Я ЖЕНАТ – И СЧАСТЛИВ

Переехали в мае, некоторое время тихо прожили в Петербурге, в гостинице Демута, вполне привычной для Пушкина, но необычной для Наташи. Но для нее за пределами родительского дома все необычно. Пушкин не спешил показывать свою красавицу сразу всем, познакомил только с Карамзиными и их кругом. Наташа очень понравилась, но куда больше друзей поразило поведение поэта. Таким Пушкина не видел никто и никогда.

Тот, от кого женщины знали только напор и желание подчинить немедленно, кто с легкостью писал амурные стихи в альбомы, вдруг стал серьезен и внимателен. Пушкин оберегал свою жену, как прекрасный цветок, нежный и хрупкий, он был заботлив до удивления, счастлив и строг одновременно. Глаза светились этим счастьем при одном взгляде на свою красавицу.

Друзья радовались и беспокоились одновременно, невозможно, чтобы поэт был счастлив долго, чем все закончится? И главный вопрос: на что Пушкин будет содержать семью?

Он думал об этом, но пока деньги от залога Болдина – 40 000 рублей – еще не закончились, и можно бы пожить в свое удовольствие и к своей радости.

В доме Китаевой в Царском Селе семь комнат с отдельным входом на лето арендовал поэт Пушкин с молодой супругой.

Жили тихо и скромно, выезда не имели, лишь гуляли по парку да по вечерам сидели узким кругом с ближайшими приятелями.

Хозяйка решила спросить, не надо ли чего, и поутру зашла на половину постояльцев. Вдове личного камердинера покойного императора Александра Якова Китаева Анне очень нравились нынешние постояльцы, а ведь ее немало пугали слухами о беспутной жизни поэтов. Ничего подобного, уже который день живут с молодой женой и никакого шума или попоек. А уж жена у Пушкина и вовсе прелесть – молоденькая и к тому же красавица и тихоня. Он вокруг супруги точно клуша вокруг цыпленка: и этак угодить старается, и этак…

Навстречу Анне с кресла, где сидела с рукоделием, поднялась Наталья Пушкина, приложила палец к губам, призывая к тишине.

– Что так? Болен Александр Сергеевич или спит еще?

Долгонько что-то спит-то, уж двенадцатый час, полдень скоро. Наталья Николаевна покачала головкой:

– Нет, он по утрам работает. Просил не шуметь.

– А…

Столь серьезное отношение к занятиям мужа со стороны жены внушило и Анне Китаевой уважение. В двери, ведущей в мезонин, где был кабинет, показался сам Пушкин:

– Здравствуйте, Анна Николаевна! А я думаю, кто к нам пришел, не резвая ли Россет?

– Мы же тихонько, Саша… Пушкин, – смутилась жена.

– Да я закончил на сегодня. Не желаете ли послушать, что сочинил?

Анна Китаева запомнила: «…царь Салтан, с женой простяся, на резва коня садяся…» Как ловко пишет, строчки словно сами в память лезут! Недаром твердят, что лучше Пушкина поэта в России нет.

Глаза Натали Пушкиной тоже блестели, сказка у Пушкина получалась светлая и радостная…

– Не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить… А ты можешь?

Глаза Пушкина смотрели насмешливо, она задорно улыбнулась:

– Могу.

– А ну-ка…

Наталья живо вспомнила свои детские уроки словесности, касающиеся написания русских стихов:

– Ямб состоит из двух слогов, из которых первый короткий, а последний долгий. Пример: живу. Хорей, состоя подобно ямбу из двух же слогов, имеет первый слог долгий, а второй короткий. Пример: время.

Ее глаза смотрели чуть лукаво: что, мол, съел? Он восхищенно ахнул и присел поближе:

– А дактиль тоже знаешь?

Наташа кивнула с довольным видом:

– И анапест тоже. У них по три слога, только у дактиля первый долгий, а у анапеста последний: мужество, человек.

Пушкин внимательно вгляделся в лицо жены:

– Сознайся, и стихи писала?

На щеках выступил заметный румянец:

– Писала. Прочесть?

Сначала он кивнул, но тут же вскочил, почти забегал по комнате:

– Нет! Нет, не нужно! На нашу семью одного рифмоплета достаточно!

