Почему королева?
– Почему, ну, почему?! Что я им сделала плохого?! Я же никому не желаю зла, за что они меня так ненавидят?
Ферзен впервые видел Антуанетту такой. Это была не веселая, очаровательная красавица, а уставшая, обиженная женщина. Никогда раньше королева не жаловалась на непонимание, на бесконечные пасквили, хотя давно имела на это право. Столько гадостей, причем совершенно безосновательных, ни о ком не писали. Казалось, весь Париж только и занимается сочинительством этих пасквилей и распространением их. И никого не волновало то, что написанное давным-давно не соответствует не только действительности, но и простому здравому смыслу. Антуанетта имела право и основания жаловаться.
– Что бы я ни сделала, как ни поступила, все представляется в дурном свете. Подумайте только, в физических проблемах Луи оказалась виновата я, в том, что первой родилась дочь, тоже я. Стоило родиться сыну, как на нас вылили немыслимое количество гадости по поводу отцовства дофина. Какое у них право сомневаться?! Даже когда Луи Иосиф оказался похожим на короля, это никого не остановило!
Королева изливала давно накипевшее на душе, Аксель понимал, что ей нужно дать выговориться, а потому не возражал, не пытался утешить. Пусть лучше скажет все, что так долго копило, чтобы полегчало. Если честно, то он вообще удивлялся долготерпению этой женщины. При всей нервозности ее характера, при его изменчивости и неровности королева умудрялась быть приветливой и милой. Хотя при такой травле откуда взяться спокойствию? Поневоле будешь нервной…
– Если я ни с кем не дружу – плохо, если дружу с Жюли или с принцессой Ламбаль – объявляют, что они мои любовницы. Почему не может быть простой дружбы, неужели обязательно иметь любовные отношения, тем более грязные?
Если у меня нет детей – виновата, родила дочь – виновата, родила дофина – все равно виновата! Трачу много на наряды – виновата, перестаю тратить и надеваю вместо шелков муслин – виновата, потому что лишаю работы лионских ткачей. Заказываю украшения – транжира, не заказываю – лишаю работы ювелиров. Держу в Версале огромный штат придворных и прислуги – растратчица, урезаю этот штат – виновата, потому что оставила многих без работы и средств к существованию. Даю балы и устраиваю праздники – швыряю на ветер казну, не устраиваю – виновата, потому что Версаль теряет блеск и перестает быть центром моды, а это плохо сказывается на заработках модисток, парикмахеров, шляпниц, перчаточников и многих других…
Что мне делать, Аксель, чтобы не быть перед всеми виноватой?! Я всю жизнь живу с этим чувством, всю жизнь должна всем угождать. Сначала очень требовательной матери, брату, потом версальскому двору, тетушкам, теперь всем французам сразу… – королева вдруг почти горько рассмеялась. – А может, следовало никому не угождать вообще? Две мои сестры живут так, как им нравится, а я все время должна жить, как требует кто-то. Я не хочу заниматься политикой, не желаю влезать ни в какие дела, но от меня все время требуют этого. Я хочу быть просто женой и матерью, хочу любить и быть любимой, хочу быть доброй и милосердной, я никого не хочу обижать. Почему же мне не дают так жить?!
Я очень старалась полюбить мужа, даже тогда, когда ежедневно страдала от его невнимания. Старалась родить детей и воспитывать их сама, чтобы они стали хорошими людьми, но Шарлотта не любит меня из-за требовательности, она капризна и своенравна. Разве я этому учила дочь?
Разве я виновата, что дочь родилась крепкой, а первый сын слабым? Но когда он умер, никто из тех, кто пишет пасквили, не удосужился хотя бы для приличия выразить соболезнование. Наоборот, оскорбляли и оскорбляли.
Меня обвиняют в том, что я не люблю французов, что я не француженка. Но разве человек выбирает, где ему родиться? Я давно стала француженкой, забыла свой язык и свою страну, уже почти забыла своих родных. А французы… за что мне любить парижан, которые оскорбляют меня, не имея для того оснований? Я любила их… раньше… А теперь молю Господа только о том, чтобы не возненавидеть. Но уже презираю.
Выражение лица Антуанетты действительно стало неприятным, презрительным, нижняя губа, знаменитая губа Габсбургов, выпятилась, портя милые черты. Но Ферзен не замечал этого, ему очень хотелось прижать дорогую женщину к сердцу, утешить. Только как это сделать? Все же она королева, пусть и страшно обиженная на свой народ. Одно дело вести приятные беседы с монаршей особой, развлекать ее, чувствовать откровенный к себе интерес, и совсем другое – вести себя с ней как мужчина с женщиной.
И все же он пошел на поводу у сердца, просто притянул ее к себе, не прижимая. Антуанетта на мгновение замерла, Аксель уже готов был отпустить с извинениями за вольность, но, видно, и у королевы сердце взяло верх – она сама прижалась к его груди и попросту расплакалась. Все же королева тоже женщина, да еще какая!
