РОДСТВЕННИКИ. ДУЭЛЬ
Это была странная свадьба. Сначала в нее никто не верил, Пушкин даже пари назаключал, что Дантес сбежит, но тот не сбежал. Потом 10 января на венчании сначала в римско-католической церкви Св. Екатерины, а потом в православном Исаакиевском соборе, потому как жених и невеста разного вероисповедания, со стороны невесты присутствовали только Екатерина Ивановна Загряжская, сестры Наталья Николаевна и Александра Николаевна и братья Дмитрий и Иван. Наталья Николаевна и вовсе сразу после венчания уехала домой.
Семья невесты словно старалась, чтобы о свадьбе знали как можно меньше, Загряжская даже со скандалом выпроводила Софью Карамзину. В этом был свой резон, Софья ненавидела Пушкину и была известной сплетницей, все происходившее, каждое слово, каждый взгляд, каждый вздох назавтра были бы известны всему Петербургу. Чтобы удалить главную наблюдательницу, тетка пошла на невежливость, если не большее, чего за ней никогда не водилось.
Братья невесты даже не побывали на свадебном обеде, который состоялся у Строгановых, мало того, уехали, не простившись ни с молодыми супругами, ни даже с теткой. Это более чем странно.
А объяснялось все просто: Наталья Николаевна по окончании церемонии устало и облегченно вздохнула:
– Ну, слава богу, произошло!
Дмитрий Николаевич, которому надоели все загадки, решил взять брата в оборот:
– А ну-ка, Иван, рассказывай, что у вас тут за странности? Почему это Таша радуется, словно боялась, что не случится?
Иван попробовал юлить, в прошлый приезд старшего брата ему удалось отвертеться, но теперь Дмитрий был настойчив:
– Не крути, негоже. Все одно уж, венчание состоялось…
Пришлось младшему пересказывать сложности предыдущих месяцев и подозрения.
– Вот почему тетка и Таша так рады, что свадьба состоялась… Вот почему Пушкин бесится, а Дантес от невесты нос в сторону воротит. Куда ж тетка смотрела? Она же обещала за Катей приглядеть, когда к себе звала.
Братья уехали в тот же день, сильно обидев тем самым Екатерину Ивановну Загряжскую и озадачив Екатерину, теперь уже Геккерн. Тетка переживала, считая себя виноватой, что недоглядела за племянницей, а Катрин боялась, как бы Дмитрий не урезал ей содержание, а то и вовсе не прекратил.
Она тут же отправила брату письмо с мягкими упреками, уверениями в своем полнейшем счастье с молодым мужем и просьбой высылать содержание ежемесячно и в срок, потому что просить на мелкие расходы и свои надобности у барона Геккерна ей казалось неудобным.
Возможно, теперь Екатерина, старательно делавшая вид, что счастлива, начала сознавать, что связала свою жизнь с человеком, пусть и любимым, но совершенно ее не любящим. Но она решила бороться за свое счастье, не подозревая, что главная трагедия еще впереди.
Отшумели рождественские праздники, прошли новогодние, уехала из дома Екатерина, чтобы больше никогда в него не вернуться и даже не войти, жизнь, казалось, вошла в колею. Но что это была за колея!
Снова цепкой лапой охватило безденежье. Пока сначала переживали из-за возможной дуэли, потом готовились к Катиной свадьбе, о собственных проблемах забывалось, теперь они вернулись и грозили опрокинуть весь мир.
Пушкин получил некоторые суммы за новый выпуск «Евгения Онегина», это дало возможность заплатить долги хотя бы поставщикам провизии, иначе и есть нечего. Но на основные долги, множество первостепенных, которые требовалось вернуть в ближайшее время, оплату квартиры, в которой жили, денег по-прежнему не было. Приближалась катастрофа, настоящая, неминуемая…
Но показывать эти заботы ни детям, ни сестре нельзя, Азя и так свои ценности отдала, даже любимый серебряный кофейник. У Екатерины теперь деньги есть, у нее супруг состоятельный, 70 000 в год одной ренты. Но вот у кого и спрашивать никогда не станет, там все деньги у Жоржа, лучше уж в Михайловское или на Заводы пешком и босой уйти, чем у Жоржа просить.
Мелькнула мысль спросить у тетки, но Наталья Николаевна отогнала ее, Екатерине Ивановне еще платить за их с Азей бальные платья… На два они наскребли, по одному переделать удалось, хорошо получилось, сами справились, а вот остальные – теткина забота. Стыдно уже в глаза смотреть: сколько живет в Петербурге, столько в теткиных подарках на балы ездит.
Положение хуже некуда. Работать у Пушкина не получалось, она прекрасно понимала почему, сама не могла ничем заняться, все из рук валилось. Забывалась только на балах. Дома все мысли бывали о детях, что с ними будет через несколько месяцев, чем кормить завтра, что снова и снова отвечать булочнику, зеленщику, прачкам, как краснеть перед мадам Сиклер в модной лавке, что говорить портному, который обшивает мужа…
Пушкин мрачнел день ото дня, и никто не понимал истинной причины, а Наталья Николаевна нашла другой выход – она веселилась. Не потому что была бездумна или слишком легкомысленна, скорее напротив: понимая, что скоро крах, она как утопающий хватала ртом воздух, торопясь этим воздухом насладиться.