Жена почти испуганно смотрела на Пушкина. Конечно, ее стихи не в пример слабее, но почему же нельзя прочесть? В душе шевельнулась обида, однако Таша постаралась погасить. Он ПОЭТ, он имел право не читать чужих слабых стихов.

Пушкин действительно не читал стихов жены, даже тогда, когда она присылала в письме, сжигал эти листки. Почему? Боялся разочароваться в своей избраннице даже в малом? Понимал, что это не приносит душе покоя? Или все же читал?

Сохранилось только одно детское стихотворение девятилетней Таши Гончаровой, написанное по-французски брату Ивану в альбом:

Неплохо для девяти лет-то…

– А что ты еще хорошо умеешь делать? Что знаешь?

– Что? Не знаю… Как все – танцевать, играть на фортепиано, рукодельничать… нет, вот еще: могу в шахматы играть!

Глядя на свою любимую девочку, очень довольную, что нашла необычное для девиц умение, Пушкин привычно ее подначил:

– Умеешь слона от ферзя отличить?

– Нет-нет! Я и правда хорошо играю!

Ему быстро пришлось в этом убедиться, она играла не просто хорошо, а для барышни великолепно. По приезде в Петербург выяснилось, что с дамами Наталье Николаевне играть неинтересно, она все время выигрывала, оставалось брать в партнеры мужчин. Вот когда Пушкину пришлось с досадой покусывать ногти: его скромница ловко проводила серьезные партии! Ай да Таша!

Он временами злился, она оправдывалась:

– Но не играть же мне все самой с собой? Я свои хитрости по обе стороны доски знаю, как тут обыгрывать? Вот и приходится партнеров искать…

– Но чтоб только по шахматам и не больше!

Он попытался свести к шутке, она приняла всерьез, почти испугалась:

– И танцевать нельзя? Ты же не танцуешь.

Пушкин хохотал долго и с удовольствием. Вот в этом вся она – такая не петербуржская, провинциальная и доверчивая.

– В танцах тоже можно, но с условием: не кокетничать.

Это было удивительно счастливое время взаимного обожания, единодушия, заботы…

С утра его ждали привычное купание, чай и работа над «Царем Салтаном», после обеда прогулки с Наташей в парке вокруг озера, вечером немногочисленные друзья, задушевные беседы, правда, с оглядкой на присутствие молодой жены. Но Пушкина не обременяло это присутствие, все друзья и родные отмечали, что он невообразимо переменился. Ему очень нравились домашние обеды с простой пищей – щи или зеленый суп, большие рубленые котлеты со шпинатом, варенье из крыжовника на десерт…

И вдруг: холера! Снова та же напасть, что и год назад, только теперь вокруг Петербурга. Императорская семья и двор перебрались из столицы в Царское Село, спокойствие нарушено.

«Коли ты двора не ищешь, так он сам тебя найдет!» – ворчал Пушкин. Он не желал выводить жену в свет до самой Масленицы, когда все много проще, но теперь, видно, придется. Хотя во всем есть положительная сторона: Наташа могла наблюдать жизнь двора, поначалу не окунаясь в нее, словно чуть со стороны. И друзей в Царском объявилось куда больше, с наследником приехал и Жуковский, встречи с которым стали ежедневными.

Василий Андреевич от Наташи пришел в восторг, он писал Тургеневу:

«А женка Пушкина очень милое создание. C’est le mot (лучше не скажешь)! И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше».

Лучше не сказать…

У Пушкиных в доме Китаевой привычная утренняя посетительница – Александра Осиповна Россет, фрейлина, красавица. Наталья знала, что Пушкин был ею серьезно увлечен раньше, даже, кажется, пытался сватать… Знала, но не ревновала, потому что одними из первых слов, которыми приветствовала жену поэта очаровательная умница Россет, были слова восхищения.

Вот и сейчас в глазах приязнь и восхищение:

– Ах, Натали, ты все хорошеешь. Право, уж и некуда более. И где только Пушкин такую красоту выискал?

Наташа смутилась:

– Полноте вам, Александра Осиповна…

– Александра Осиповна! – передразнила ее Россет. – А ты и Пушкина на «вы» и Александром Сергеевичем зовешь?

