщины.

Оказалось, что жить вдали от стамбульской суеты и ни с кем не соперничать так легко и приятно… Оставалось просто ждать и радоваться внукам.

О Махидевран говорили, что она помолодела и похорошела с тех пор, как вернулась из Стамбула. Но кто видел?

Только служанки, готовые льстить и говорить комплименты даже когда стоит посочувствовать. Да еще она сама, глядя в зеркало.

Махидевран смотрелась в него и видела женщину, которую Сулейман ни за что не променял бы на эту ведьму Хуррем! Будь она в Стамбуле вот такой – спокойной и уверенной, никогда бы не потеряла любовь Повелителя. А она сгорала от злости, от сдерживаемой ярости, от ненависти. Вместо того чтобы бороться за сердце любимого человека, боролась с соперницей. Ненависть еще никого не украшала, обида не делала привлекательной, Махидевран потеряла приязнь султана и стала ему не нужна.

Потребовались несколько лет, чтобы прийти в себя, но это случилось. И теперь из волшебного стекла на Махидевран смотрела пусть постаревшая, но очень красивая и достойная женщина. И она не сомневалась, что увидев такую Махидевран, Сулейман не сможет не откликнуться сердцем. Да, он даровал ей свободу, а вернуть в гарем свободную женщину можно только женившись на ней. Но Махидевран не ждала этого, ей только очень хотелось увидеть заинтересованный блеск в глазах Сулеймана, почувствовать прикосновение его тонких сильных пальцев к своей щеке, самой провести по волосам или орлиному носу…

Несмотря на все произошедшее, Махидевран все еще любила Сулеймана, не как султана и своего господина, а просто как мужчину. Теперь даже любовь стала иной, за султана не нужно бороться, не нужно с тревогой следить за каждым словом, каждым взглядом, не нужно ревновать, страдать от бессилия… Теперь любовь стала односторонней, принадлежала только ей, а потому могла быть любой, в том числе и счастливой.

Удивительно, но даже любить Сулеймана на расстоянии получалось лучше и легче. В мыслях он был таким, каким Махидевран хотела его видеть – нежным, внимательным, заботливым. Сулейман таким и был, но там, в Стамбуле эта нежность принадлежала не ей, а сопернице, а здесь в мыслях, в воспоминаниях – только ей.

Махидевран согласилась с сыном – не вспоминать о проклятой сопернице и ее детях вообще, словно их и нет вовсе. А своего часа просто ждать, не теряя достоинства.

…Удалось не совсем. Все те годы шли, Мустафа взрослел, многое передумал, прежде всего о том, как будет править, многое хотел бы узнать. Но не от султана, а сразу от тех, кем готовился править.

Мустафе двадцать пять – возраст, в котором стал султаном его отец.

Возможно, шехзаде и не замышлял ничего плохого, он даже хотел как лучше, хотел просто посоветоваться с санджакбеями на местах о том, что следовало бы изменить, заодно спрашивал, не слишком ли много развелось в Стамбуле иностранцев, как относиться к иноверцам, с кем следовало бы воевать, куда направить бег османских коней – на запад или на восток, с кем из соседних правителей дружить, а с кем лучше воевать…

Хорошие вопросы, толковые, даже мудрые. Если бы только их задавал не наследник престола и не за спиной отца.

Немало санджакбеев, получив такие письма, почувствовали холодок в желудках.

Что делать? Ответить на вопросы честно, но дело не в самих вопросах, спросил бы султан – ответили бы без запинки, но спрашивал наследник. Ответишь – решат, что поддерживаешь его против правящего султана, не ответишь… а вдруг Мустафа завтра окажется у власти и припомнит обиду?

Ох, непростое положение было у санджак-беев, непростое. Большинство сделали вид, что никаких посланий не получали, мол, сгинул гонец где-то по дороге, сейчас немало бандитов развелось, готовых обобрать даже гонцов.

Но нашлись те, кто предпочел нынешнего султана (кто же знает, сколько он еще будет править?) или даже его зятя Рустема-пашу, за которого Сулейман отдал свою любимицу Михримах. Рустем-паша чем-то похож на Ибрагима, только власть не та. Босняк, попавший в столицу по девширме – набору мальчиков из провинций, успешно окончил дворцовую школу, успешно воевал, а потом управлял провинцией. И вот стал вторым визирем, а следом и зятем Повелителя.