Когда видела вокруг великолепно одетых, нарядных людей, слышала веселую речь, когда начинала звучать музыка, забывала обо всем, словно стряхивала с себя груз проблем, подчинялась музыке и движению танца. Она старалась не пропускать вечера, балы, рауты, будто чувствовала, что это последний вот такой сезон.
Плавное скольжение, легкий поворот прелестной головки, улыбка, милые приветствия, кивки, смех… И не думать, что с утра нужно отправлять слуг в лавку с очередным заверением, что деньги вот-вот придут, ну практически завтра, а может, и сегодня вечером! Только эти «завтра» длятся давным-давно, и деньги ждать неоткуда.
Она вкладывала свою руку в ладонь партнера и подчинялась ему, плывя в танце… Жила с широко закрытыми глазами, в вихре танца хоть на несколько часов забывались проблемы…
Но забывались только у Натальи Николаевны, Пушкин не танцевал и комплиментов не слушал. Им не восхищались, было не за что, потому что стихов в альбомы больше не писал, сам ни за кем не ухаживал, разговор своим остроумием не оживлял, на балах стоял в стороне, прислонившись к стене или столбу, и мрачно наблюдал за супругой.
Друзья, прежде горой стоявшие за своего Пушкина, теперь ворчали на него из-за Геккернов, даже у Карамзиных осуждали его упорство в нежелании принимать у себя родственников. Пожаловаться на безденежье и финансовый крах он никому не мог, взято в долг почти у всех и занимать еще не то что неловко – преступно, да и у всех свои проблемы.
Поправить его положение, вернее, содействовать поправке мог только один человек – император. Возможно, приди к нему Пушкин и честно признайся в своих долгах, Николай Павлович нашел бы выход – дал ссуду из казны, позволил уехать в деревню, заказал большой труд вроде «Истории…» Карамзина…
Но как это сделать, если карточные долги больше всех остальных? Если два года назад государь дал 20 000 рублей на издание «Истории Пугачевского бунта», а потом и распорядился, чтобы издание прошло за счет казны, а книга валяется на чердаке в пыли, продано всего 1225 экземпляров, а 1775 остались никому не нужными? Какую еще историю может заказать ему император?
И «Современник», который ему разрешили, а другим подобное более не дозволяют, тоже не пошел, одни убытки… Последний, четвертый номер принес 7500 рублей чистых убытков. Получено разрешение на пятый, материалы даже цензуру прошли, а издавать не на что.
Вот и стоял мрачный «вулкан» в стороне, кусая ногти и исподлобья наблюдая за танцующей супругой. Только в одном случае он отворачивался – если Наталье Николаевне приходилось принимать приглашение на танец своего зятя Жоржа Геккерна. Не принимать нельзя, хоть изредка, но танцевала, а Пушкин в это время старался вообще из залы уйти.
Но ногти он не кусал, слишком ценил свои ухоженные ноготочки, чтобы их обкусывать, недаром же писал когда-то, что быть можно дельным человеком, заботясь о красе ногтей. Нет, Пушкин скрывал нервный тик, который появился в уголке губ и ясно проявлялся, когда он начинал злиться в обществе.
Наталья Николаевна сначала была напряжена, почти скована, но потом музыка и движение увлекало, и она словно улетала от мужа, от забот, от всех неприятностей… Мадонна улетала, покидала его, мрачного, задерганного, временами готового вцепиться в кого-нибудь своими отполированными ногтями. Ему казалось, что она слишком много кокетничает, слишком внимательна к комплиментам, особенно тем, что говорит Дантес, слишком много улыбается зятю… Он не понимал, что иначе она не может, она не знала, как поправить положение. Росло непонимание…
Петля затягивалась все туже…
Когда различие между чересчур мрачным Пушкиным и его веселой супругой стало слишком заметно, в дело решил вмешаться император. Во время одного из танцев Николай I попросту побеседовал с Натальей Николаевной, отечески упрекнув ее и посоветовав вести себя осторожнее. Пушкин видел, что император разговаривал с его женой, видел, как почти покраснела Наталья Николаевна, как кивнула явно смущенно. «Вулкану» не нужно было подсказок, все сказали подозрения: договаривались о встрече?!
Наталья Николаевна в ответ на вопрос мужа снова смутилась и пересказала разговор. Вообще-то это было позором – император почти упрекал Пушкину в ее поведении, вот до чего дошло! И хотя все было сказано очень и очень осторожно и тактично (Николай I слишком хорошо знал взрывной нрав первого поэта), Пушкин воспринял болезненно, решив и сам поговорить с императором.
– Ваше величество, благодарю за добрые советы, высказанные моей жене.
– Разве ты мог ожидать от меня другого?
– Не только мог, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой.