Скрыть улыбку не удалось:

– Нет…

– Я спрошу…

Они уже поднимались наверх в кабинет самого Пушкина. Так было заведено – если Россет не дежурила при императрице, то спешила в дом Китаевой к одиннадцати часам, чтобы послушать новые поэтические строки, сочиненные ее давним приятелем. Пушкин писал своего «Салтана», сказка получалась очень певучая, добрая, светлая, немыслимо обаятельная…

Расцеловавшись с приятельницей в обе щеки, Пушкин принялся читать им очередные строфы, написанные с утра.

– Эк ты, Пушкин, Бабариху-то обругал!

– А в чем, мать моя?

Россет очень хотелось спросить, что, не с тещи ли писал, но, покосившись на Наташу, не стала, чтобы не обидеть. Но нашла чем уколоть:

– Чего же окна не откроешь, жара у тебя.

Она твердой ручкой толкнула створки окна. Не тут-то было, Пушкин любил жару, а потому окно оказалось не просто прикрыто, а закрыто.

– Ну-ка, открой! И к моему приходу чтобы всякий раз свежий воздух был! Не то ты нас с Натали уморишь духотой.

За обедом, как всегда простым и без затей, Александра Осиповна принялась говорить:

– Императрица поинтересовалась, куда это я почти каждый день исчезаю, как и Жуковский по вечерам. Пришлось сказать, мол, к Пушкиным. Подивились немало: как так, у Пушкина здесь супруга, а нам не представил!

Пушкин ревниво покосился на покрасневшую Наташу, фыркнул:

– Вот еще! Я не придворный.

– А куда ты денешься?

– Ну, не сейчас же! Пусть уж попозже, зимой, а то и вовсе хотел на Масленой. Сама же знаешь, каково у нас тем, кто первый раз при дворе да к тому же «замужем за Пушкиным»!

Россет рассмеялась, Пушкин прав, внимание к Наталье Николаевне будет такое, что не ко всякому царю проявляют.

– Да не бойся, жена твоя так красива, что любую неловкость не заметят. Однако императрица интересовалась, в каком часу госпожа Пушкина прогуливаться по парку изволит.

– Зачем? – ахнула Наташа.

– Думаю, встретить хотела бы. Интересно же глянуть на первую красавицу Москвы и к тому же жену поэта Пушкина. – Ручка Александры Осиповны легла на рукав Наташи: – Не бойся, ты действительно красива, и это не грех…

Теперь они гуляли как можно дальше от центральных аллей, редко выходя к центру.

И все-таки на одной из прогулок вокруг озера чета Пушкиных встретила императорскую чету. Раскланяться бы да пройти мимо, но императрица, которая очень любила молодых красивых людей, просто пройти мимо Натальи Николаевны не смогла. Остановились, побеседовали, особенно оказалась внимательна императрица к госпоже Пушкиной, настаивала, чтобы с началом сезона Наталья Николаевна непременно бывала на балах, выходила в свет:

– Грешно вам, господин Пушкин, такую красу от нас прятать.

Император тоже был весьма учтив и ласков. Другому бы радоваться, а у Пушкина, словно от дурного предчувствия, зашлось сердце. Почему – и сам не смог бы объяснить.

Наташа была восхищена красотой императорской четы, их ласковым обращением, приветливостью, тем, что пригласили бывать на балах… Что еще нужно молодой женщине, если у нее обожаемый и обожающий ее супруг, красота, приветливость со всех сторон? Наташа была счастлива вполне, замужество удалось.

Особенно когда стало понятно, что она беременна. Когда ее впервые стошнило утром, он встал на колени, невзирая на смущение, обхватил руками и прижался к животу щекой. Ничего объяснять не нужно, Пушкин был счастлив вот этой зародившейся от него жизнью…

Наташа вообще дивилась: Пушкин был совсем разным в обществе и наедине с ней или среди друзей. Стоило ему попасть в светский круг, как начинало казаться, что он грустит, оказался не на своем месте… либо, напротив, был едким до неприятности. А вот среди друзей становился веселым, остроумным, смешливым. С ней вел себя и вовсе то как мальчишка, то как строгий отец, готовый опекать каждую минуту. Россет говаривала, что дозволь, так Пушкин супругу всюду не просто под руку, а за руку бы водил, и на минуту одну не оставляя. Так и было, Наташа никуда без мужа не выходила, одевалась, как он желал, причесывалась по его мнению… Опека была еще строже материнской, однако вовсе не давила, напротив – создавала ощущение защищенности.