Рустема-пашу побаивались за острый язык, способный высмеять кого угодно, только троих не задевал языкастый Рустем: самого султана, всемогущую свою тещу и жену Михримах. Впрочем, Михримах не задевал только на людях, наедине они друг дружке спуска не давали, послушать, так казалось, что смертельная вражда, а это была любовь.

Вот Рустему-паше и передали сначала одно письмо, потом второе, подсказали имена тех, кто получил такие же. Своя жизнь дороже жизни Мустафы, санджакбеи упираться не стали, тайно, но отдали одному то, что также тайно получили от другого.

Теперь голова заболела у Рустема-паши. Тайное обязательно становится явным, так или иначе, станет известно, кто именно показал Повелителю письма его старшего сына. И не показать тоже нельзя, найдутся и такие, кто пойдет в обход самого Рустема.

– Проклятый самоуверенный глупец! – ругал наследника Рустем. – Не сидится ему в Манисе спокойно!

В самих письмах ничего о свержении султана не было, но если наследник советуется о предстоящем правлении, значит, он к нему готовится. Ладно бы готовился у отца под присмотром и спрашивал вон на заседании Дивана вслух, так ведь письма отправлял тайно. Значит, и готовится тайно? К чему?

У Рустема-паши по спине полз противный холодок…

Посоветоваться решил даже не с женой, чего Михримах мужу не простила, а с тещей.

Роксолана умному босняку не просто благоволила, заметив симпатию дочери и Рустема-паши друг к дружке, сама предложила Сулейману этот брак и не ошиблась.

Она держала в руках письма, пытаясь понять, не подложные ли они. Печать Мустафы, но кто знает, о чем думал и ради чего писал эти письма шехзаде. Письма умные, толковые, самому султану пригодились бы заданные в них вопросы. Чувствовалось, что не ради бунта или свержения отца писал Мустафа, а чтобы действительно понять, с чего начать, чему уделить больше внимания, в какую сторону повернуть.

Серьезность заданных вопросов, их разумность убедили Роксолану, что это не подлог, ради подлога не стоило так стараться, достаточно простого упоминания о предстоящих переделках.

Умница. Но как мог этот умница так рисковать своей головой? И ведь не только своей.

– Покажи Повелителю, – вздохнула султанша.

– Может, лучше вы, госпожа?

– Боишься? – зеленые, как у Михримах, глаза сверкнули насмешкой. – Не бойся, даже с Мустафой Повелитель ничего не сделает. Не казнит.

– Почему вы так уверены?

Роксолана протянула листы Рустему-паше:

– Умно написано, очень умно. Это говорит о том, что Мустафа будет прекрасным султаном, не просто сядет на трон, а будет править.

– И о том, что готовится…

Она усмехнулась невесело, вот оно, началось…

– Да, готовится. Мустафе сколько, двадцать пять? Зря времени не теряет. Это не причина, чтобы казнить, Мустафа не призывает к удалению султана. Но Повелитель о таких размышлениях наследника знать должен. Покажи.

Это же Роксолана вечером повторила и Сулейману. Тот изумился:

– Ты знала?

– Да. Это я сказала Рустему-паше показать письма вам.

– Хочешь, чтобы я казнил Мустафу, как казнил Ибрагима?

Смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, Роксолана бешеный взгляд Сулеймана выдержала, своих очей не отвела. Ответила все так же спокойно:

– Нет, не хочу. Ибрагим-паша себя уже султаном звал и чувствовал, и даже вел, а Мустафа только готовится. И размышляет умно, толково. Я была бы рада, если бы мои сыновья умели так рассуждать.

Сулейман хмыкнул:

– Ты умней, чем я думал.

– Потому что не потребовала казнить соперника своих сыновей? Я думаю не только о себе и о них, прежде всего о вас.

Звучало слишком красиво, чтобы быть правдой, но Роксолана не стала ничего добавлять, горячо убеждать султана в своей бескорыстности и заботе о нем и об империи. И Сулейман мысленно хмыкнул снова:

– А может и правда…

Все, кто знали о письмах, притихли, выжидая. Что будет, что решит султан?

Притих в Манисе и Мустафа. Ему тоже донесли о том, что письма попали к падишаху. Шехзаде не мог не понимать, какие это вызовет последствия. Но он готов оправдываться, ведь не желал ничего плохого, султан занят, ему не до учебы сына, вот сын и решил сам разобраться. Тем самым помочь отцу…

Объяснение с натяжкой, но что возразишь?