Император даже не нашел что ответить, молча глядя на Пушкина. Хотелось сказать, что неумен тот, кто даже при такой красоте, как у Натальи Николаевны, рискнет ухаживать за ней, зная характер ее супруга. Именно поэтому Николай Павлович не любил глупца Дантеса, прекрасно понимая, что тот провоцирует Пушкина на нечто страшное. Но ведь сам император взял с Пушкина слово ни в коем случае не стреляться, то есть лишал его последнего права защитить честь свою и своей жены.
Беседа с императором словно еще одна пощечина. Какая уж тут просьба о помощи, об отъезде в деревню и погашении долгов! Поэт выглядел и чувствовал себя загнанным в угол полностью.
Пушкин сидел за столом, зачем-то переписывая материалы о… Камчатке. Зачем? Собирался о ней писать? Скорее одолели мысли о том, что есть край, где почти нет людей, нет света, императора. Нет подобных Дантесу, а если и есть, их можно просто застрелить, не спрашивая ни у кого разрешения и не думая, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».
Рука водила пером по бумаге, но мысли то и дело возвращались от далекой Камчатки в Петербург. В конце концов он отложил перо и уставился в одну точку на обоях.
Почему Дантес так осмелел? Потому что теперь родственник? Но он прекрасно понимал, что родство для Пушкина не преграда. Так почему же Дантес перестал бояться вызова на дуэль?
Сколько ни думал, вывод получался один: наглый приемный сын барона знал, что Пушкин его не вызовет, но не из-за родства, а потому что связан словом. Но словом Пушкин связан только с императором. Неужели Дантес как-то узнал о данном Николаю I обещании? От кого он мог узнать? Только от Жуковского или…
Поэта прошиб холодный пот – неужели Наташа спасала своего поклонника?!
– Наташа… Наташа, поди сюда.
Она вошла в кабинет осторожно: столько всего случилось за последние дни, что от любого зова мужа следовало ожидать только неприятностей. Но ее вид не тронул Пушкина, он смотрел почти зло:
– Ты говорила Дантесу о моем обещании царю не стреляться на дуэли?
Наталья Николаевна откровенно испугалась:
– Нет, что ты?! Я не разговариваю с Жоржем. Только общие фразы, как со всеми…
Его резануло по душе это «Жоржем». Неужели не видит, как «дорогой Жорж» наглеет с каждым днем, неужели не понимает, что тот вот-вот переступит границу приличий?
– А кому говорила, сестрам?
– Только Азе…
Пушкин нервно захохотал:
– А Азя Коке, а Кока своему дорогому супругу!
– Но…
Он взорвался:
– Дура! Сколько раз я тебя просил, что то, что есть между нами, не должно быть известно другим?! Сколько раз твердил, чтобы ты не писала чепухи в письмах и не показывала мои письма никому! Наши дела – это наши, понимаешь?!
Наталья Николаевна с ужасом смотрела на метавшегося по кабинету мужа, стало страшно, казалось, он сейчас набросится и просто разорвет ее в клочья! Пушкин был страшен, душила обида, ведь даже жена, пусть и невольно, но оказалась против него.
Друзьям он ничего не мог рассказать, чтобы не опозорить ее же, его упорного непризнания Геккернов не понимали, осуждали даже самые близкие – Вяземский, Карамзины… Тетушка Екатерина Ивановна, которой всегда можно было поплакаться, пожаловаться на жизнь, теперь тоже держалась как можно дальше от обеих семей, избегая неприятностей, и, видно, была весьма сердита.
Азя зналась с Екатериной, пусть и поневоле, но ведь зналась, каждое услышанное ею слово могло стать известно Геккернам. И наверняка становилось, недаром барон знал обо всем, что происходит у Пушкиных.
А теперь еще и Наташа…. Если уж жене нельзя доверять, то кому же можно? Он ей верил, даже когда ревновал и бесился, когда уезжал, верил своей Мадонне. Он и сейчас верил, знал, что не изменила и не изменит, разве что мысленно… Мысленно? Не потому ли хранила записки Дантеса?
От этого понимания стало совсем плохо, Пушкин посмотрел на Наталью Николаевну и едва не поинтересовался: будь у нее выбор, за него пошла бы или за Дантеса? Чуть не спросил, как поступила бы, умри он вдруг в начале ноября и оставь ее вдовой? Нет, Дантес не такой дурак, чтобы жениться на красавице вдове с четырьмя детьми, но как поступила бы она сама, будь ее воля.
Хотел спросить и… не смог. Потому что испугался возможного ответа! Он сам приучил жену к откровенности, а если она откровенно ответила бы и сейчас?
Понимание, что и Наташа может оказаться не с ним, повергло в полное отчаянье.
Петля затянулась окончательно, оставалось только выбить скамью из-под ног…
23 января настроение было отвратительным у обоих. Стремительно приближались даты выплат по векселям, а ничего нового не поступало. Как ни старалась не думать, не получалось уже и у Натальи Николаевны.
– Как не хочется ехать на этот бал! Может, сказаться больной?
Пушкин хмуро ответил:
– Собралась уж…
Собралась, и Александра тоже. Карета готова… Ах, если б знать, что произойдет! Она бы не только на бал не поехала, но и вовсе из Петербурга прочь бросилась.