– Душа моя, ты не в сем свете выросла и болтовни салонной до сих пор не слышала. Московская с петербургской в сравнение не идет. Знаю, что ты и так молчалива. Но все ж заклинаю: где можно, лучше смолчи. Пусть скажут, что молчалива, чем разнесут какую-то ошибку по всем гостиным.

Наташа понимала, что муж заботится о ней, о ее успехе, но в глубине души было немного обидно, отчего ж он так ей не доверяет, что боится, чтобы рта лишний раз не раскрыла?

Но, впервые попав на прием с полутора сотней гостей, быстро поняла, что муж прав, лучше промолчать. Это ей было совсем нетрудно, по природе не больно разговорчива, а вот быть приветливой молодая Пушкина умела.

Зато сам Пушкин был ловок и говорлив, он словно рыба, вернувшаяся в свою стихию, а она, напротив, как из воды вытащенная. Наташа не умела вот легко и умно болтать, как делали многие красавицы вокруг нее, и уже хорошо понимала, что Пушкину явно не хватает вот этого умения. Она не могла свободно обсуждать прочитанное, имея свое мнение, возможно, и более глубокое. Многое понимая душой, а не умом, Наташа не умела и не смела выражать свои мысли вслух. Мужнино: «лучше помолчи, умней казаться будешь» – навсегда сковало ее и без того робкий язык.

Как она завидовала его приятельницам, которые общались легко и непринужденно, как ревновала! Еще в Царском, видя, что муж легко и подолгу болтает с Александрой Россет, страдала. Россет это доставляло удовольствие, она смеялась:

– Не ревнуй его ко мне, что ты ревнуешь? Ни я в него не влюблена, ни он в меня.

– Досадно, что с тобой болтает, с тобой весело, а со мной зевает.

Александра заблестела глазами:

– Чтоб весело было, нужно и самой быть веселой. А чтоб болтал, знать много нужно, его стихи в первую очередь. Пушкин любит, когда его стихи знают.

– Я знаю, только я не могу вот так легко, как ты…

– Тогда терпи, твой Пушкин любит с дамами легко болтать. Терпи и учись.

Она терпела и училась, но Наташа просто была иной, не такой, как Софья Карамзина, не такой, как Соллогуб, как Долли Фикельмон, как Полетика… Возможно, она была женой для дома, а Пушкин решил продемонстрировать свою красавицу большому свету. Красавице понравилось, свету тоже, все оценили ее внешность, некоторые искренность, очень немногие душевность и никто – ум, который просто не подходил для света.

Толкнув воспитанную в провинции почти девочку в объятья большого петербуржского света, Пушкин ждал от нее ловкости прожженных красавиц и одновременно сохранения душевности. Он считал свою Мадонну идеалом и страстно желал, чтобы это признали все, чтобы она слыла не только первой красавицей, но и умницей, не только лучшей танцоркой, но и интереснейшей женщиной. Может, слишком многого ожидал? Или требовал полета от птицы, которой сам же подрезал крылья?

Наташа и без того не слишком в себе уверена, а тут столько ловких красавиц вокруг, и муж напропалую ухаживает за другими, а ей и рот раскрывать лишний раз (ну прямо как маменька в Москве!) запретил.

И все равно она была счастлива – блистала в свете, встречалась с императорской четой и была ими благосклонно отмечена… Но долго плясать просто не вышло, Наташа была беременна и носила тяжело. Особенно трудными были последние месяцы – сильно отекали ноги, первая красавица старалась не появляться в обществе, потому что таскать большущий живот и едва ковылять на опухших ногах не слишком приятно.

Пушкину с ней стало скучно, просто скучно. Да и что за веселье сидеть рядом с беременной женой или гулять с ней под ручку, стараясь не ускорить шаг или не сделать неловкого движения. Наташа обижалась, но вслух ничего сказать не могла, Пушкин был весел, и влезать в его веселость своими нотациями не хотелось.

Она мало выходила из дома, до одури читала или вышивала, но разговаривать, кроме как со слугами, было не с кем. Иногда казалось, что, пока родится ребенок, она забудет звук собственного голоса… А муж где-то на очередном вечере, снова за кем-то ухаживает…

Странно, сам ухаживает, весело беседует (Наташа помнила его заливистый смех в ответ на остроты Александры Россет), возвращается совсем поздно, не интересуется ее делами и состоянием, а ей запрещает принимать кого бы то ни было в его отсутствие. Но когда сам Пушкин дома, он чаще всего сидит в кабинете и работает, тогда и вовсе запрещено шуметь, громко разговаривать и всем велено отвечать, что хозяева не принимают.