Потому, даже когда в Манису прибыл гонец, не слишком испугался, во всяком случае, испуга не показал, был готов ехать в Стамбул, только решил заранее дать знать янычарам, чтобы поддержали своего любимца. Где-то в глубине души очень надеялся, что эта поддержка станет первым этапом его восхождения к власти.

Двадцатипятилетний Мустафа был всем хорош – красив, силен, ловок, умен… Его обожали и воины, и женщины, любили те, кем он управлял, и те, кто ему советовал. Шехзаде советы выслушивал снисходительно, даже от старых и мудрых, потом говорил сам – также красиво и иногда пусто. Рустем-паша не удержался и съязвил по этому поводу:

– Какая разница, что говорит, главное – губы красиво шевелятся, смотришь и слушать забываешь.

Это было правдой, и Мустафа этим пользовался.

Он был готов приехать в Стамбул и говорить там перед Диваном, перед султаном, перед янычарами, заведомо зная, что сумеет оправдаться. Но час, когда султан проглотит эту обиду, станет началом его падения. Мустафа уже видел свой триумф, слышал восторженные крики янычар, хмыканье пашей в Диване, приветственный рев толпы, которая тоже будет его боготворить, в чем шехзаде не сомневался.

Люди любят победителей и тех, кого безвинно обвиняют. Мустафа считал себя первым и был готов выступить в роли второго, чтобы привлечь к себе внимание. В Стамбул так в Стамбул! Еще посмотрим, кому это пойдет на пользу. Даже если придется вернуться в Манису, все равно это будет победой, первой ее частью.

Но гонец привез странную весть: Повелитель не просто не желал слушать своего наследника, не давал ему возможности завладеть вниманием людей, он вообще не упоминал о письмах и не требовал оправданий. Султан… отправлял старшего сына вместо Манисы в Амасью!

– Куда? – ахнула Махидевран, услышав новость.

Мустафа поморщился, но ответить матери резко не посмел.

– В Амасью, матушка. Понимаю, что далеко, но приказы Повелителя нужно выполнять.

– А сюда кто?

Только тут Мустафа сообразил поинтересоваться, кто же сменит его в Манисе, благословенной, так любимой всеми Манисе.

Услышав имя Мехмеда, Махидевран ахнула:

– Что ты натворил, Мустафа? Что случилось, почему Повелитель назвал наследником сына Хуррем?

Хотел сказать, что ничего, но солгать матери тоже не смог, рассказал о письмах и о том, что они попали в руки Рустему-паше. По тому, как сильно испугалась Махидевран, понял, что стоял на самом краю. Но у Мустафы ощущения провала не было, хотя покидать ставшую за три года родной Манису не хотелось.

Но Махидевран торопила, она вдруг осознала, что может столкнуться с Хуррем, которая просто обязана приехать со своим сыном в Манису. Встречаться совсем не хотелось…

Мустафе тоже совсем не хотелось встречаться с Мехмедом, если тому придет в голову приехать быстро. Шехзаде оставался верен своему слову – он никогда ничего не говорил о братьях, словно те и не существовали. О султане говорил, хвалил правление и даже восхищался, но всегда как-то так, что оставалось ощущение: если бы Повелителю не мешали, он бы сделал лучше. Как? А вот как… и Мустафа рассказывал, как следовало бы поступить, чтобы результат получился еще весомей.

Слушатели убеждались, что наследник разумен и будет хорошим султаном, и о том, чтобы не мешали, тоже позаботится. Конечно, это Повелителя околдовала, опоила дурным зельем Хуррем, стал послушным женщине. С Мустафой такого не случится, он женщин держит только ради ложа, в свои дела не вмешивает и не слушает их советов. Разве только госпожи Махидевран, но на то она и мать.

В Манисе такие беседы убедили всех, что лучшего султана империи не сыскать, лучшего преемника султану Сулейману не найти. Это хорошо, тем трудней будет Мехмеду завоевать расположение тех, кто и без умных бесед отдает предпочтение старшему сыну падишаха.

Пришло время отъезда.

Махидевран бродила по опустевшим комнатам гарема, вспоминая счастливые дни, прожитые в этом дворце. Сюда ее юную, страшно перепуганную, завернув в шкуры по обычаю предков, привезли в жены наследнику османского престола. Это была великая честь, и братья всю дорогу внушали едва живой от страха сестре, что она должна быть счастлива.