У графа Воронцова-Дашкова многолюдно, шумно, весело… Впрочем, как обычно, свету нет дела до мрачного настроения Пушкиных, свет желает веселиться.
Пушкин сразу заметил Геккернов, Екатерина поспешила к сестрам, Дантес с ней, Наталье Николаевне пришлось здороваться, улыбаться сестре, ну и ее супругу. Тот сразу попросил танец.
Пушкин отвернулся, не желая не только говорить с Дантесом, но и видеть, как это делает жена. Наталья Николаевна покачала головой:
– Я не танцую, простите. Не сегодня…
– Так когда же? Когда я смогу обнять вашу восхитительную талию?
Снова вольности, за которые полагается пощечина, но сказано родственником, и, хотя это его не извиняет, столь бурно реагировать не стоит.
Дантес прекрасно понимал, что Пушкин все слышит, собравшихся уже много, но у ревнивого супруга ушки на макушке. С каждым днем, с каждой минутой выходки этого мерзавца становились все наглее и невыносимее. Дантес балансировал на грани приличия, пока балансировал.
– У вас есть талия вашей супруги, мсье Дантес!
Почему они не ушли тогда же? Просто потому, что это выглядело бы смешно. Хотя было ясно, что легким оскорблением Дантес не обойдется. На них уже обращали внимание, поджидая новую выходку красавчика.
Наталья Николаевна шепнула сестре:
– Угомони своего мужа, дело может плохо кончиться.
Екатерина только плечами пожала:
– Не давала бы повода, он не оскорблял бы…
– Какая ты все же, Катя! – зашипела на нее Александра.
Дантесу очень нравилось ожидание собравшейся публики, нравилось дразнить, выводя из себя Пушкина, он упивался всеобщим вниманием и с удовольствием наблюдал, как закипает горячая кровь супруга предмета его страсти.
И вдруг…
– О… теперь я знаю, что тело госпожи Пушкиной лучше тела моей жены…
Все слышавшие обомлели. А Дантес, поцеловав руку Екатерины, со смехом добавил:
– Мне об этом сказал их педикюрщик…
Произнесено по-французски, получился каламбур, игра слов – «тело» и «мозоль» по-французски звучат почти одинаково.
Побледнела Екатерина, а у Натальи даже дыхание остановилось.
Никто не сомневался, что уже завтра весь Петербург с удовольствием станет повторять эту гадость в гостиных.
Наталья Николаевна не помнила, как вернулась домой, где Пушкин молча прошел в кабинет и плотно закрыл дверь.
На предложение горничной раздеться она только устало покачала головой. Нет, ничто не имело смысла, ничто. Александра тихонько скользнула к себе в комнату.
Такого унижения Наталья Николаевна не заслужила бы, даже каким-либо образом ответив на приставания Дантеса. Но ведь она не ответила! Нравился Дантес? Да, до тех пор, пока не стал слишком наглым, его ухаживание и откровенное восхищение были приятны, пока его комплименты не переходили рамок приличий, слушала с удовольствием, а кто из женщин отказался бы от комплиментов, высказанных признанным красавцем?
Наталья Николаевна вспоминала все происходившее с того времени, как Дантес начал настойчиво ухаживать за ней. Со стороны кавалергарда это была настоящая охота. Пользуясь тем, что влюбленная в него Екатерина старалась, чтобы сестры оказывались там, где можно встретить Дантеса, Жорж принялся просто преследовать Наталью Николаевну. Довольно быстро его ухаживания стали слишком назойливыми, даже будь она свободна, откровенный напор оттолкнул бы. Наташа не привыкла к столь бесцеремонному способу завоевания. Пушкин в свое время был весьма настойчив, но куда более деликатен. Он завоевал свою Мадонну, только совсем иначе…
Ей вдруг стало не по себе: но ведь муж видел эти притязания и, словно посторонний, наблюдал, как Дантес не дает прохода его супруге. Почему же тогда Пушкин не защитил, не остановил, не запретил, наконец?! Она просила летом уехать в деревню, даже дорогую ему Азю взять с собой – отказался. Чего Пушкин ждал, наблюдая неравную борьбу жены с искушенным французом? Хотел убедиться, что ее не сломать? Проверял верность?
Наталье Николаевне вдруг стало очень горько и обидно, как было когда-то в детстве, когда мать в раздражении разбила ее самую дорогую красивую куклу, подаренную дедом. Но дед оставался в Полотняном Заводе, и заступиться за девочку оказалось некому. Она сидела в уголке и плакала, прижимая к себе осколки фарфоровой кукольной головки. Одна, на всем свете одна…
Так и сейчас, она снова была одна. Муж спокойно наблюдал, как она катится в пропасть, у нее хватило сил не скатиться, но оказалось, что этого мало, теперь из-за хамства подлеца в нее будут тыкать пальцем и злословить по ее поводу все, кому не лень. И снова заступиться некому, Пушкин ушел в свой кабинет и заперся.