Воспитанная строгой матерью в беспрекословном подчинении, Наташа и мужу подчинялась так же. Пока была в состоянии ходить и тем более выезжать, она ни дня не сидела дома, часто встречалась с сестрой мужа Ольгой Сергеевной, ездила гулять, по вечерам бывала в свете… Но стоило отяжелеть, как самой не выехать, а муж умчался…

Пушкин вдруг объявил, что у него в Москве дела с Нащокиным, и уехал, оставив ее одну! Умчался, словно от обузы какой. Что за заботы в Москве? Он не рассказывал ей о серьезных делах, считал дурочкой, беседовал как с маленькой. А все потому, что не умничает, как другие барышни, как та же Россет или Карамзина. Не умеет так ловко и уверенно вести беседу, как Долли Фикельмон. Но ведь Пушкин об этом знал, когда ее сватал. Московское общество не петербургское, да она почти не выходила в свет до замужества, а если и выходила, то только потанцевать. Наташа никогда не проводила вечера в салонах, как приятельницы мужа, никогда не вела умных бесед и не слышала их, где ей было? Вернее, вела с приятелями брата Дмитрия, студентами университета, но то были беседы скорее философские, чем светские, легкостью мысли не отличались, это скорее рассуждения, чем искрометный юмор и изящный обмен мнениями, как в салонах.

Когда переехали из Царского Села в Петербург, муж принялся вывозить ее в свет, вел себя весьма заботливо и очень следил за тем, какое она производит впечатление. Успехи жены на балах и приемах Пушкина очень радовали, Наташа видела это. Хвалил за ловкость в танцах, за то, что хорошо движется, хорошо улыбается, приветлива, мила, что всем нравится. Хвалили все: тетка Екатерина Ивановна, сестра мужа Ольга Сергеевна, даже Александра Россет… Пушкин очень гордился красотой жены, тем, что ее не просто заметили, но и откровенно восхищались, что императорская семья Наташе благоволит…

Но прошло совсем немного времени, и все переменилось. Нет, она не стала дурнушкой и не поглупела, она просто перестала выезжать, а муж продолжал вести легкий образ жизни, общаясь с друзьями, вечно у кого-то обедая или ужиная, кого-то посещая… Возвращался поздно, веселый и такой далекий… Теперь Наташа чувствовала себя одинокой и ненужной.

Она старалась как можно больше читать, а еще играла в шахматы сама с собой, больше не с кем.

В их новую квартиру на Фурштатской в доме Алымова приехала Идалия Полетика – кузина Наташи, незаконная дочь графа Строганова, а потому родственница Гончаровым. Глядя на Идалию, Наташа тихонько вздыхала: ей никогда не бывать вот такой – красивой, уверенной в себе, умеющей не показывать виду, даже если ей плохо, всегда веселой. У Полетики во время холеры разорилось имение, конечно, граф Строганов содержал свою дочь, но это же зависимость…

Голубоглазая красавица весело чмокнула Наташу в щечку, словно птичка пролетела по квартире:

– Сколько у вас комнат?

– Четырнадцать.

– К чему такая большая? Или ты собираешься разродиться тройней?

– Пушкин выбирал, я уже почти не хожу, мне совсем скоро…

– Боишься?

– Да.

– Чем это ты занимаешься? В шахматы играешь? – в голосе веселой гостьи почти презрение. – А Пушкин где, говорили, в Москву умчался?

– Да, уехал по делам.

– Ну да, по делам, небось снова волочится за кем-нибудь. Или в карты играет.

– Нет, нет, все говорят, что теперь он ведет себя примерно…

– Кто это все, в число всех входит только он сам!

– Полноте.

– Сколько раз за неделю он выходит без тебя? Пять или все семь? То обедает у друзей, то на приеме или балу, куда тебе с твоим пузом уж никак, да?

– Но как же иначе?

– Для Пушкина? Конечно, никак. А вот это слышала:

О ком это, не знаешь?

– О ком?

– Не о тебе, о графине Елене Завадовской. Волочится, как и прежде. Куда ты смотришь?