Она была счастлива, но не по наказу братьев, а просто потому что стала наложницей Сулеймана. Не женой, именно наложницей, братья забыли объяснить Махидевран разницу и то, что османские султаны не женятся, а просто берут женщин на свое ложе.

Но ей было все равно, главное – Сулейман звал к себе каждую ночь. Едва не залюбил до смерти, но и тогда, едва живая, она все равно была счастлива. Позже опытная женщина объяснила Махидевран, что для зачатия ребенка не стоит так часто бывать на ложе, мужчина должен отдыхать, иначе детей не будет.

Когда родился Мустафа, счастью и вовсе не было предела. Не первенец, даже не наследник, потому что до него есть двое, но сын – мечта любой наложницы.

В Манисе они были по-настоящему счастливы. Махидевран плакала, когда из-за нежданного заморозка погибли несколько кустов ее любимых роз, Сулейман, утешая, «собирал» ее слезинки, а потом подарил роскошные украшения с горным хрусталем, так похожим на слезинки.

В этой комнате Мустафа делал свои первые шаги… здесь учился читать… здесь между ними впервые пробежала черная кошка обиды – в гареме появилась Гюльфем и Сулейман не позвал к себе Махидевран, предпочтя новенькую…

Зато Махидевран любила валиде Хафса, ее и рожденного ею Мустафу предпочитая остальным наложницам и внукам. Даже после того, как сама Махидевран в Стамбуле стремительно растолстела, а у Сулеймана появилась Хуррем… И Хафса в Манисе тоже была счастлива, ее поминали здесь добрым словом.

Махидевран было горько от сознания, что теперь это благословенное место достанется ненавистной сопернице, здесь все переделает по-своему Хуррем, начнет строить свои имареты, кормить нищих в столовых, чтобы рассказывали, какая она добрая и заботливая. Не помогает, не рассказывают.

Одна за другой мелькнули мысли испортить что-нибудь, чтобы не сразу обнаружилось, но доставило неприятности будущей хозяйке. Второй мыслью было, что султан в Стамбуле будет один, не под влиянием этой ведьмы, значит, надо находить поводы приезжать туда…

Это сознание – что Сулейман будет без Хуррем – заметно подняло настроение Махидевран.

Мустафа тоже прощался с дворцом, в котором родился и провел первые детские годы. Увидев мать, начала вознамерился уйти, чтобы не мешать ей лить слезы по былому, но заметил почти довольный вид Махидевран, стало интересно, подошел:

– Матушка, вы счастливы от того, что уезжаете?

– Нет, не потому. Я поняла, что вместе с Мехмедом сюда приедет Хуррем, значит, больше не будет ее влияния на Повелителя.

Мустафа даже замер, почему-то об этом не думалось. А ведь мать права, ради такого можно даже уступить Манису! Рассмеялся…

Это стало их секретом, переглядывались, произносили слово, и на лицах появлялась улыбка. Да, во всем можно найти хорошее, стоит только посмотреть с другой стороны.

Всю дорогу до Амасьи (а он отправился вперед, оставив позади медлительный гарем) Мустафа пытался понять, что же получилось. С одной стороны плохо – он в Амасье, а в Манисе, где обычно учатся правлению наследники, Мехмед.

С другой хорошо, потому что с Мехмедом отправится Хуррем – главный камень преткновения для всех подле султана. Если таким способом удастся избежать влияния роксоланки на Повелителя, то не жаль и Манисы, Мустафа не приукрашивал, когда говорил об этом матери.

То, что люди будут коситься на него, как на изгоя – плохо, но нужно просто делать вид, что так и задумано.

То, что многие прочитали его письма и обратили на них особое внимание, а значит, поняли, насколько разумен и способен к управлению – хорошо.

Но было еще что-то относительно именно Повелителя. Постепенно Мустафа понял, что удовлетворяет его, но о чем он даже не подумал. Такие письма и просьба наследника дать совет, как править, при живом султане сродни пощечине Сулейману.

До Амасьи добирались долго, разницу почувствовали сразу – вокруг горы, хотя и красиво, но холодно. Дворец неухожен, чувствовалось, что там не было хорошей хозяйки. У Махидевран появилось дело, в которое она окунулась с головой. На время отвлеклась от мыслей о Хуррем и даже Манисе. Ничего, она сумеет превратить в цветущий сад и Амасью.