Екатерина ей почти враг, потому что позволяет супругу унижать не только ее, но и себя. С Азей после того случая с крестиком отношения хорошие, но уже не столь доверительные. Никто и никогда не поверит в ее невиновность, просто потому что она красива и подлец сказал, что знает о ней нечто…
Пушкин в это время тоже размышлял. Дантес не просто переступил границы приличия, он откровенно унизил всех, и дело не в разговорах в гостиных, француз открыто втоптал в грязь ту, что отказала ему. Александр вдруг увидел положение своей жены и понял, насколько оно ужасно. Наташе он верил, она и правда рассказывала ему все откровенно. Да, была увлечена кавалергардом, да, нравились его чуть нагловатые настойчивые ухаживания, но ведь никогда, ни разу она не дала повода усомниться в том, что отвергает эти ухаживания.
Весь свет с интересом следил за долгой дуэлью наглого красавца француза и первой красавицы: кто кого, сумеет заполучить Дантес Наталью Николаевну или нет? И кто теперь поверит, что не сумел?
И вдруг Пушкину стало не по себе: но ведь следил и он тоже? Да, был занят денежными делами, да, любые попытки объяснить, кто таков Дантес, Наташа восприняла бы как проявление ревности, да, он был бы смешон, попытайся оградить ее от любых встреч с французом еще тогда, полгода назад, согласись на переезд в деревню или хотя бы в Москву. Петербург стал бы болтать, что он просто испугался за честь своей жены, побоялся быть рогоносцем.
А теперь не будет, теперь сплетен разве будет меньше? Завтра же по всем салонам разнесут гадкую шутку Дантеса, порочащую честь Натали Пушкиной. Как после этого появляться в свете ей? Почему за своими делами он совершенно забыл о достоинстве жены? Почему, сначала приучив ее рассказывать все без утайки, советоваться по каждому поводу, в самый решающий момент он вдруг остался в стороне, словно стоял, сложив руки на груди, и наблюдал, как его жена пытается спастись сама? Почему оставил ее безо всякой помощи?
Да, поверил, когда рассказала о подстроенном свидании, поверил, что невиновна, что и не мыслила зайти дальше, чем просто выслушивание комплиментов… Потом даже вызвал подлеца на дуэль. Но ведь дал себя уговорить, позволил продолжить унижать свою Мадонну. Какой же он защитник, если оставил ее одну без помощи в самый трудный момент?
А сейчас? Заперся у себя в кабинете, все так же бросив жену в одиночестве. Где Наташа? Неужели уже спит?
Она оказалась в кресле все в том же бальном платье. Просто сидела в темноте и молча плакала… Горько-горько… От унижения, от непонимания, как исправить ситуацию, что вообще делать дальше, как жить.
– Наташа… Ты ни в чем не виновата…
Эти слова он позже повторит многократно, но будет поздно. Доказывать свою невиновность Наталье Николаевне предстоит всю жизнь. И не просто жизнь, и через много десятилетий после ее смерти потомки будут мусолить каждую оброненную фразу, каждую услышанную ею, всяк на свой лад расценивать ее роль в несчастье Пушкина, но мало кому и очень не скоро придет в голову подумать о том, каково было ей самой.
– Я убью его…
– Нет!
И снова всколыхнулась горячая кровь:
– Жалеешь?!
– Саша, у нас дети…
Он почти схватился за голову. И в эту минуту она оказалась в тысячу раз чище и лучше его самого. Он думал о чести, об оскорблениях, о наказании обидчика, а она – о детях, о тех четверых малышах, которых еще надо вырастить и воспитать.
Но эта-то мысль и была самой страшной. За всеми перипетиями, связанными с Дантесом, он словно забыл о том, что ждет его с денежными делами. Вот от чего хотелось застрелиться самому. И никакой Дантес не нужен.
Через неделю предстоит выплачивать десять тысяч плюс проценты Юрьеву, тот клещ цепкий, если дал, возвращать надо в срок, иначе взыщет насильно. Прошлый раз удалось отделаться «медной бабушкой», больше никаких «бабушек» нет. И Наталье Николаевне чуть позже надо возвращать свою часть, которую брала для оплаты бумаги и на расходы к Рождеству…
За квартиру не плачено за эти три месяца, и за следующие тоже платить нечем…
Пушкины были должны всем: Волконской, в чьем доме снимали квартиру, ростовщикам, лавочникам, каретнику, портным, даже слугам… Всем, и никаких денежных поступлений в ближайшие месяцы не предвиделось. Одних картежных долгов накопилось больше 90 000 рублей…
Банкрот, он во всем банкрот…
Содержать семью не способен, управлять имениями тоже, даже издавать журнал такой, чтобы раскупали, тоже не может. Исписался… так, кажется, твердили в последнее время? Прокормить детей не может. И жену защитить от оскорблений тоже не может!
Кулаки сжались от злости сразу на все: на судьбу, на невнимание и непонимание даже друзей, на безвыходность положения и, конечно, на Дантеса.