– А что я могу?

Идалия внимательно присмотрелась к Наташе, чуть подумала и махнула рукой:

– Ладно, родишь, я тебя кое-чему обучу. И думай ты больше о себе, а не о нем. Пушкин хорош, но никогда верностью не отличался и тебе тоже верен не будет, не надейся.

И Полетика защебетала о новой модной прическе, которая непременно пойдет к лицу Наташи. Та отвечала почти рассеянно, из головы не выходили строчки, прочитанные Идалией. Не удержалась, попросила повторить. Полетика поняла, что зерно упало в подготовленную почву. Ей было досадно, что некрасивый Пушкин так относится к своей красавице жене. Повторила, поговорили еще о чем-то, но Наташа была слишком занята своими мыслями, чтобы поддерживать нормальную беседу, Полетика еще посмеялась и уехала, снова расцеловав подругу в обе щеки.

Она сидела в карете и под легкое покачивание вспоминала родственницу. Нет, никогда Наташе не блистать так, как блещут другие, нрав иной. А ведь дала же природа такую красоту, что одним взглядом можно к своим ногам всех уложить. Пушкин внушил жене, что она должна быть во всем послушна, да говорят, строгая мать так же держала. Девочка совсем молодая, не резвушка, кроме подчинения, ни о чем и не мыслит.

Полетика слышала разговоры, что у Пушкина супруга красива, но не слишком умна, молчит и молчит. Тиха, нерешительна… Но ведь это поправимо. Саму Идалию с удовольствием принимали в самых разных гостиных и салонах, все же дочь Строганова, пусть и незаконная (смешно, родители меж собой давно женаты, мать Юлия – графиня Строганова, а дочь все равно внебрачная, потому как родилась раньше их венчания, правда, намного раньше). Болтовню очаровательной красавицы слушали, а все равно чувствовалось, что она в списке гостей последняя, что все равно на шаг позади фрейлин.

А рядом с Наташей Пушкиной Полетика чувствовала себя на шаг (и не один) впереди, она знала свет, умела быть приятной, хотя и слыла обладательницей весьма острого и даже злого язычка. Нет, Полетика не обладала обширными знаниями и не слишком увлекалась поэзией или умными беседами, потому ей было скучно в салонах вроде Карамзиных, но вот на светских раутах и балах, где разговоры шли ни о чем, она блистала. И потому откровенно считала, что женщине ни к чему умничать наравне с мужчинами, у нее свой ум и свои интересы. Но допускать увлечения мужа на стороне и тем более откровенную измену могут только дурочки.

Жена Пушкина, несомненно, глупенькая, но обучить ее кое-чему можно.

Полетика была права: Пушкин, затосковав, вдруг сорвался в Москву вовсе не по поэтическим делам, а действительно по картежным. Они весело провели время с Нащокиным, при этом Пушкин, как обычно, проигрался в пух. Впрочем, случаи, когда поэт выигрывал, вообще были крайне редки. Чаще всего он вставал из-за стола с очередным долгом, ладно, если небольшим.

Так и в этот раз. Очень хотелось отыграть деньги, чтобы вернуть прежние долги и сделать запас для жизни на некоторое время, потому что денег от закладной Болдина уже не осталось. Пушкин совершенно не умел эти деньги считать. Если появлялись какие-то свободные суммы, то им немедленно находилось не лучшее применение, то есть деньги просто утекали меж пальцев. Совсем юная жена не была помощницей ни в экономии (это позже жизнь приучит Наташу к экономии), ни в заработке. Писать категорически не получалось, требовалось уехать в деревню на осень, но стоило об этом заикнуться, как Наташа расплакалась. Она была беременна и совсем не желала оказаться осенью или зимой в глуши:

– Вот еще! Слушать вой волков и завыванье вьюги?

Пушкин только руками развел, мол, что с нее возьмешь, не понимая, как это жестоко: окунуть юную красавицу в блеск светской жизни, дать почувствовать ее прелесть, осознать свой успех и тут же предложить уехать в глушь…

Быстро растратив полученные от заклада Болдина деньги, Пушкин встал перед вопросом: где брать на жизнь? Ответ пришел в виде приглашения Нащокина приехать в Москву. Но Москва деньгами не снабдила, напротив, ввергла в новые долги.

Он занял 25 000 рублей на два года.