– Надо поторопиться, мы здесь долго не пробудем…

– Вы о ком, матушка?

– Мустафа? Я не слышала, как ты подошел. Ты собираешься сидеть в Амасье долго?

– Нет.

– Вот и я тоже.

Но жить пришлось долго – целых двенадцать лет. Но если бы позже Махидевран спросили, готова ли она прожить там рядом с сыном и его женщинами и детьми еще столько же, она ответила бы, что вечность. Лучше в Амасье, где угодно, но только не то, что произошло позже!

Махидевран принялась обихаживать их новый уголок, снова твердой рукой навела порядок, с утра до позднего вечера занималась делами, распоряжалась, приказывала, суетилась… Поесть толком некогда, зато довольно быстро дворец приобрел подобающий для жизни наследника престола вид.

Мустафа тоже был занят, чтобы не выглядеть изгоем, он должен доказать всем, в том числе и султану, что способен поднять даже такую отдаленную провинцию. Амасья далеко в горах? Ничего, он справится…

Сын вернулся с охоты явно чем-то расстроенным. Не удалась? Охота в горах совсем не то, что на равнине, но выбирать не приходилось.

– Что-то не так?

По тому, что пришел к ней, даже не переодевшись, Махидевран уже поняла, что не в охоте дело. Жестом отослала служанок, кивнула евнуху, чтобы закрыл дверь.

Мустафа присел, некоторое время смотрел в пустоту, потом вздохнул:

– Роксоланка не поехала с Мехмедом в Манису.

Вот это новость! Как это мать не поедет с сыном к его месту правления? Такого пока не бывало. Махидевран тоже без большого восторга покидала Стамбул, отправляясь с Мустафой в Караман. Но есть ведь материнский долг, обычаи…

– Как же нужно околдовать Повелителя, чтобы он допустил такое?

– Может, Мехмед там ненадолго, потому?

От Махидевран не укрылось то, что глаза сына блеснули надеждой. В глубине души он верит, что султан скоро вернет опального сына обратно в Манису. Действительно, может, Мехмед ненадолго?

– Тем более мы должны здесь все успеть…

Мустафа больше не доверял письмам, вернее, не писал их тем, в ком не был совершенно уверен. А поскольку таких, кто не вызывал бы никаких подозрений, в мире слишком мало, не писал совсем.

Он отправил в Манису человека, в котором был уверен. Это надежней…

Мустафа и Махидевран уже два года жили в Амасье, а Мехмед правил в Манисе. Справлялся, хотя ему не было и двадцати двух. Хотя, что такое возраст? Для одних это обуза или недостаток, а для других неважен вообще, они мудры в двадцать и молоды в шестьдесят. Мехмед, видно, таков, Мустафе доносили, что молодость не мешает шехзаде принимать верные решения.

– Переметнулись… Стоило поманить, как продали!..

Никто никого не продавал, потому что сам Мустафа правил в Манисе совсем недолго, и если успел заслужить уважение, то не настолько сильное, чтобы его предпочитали не менее мудрому Мехмеду даже спустя несколько лет.

Посланнику было велено передать одну фразу:

– Я согласен.

С чем и почему, он не знал, не его дело.

Потянулись томительные недели ожидания…

Махидевран не знала ни об уехавшем куда-то посланнике, ни о том, что задумал сын. А если бы знала? Нет, Мустафа не желал советоваться даже с матерью. Уважал, ценил, но есть вещи, о которых не стоит говорить никому. Аллах сам знает мысли человека, а людям знать ни к чему.

Они снова неукоснительно соблюдали правило: ни Хуррем, ни ее потомства не существует. О Роксолане и ее детях не просто не говорилось, о них не вспоминали.

Повелителя Мустафа все чаще называл «тот, кто послушен женщине». Называл мельком, но это не ускользнуло от окружающих. Ему шел уже двадцать седьмой год – самая мужская сила и красота. И ум крепок, и тело прекрасно. Все было, кроме власти и уверенности в завтрашнем дне.

Вернее, и власть была, но такой мало, для его размаха и таланта слишком малая, а потому все не могло закончиться хорошо. Каждого нужно не только наказывать по заслугам, но и награждать тоже. А еще хуже, если способного человека держат, словно он ни на что не годен. Недооцененный человек может стать настоящим врагом…