– Ты не виновата… я что-нибудь придумаю…
Днем она снова сидела у его ног, положив головку на колени, а Пушкин гладил чудные волосы жены. О чем он думал? Уже ни о чем, наступило какое-то бессмысленное ожидание, словно дошли до черты и вот-вот откроется нечто за поворотом, что разом разрешит все вопросы, сомнения, сразу найдется какой-то выход, пусть даже самый страшный.
Барон Геккерн услышал каламбур приемного сына, отпущенный в адрес Пушкиной, на следующий день. Услышал и пришел в ужас:
– Жорж, ты с ума сошел! Это верная дуэль!
Тот гадко усмехнулся:
– Эта обезьяна все стерпела. Проглотил молча.
– В лучшем случае тебе откажут не только от дома Карамзиных, но и от всех остальных. Ты понимаешь, что будет, если о защите попросит не Пушкин, а его супруга?!
– Кого попросит?
– Жорж, ты идиот? Императора! Ты нанес прямое оскорбление женщине, которая нравится его величеству, ты хоть это понимаешь? Одно дело дразнить ее мужа, и совсем другое – прямо оскорбить Пушкину.
Дантес струсил, но вида старался не подавать.
А барон Геккерн задумался. Размышлять было над чем. Жорж действительно повел себя возмутительно. Сначала связался с этой Екатериной, старой девой да еще и далеко не красавицей, которая быстро оказалась в интересном положении. Теперь вот перешел к открытым оскорблениям Пушкиной. Барон досадовал на неуемность и глупость своего приемного сына. Только-только удалось переломить мнение света в свою пользу, в этом сыграла роль неуживчивость самого Пушкина, не принимавшего Геккернов в доме и отказавшегося иметь с ними хоть какие-то отношения. Геккерны уже почти стали выглядеть безвинно обиженными, а таких в России любят, и вот теперь Дантес умудрился все испортить.
Барона взяло зло: куда его русская жена смотрела-то? Почему она не одернула своего зарвавшегося супруга, почему позволила говорить лишнее?
Если разозленный Пушкин все же вызовет Дантеса на дуэль, то карьера не только Жоржа, но и самого Геккерна будет закончена.
– А как повел себя Пушкин на балу?
Жорж в ответ пожал плечами:
– Никак. Они почти сразу уехали, господин рогоносец был на супругу зол…
– Рогоносец?! Ты смеешь так называть мужа женщины, которая тебе не далась?
– Это дело времени.
– У тебя нет этого времени, нет, Жорж! Если Пушкину придет в голову вызвать тебя на дуэль снова, то придется стреляться.
– Не вызовет…
Геккерн почти схватился за голову.
На следующее утро барон неожиданно пришел с визитом к Пушкину. Он куда умнее и опытнее своего приемного сына и прекрасно понимал, что поведение Жоржа было откровенно гадким, даже по меркам ко всему привыкшего света, немного погодя это осознают все, и, как бы ни морщились от Пушкина, Геккерны будут выглядеть не лучшим образом. К тому же барон помнил, что у Натальи Николаевны есть возможность попросить заступничества у императорской четы, а это грозило уже крупными неприятностями. Как бы императрица ни любила своих кавалергардов, прилюдно оскорблять красивую женщину она не позволит.
Но больше всего Геккерн боялся бешеного нрава самого Пушкина, а потому, видно, решил принести извинения за своего сына и попытаться уладить дело миром. Он знал, чем брать строптивого поэта – ни для кого не секрет, что господин Пушкин в долгах, можно предложить ему, нет, не подачку, не взятку, а кредит на длительный срок… Да, за глупости Жоржа приходится платить, но куда же теперь денешься?
Тем неожиданнее был отказ принять.
– Господа не принимают. – Слуга мрачен, видно, в доме настроение не лучшее.
– Ты скажи, кто я, примут.
– Не велено. Вас особенно не велено.
– Передай, что я настаиваю на встрече, я требую меня принять для объяснений!
– Вы можете требовать только одного, барон, – сатисфакции! Я предоставлю вам такую возможность! – Наверху лестницы сам хозяин дома.
– Но вы не можете не поговорить со мной, господин Пушкин, это невежливо, в конце концов.
– Вы говорите о вежливости?! Вы, пригревший и оплачивающий настоящего подлеца и сводник по совместительству?!
Барон тоже повысил голос:
– Двор узнает о ваших оскорблениях, господин Пушкин!
– Как и о вашем сводничестве! Подите прочь, пока я не приказал вышвырнуть вас в шею!
Барон выскочил из двери как ошпаренный. Он зря надеялся, что с этим сумасшедшим можно договориться. Нет, дуэль неизбежна… Теперь главной мыслью было избежать наказания за нее для себя лично. Жорж заварил эту кашу, как говорят русские, он пусть ее и расхлебывает. Только бы Пушкин не стал оскорблять его самого прилюдно, потому что стреляться лично барон не собирался вовсе, да и по статусу не имел права. Хотя нанесенные только что оскорбления были столь обидны, что требовали именно этого.
«Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей.
Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность, и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.
Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин.
26 января 1837 г.».
Это уже откровенное оскорбление, за которым должен последовать вызов на дуэль, даже если не принимать во внимание безобразную сцену на лестнице дома Пушкина.
Конечно, Геккерн ждал чего-то подобного, но, когда получил письмо, испугался. Ради какой-то бабы неугомонный Жорж снова поставил свою жизнь на карту. Дуэль неизбежна, но, чем бы она ни кончилась, виноваты будут оба участника. Геккерн совершенно не сомневался, что кавалергард Жорж окажется более сильным стрелком, чем Пушкин, как бы тот ни тренировал руку своей знаменитой тростью. Для него самого окончание карьеры неминуемо.
А что будет с Жоржем?
Но оскорбление нанесено серьезное, на него надо отвечать, это требование чести, требование света. Такое мнение подтвердил и граф Строганов, которому Геккерн показал послание Пушкина.
Дуэль неизбежна, а стреляться предстоит Жоржу, потому что сам барон по статусу на это не имеет права. Что ж, Жорж готов.
И Пушкину следует вызов.
Этого поэт и ждал. На сей раз вызов исходил не от него, а от оскорбленного Геккерна, на что и было рассчитано письмо.
Почему-то Пушкину казалось, что стоит застрелить Дантеса, и все в жизни сразу переменится. Думал ли о смерти? Только как об избавлении. О жене и детях? Император сказал, что их не оставит.
Но теперь он куда осторожнее, торопился, прекрасно понимая, что стоит затянуть дело, и его снова попытаются уговорить, снова начнется та же глупая волокита, как и в предыдущий раз, которая ни к чему хорошему не привела.
Потому все сделано стремительно и… почти тайно. Пушкин как ни в чем не бывало встретился с издателем по поводу будущих книг, написал несколько писем, погулял, посетив книжную лавку, – словом, делал все, чтобы не общаться с женой и детьми. Странно? Ничуть, боялся, что, увидев их, снова передумает.
Стреляться и только стреляться! Чем скорее, тем лучше! А потому д’Аршиаку только письмо и никаких встреч, согласен на любого секунданта, практически на любые условия. Пушкин словно весь сосредоточился на одном: убить, наконец, Дантеса и начать жизнь снова, даже с кандалами на ногах. В секунданты все же выбран случайно подвернувшийся под руку Данзас.
Дантес принял вызов за своего приемного отца, между секундантами оговорены условия, куплены дуэльные пистолеты, все готово.
На его счастье (или несчастье!), Натальи Николаевны не оказалось дома, она уехала со старшими детьми в гости и на прогулку. Это хорошо, прощаться нельзя, жена не позволит стреляться – это Пушкин понимал хорошо. А переступить через наверняка упавшую в обморок свою Мадонну он просто не смог бы.
Переоделся во все чистое, словно и впрямь собирался на смерть.
Дома была Азя и даже о чем-то с Пушкиным говорила. Почему не остановила, неужели не видела его лихорадочного состояния? Но Пушкин в таком состоянии уже давно, и все же… Азя единственная знала о его письме Геккерну. Что же такое почувствовала или, наоборот, не почувствовала свояченица, что не повисла на ногах стопудовой гирей, не стала кричать, умолять, требовать, грозить, наконец, а просто дала уехать?
Видно, действительно все дошло до такого предела, за которым распоряжается только судьба.
Судьба распорядилась не в пользу Пушкина.
Дантес прекрасно понимал, в кого и, главное, как стреляет.
Убить сразу? Нет, противник должен помучиться, и желательно как можно сильнее и дольше.
Это страшная рана – в низ живота. Если смерть, то долгая и страшно мучительная. Если выживет, то калекой, причем со страданиями на всю жизнь.
Рука у Дантеса не дрогнула. Это Пушкин, тренировавший свою руку тяжелой тростью, решил стрелять, только остановившись, его противник сделал выстрел на ходу, а потому первым. И не промахнулся, попал, как и было задумано.
А потом были часы кошмара в доме на Мойке, когда врачи бессильно разводили руками: рана смертельна, надежды нет, а народ, собравшийся под окнами и запрудивший всю набережную, не желал этому верить. Как это может не быть надежды на выздоровление Пушкина?!
Не было, пуля даже не оставила его калекой, он умирал… страшно, мучительно, долго… как и было задумано красавцем-французом. Кавалергарды умели стрелять метко…
Наталья Николаевна сначала не могла поверить в реальность дуэли:
– Он же обещал не стреляться? И мне обещал, и царю…
Потом в то, что мужу нельзя помочь. А потом – в его близкую кончину.
Услышав, что это конец, Пушкин попросил оставить их с женой…
Завещание мужа Наталья Николаевна выполнит. Ей было велено уехать в деревню и жить там два года, а потом выйти замуж, только за человека хорошего…
В деревне два года проживет, и замуж выйдет, правда, не скоро, хороший человек найдется только через семь лет.
А тогда бледная, с остановившимся взглядом, мало что понимающая, она сидела на стуле, бессильно уронив руки на колени, и не могла поверить, что Пушкин уходит от них навсегда. Он твердил ей и всем, что она не виновата, ни в чем не виновата, твердил это, словно заклинание, словно, умирая, пытался оградить ее от людской злой молвы. Наташа пыталась понять, зачем он это говорит, при чем здесь это, когда главное – сам Пушкин…
Потом была моченая морошка, которой Наташа кормила умирающего Пушкина по его просьбе, его страшнейшие муки, вида которых она просто не могла вынести, убегала прочь, и ее крик:
– Пушкин! Пушкин! Ты жив, Пушкин?!
Этот крик поделил ее жизнь на «вместе» и «после».
А потом она ничего не помнила…
У госпожи Пушкиной из-за переживаний были столь сильные судороги, что она буквально переламывалась пополам, пятки почти касались затылка. Ее и позже во вдовьем наряде узнавали не сразу, а тогда, с ввалившимися глазами, без кровинки в лице, она казалась привидением.
Конечно, нашлись те, кто осудил, мол, мало кричала, не голосила, не рвалась следом за ним в могилу… Софья Карамзина, известная сплетница и язвенница, возмущалась тем, что Пушкина слишком быстро пришла в себя и не повезла гроб с телом мужа хоронить сама.
Ей было все равно, ее столько раз уже осуждали и еще столько будут осуждать, что смысла оправдываться не видела… Придя в себя, Наталья Николаевна уехала вместе с детьми в Полотняный Завод, чтобы жить в том самом Красном доме, где они были счастливы с Пушкиным два года назад. Сопровождала их с Азей туда Екатерина Ивановна Загряжская, сделавшая свой выбор между сестрами. Загряжская не стала провожать уезжавшую за границу вслед за мужем Екатерину Николаевну Геккерн, а вот младшую из племянниц повезла в Калугу.
Император распорядился оплатить все предъявленные долги Пушкина, издать за государственный счет его собрание сочинений, выделить вдове единовременно 10 000 рублей на ближайшие расходы, а самого поэта похоронить тоже за государственный счет с установкой памятника по желанию родных.
Но это не могло вернуть России и Наталье Николаевне Пушкина.
Барона Геккерна выдворили из России даже без прощальной аудиенции, император отказался видеть того, кто натворил столько бед… После суда приговоренный к повешению Дантес был помилован, разжалован и тоже выслан. Уехала за мужем и Екатерина Николаевна. Она так и осталась одна, хотя жила с любимым (но не любившим) мужем. Ее не провожали родственники, брат Дмитрий не приехал из Москвы. Екатерине Николаевне не простили ее участия в судьбе Пушкиных.
Но судьба осудила и Дантеса, хотя внешне у него складывалось все хорошо.
Обошлось, выдворили, разжаловали, но ведь не казнили же. Екатерина последовала за мужем и исправно рожала ему детей, правда, все дочерей. И только четвертый выживший ребенок оказался мальчиком, зато мать заплатила за его рождение своей жизнью.
Она умерла в 1843 году, больше Дантес не женился, зато, начав карьеру заново, стал сенатором и весьма уважаемым человеком. Мало кого интересовали его дела в далекой России. Стрелялся на дуэли? Кто же не стрелялся? Убил какого-то поэта Пушкина? Но для Франции Пушкин мало что значил.
С Натальей Николаевной Дантес единожды встретился. Навстречу по аллее парка в Париже шла под руку с каким-то господином очень красивая женщина. На мгновение Дантесу показалось, что он бредит. Натали в Париже?! Ему было неважно, кто рядом с ней, кто бы это ни был, он не существовал, Дантес видел только самую красивую женщину Петербурга, влюбленностью и преследованием которой он погубил ее мужа и едва не погубил себя самого.
Дантес имел право подойти, ведь они же родственники, мало ли что было столько лет назад? Он сделал шаг навстречу… еще один…. Наталья Николаевна повернула голову, Дантес видел, что она узнала, она явно его узнала! Но ни испуг, ни смятение, ни даже презрение не мелькнули в ее взгляде. Натали прошла мимо так, словно Дантеса и вовсе не существовало.
Неизвестно, понял ли ее второй муж Петр Петрович Ланской, на чью руку опиралась красавица, кого повстречали? Не мог не понять, ведь в Петербурге они с Дантесом даже были приятелями, понял, но руки не подал. Для генерала Ланского убийца Пушкина не существовал тоже.
И все же был другой суд, не тот, что наказал за смерть Пушкина, и даже не в презрении Натальи Николаевны и ее второго супруга. Наказала Дантеса его собственная дочь Лиони-Шарлотта. О судьбе этой девушки мало что известно, потому что дни свои она закончила в психиатрической лечебнице, отправленная туда по требованию отца. За что?
Лиони была странной во многом, воспитывалась у старшей сестры Дантеса и от кого-то выучила русский язык. Обнаружив у собственной дочери настоящий культ того, кого он просто ненавидел, поняв, что Лиони не просто читает, но и знает наизусть почти все стихи Пушкина, Дантес пришел в ярость! В собственной семье завелся почитатель ненавистного ему человека?! Не бывать этому!
Но дочь оказалась упорной, она спорила, настаивала на своем праве почитать и любить то, что считает прекрасным, и в конце концов… назвала отца убийцей Пушкина!
Последовала лечебница для умалишенных…