Немного погодя он уже покрывал поцелуями ее лицо и шею. Потом его губы нашли ее губы… В руках Ферзена трепетала женщина, истосковавшаяся по мужской ласке, а может, никогда ее толком и не знавшая. Все же Людовик посещал спальню только в целях производства потомства и хорошим любовником никогда не был. Антуанетта дрожала, словно юная девушка на первом свидании. Аксель с изумлением понял, что такой любовницы у него еще не было… А сама Мария-Антуанетта поняла, что никогда не имела любовника вообще, муж таковым не являлся вовсе.
Можно обмануть правосудие, можно обмануть людскую молву, но нельзя обмануть придворных дам, по Версалю моментально поползли слухи о связи королевы и графа Акселя Ферзена. И впервые Марии-Антуанетте было просто наплевать!
Оттолкнуть Ферзена значило навсегда потерять его, не оттолкнуть – дать мощнейший повод для сплетен. И женщина в Марии-Антуанетте победила воспитанницу Марии-Терезии, она не оттолкнула… Кроме детей, Ферзен стал единственной отдушиной в ее жизни. В конце концов, королевы тоже имеют право на счастье. Она не могла развестись с мужем, не могла просто уйти и бросить детей, оставалось только любить, нарушая все правила и нормы. А сплетни? Какая разница, все равно они будут независимо от того, счастлива королева или нет.
Удивительно, но спокойней всего к слухам об измене жены отнесся… король Людовик. Не верил? Едва ли, скорее знал. Но он много лет не мог сделать супругу счастливой женщиной, возможно, чувствовал себя виноватым перед ней?
Король даже не противился рождению второго сына, сделав в день его появления на свет странную запись в дневнике:
«Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло, как и с моим сыном».
Что это? Уверенность, что Луи Шарль не его сын? Людовик называл мальчика герцогом Нормандским и уделял заметно меньше внимания, чем старшему Луи-Иосифу. Возможно, это просто домыслы, но и граф Ферзен, узнав о смерти этого ребенка (правда, он уже был королем Людовиком XVII), написал в дневнике: «Это последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, больше не существует…»
Не будем вычислять возможные сроки зачатия и разглядывать детские портреты ребенка, тем более что они совсем не похожи между собой, у разных художников облик Луи Шарля оказывался разным. Если королева и согрешила, то это ее грех. А ребенок родился здоровеньким и крепким, к тому же сильно опережал ровесников в развитии, в то время как старший из сыновей Луи-Иосиф все время болел.
Дофин действительно оказался болен туберкулезом, причем болезнь поразила позвоночник.
Это невообразимое страдание для матери и отца – видеть, как на глазах становится инвалидом вчера еще живой и подвижный мальчик, как борется с болезнью, как старается не доставлять проблем окружающим… Видеть и знать, что ты не можешь помочь ничем!
Не так давно королевская чета потеряла своего четвертого рожденного живым ребенка – дочь Софью, не прожившую и года. Кроме того, у Марии-Антуанетты были два выкидыша. Из шести возможных детей в живых оставались двое – старшая Мария-Тереза и второй сын Луи Шарль, о котором, впрочем, как и о дофине, пасквилянты твердили о чьем угодно отцовстве, только не о короле, на то, что дофин Луи-Иосиф проживет долго, не надеялся никто.
Ребенок слабел на глазах. Его позвоночник уже не выдерживал нагрузок, дофин не мог ходить, передвигался в инвалидном кресле. Было решено перевезти его в Медонский дворец. Окрестности Медона считались целительными с тех пор, как там быстро пришел в себя после тяжелой болезни в детстве сам Людовик XVI. Но, хотя там и воздух чище, и все спокойней, никто не обольщался, все прекрасно понимали, что маленького дофина увезли в Медон умирать.
Луи-Иосиф уже не только не ходил, он не вставал. Родители старались как можно чаще навещать сына. До политики ли было несчастной матери, у которой медленно умирал ее долгожданный сын, дофин, рождению которого так радовались все. До выходов ли, до шествий?
Но этикет неумолим, и ему нет дела до горя матери и страданий отца.
Зима 1787/88 годов оказалась на редкость тяжелой, морозной, снежной, было много погибших и, главное – не было хлеба, цены на который выросли неимоверно. Конечно, господа сочинители использовали трудности, чтобы обвинить королеву и графа д’Артуа в заговоре с целью получить прибыль от недостатка муки. Какая разница, что ни Мария-Антуанетта, ни граф д’Артуа никогда не занимались поставками муки и не имели к этому никакого отношения. Виновные были нужны, и их быстро нашли.
Зато герцог Орлеанский стал кумиром толпы, потому что вовремя сделал несколько публичных дотаций, чтобы «облегчить участь голодных». Благотворительные вклады королевы в расчет не принимались, хотя были куда более весомыми.
Внешне казалось, что герцог Орлеанский после ссылки притих, зато вовсю трудились его агенты, распространяя бесконечные выдумки и пакости о королевской семье. Пожалуй, никто и никогда не подвергался такому массированному и лживому нападению, как Людовик XVI и Мария-Антуанетта. Казалось, на троне Франции полное ничтожество и само исчадие ада, прибывшее когда-то из Австрии.
Бесконечные памфлеты снова наводнили Париж и Версаль, короля называли импотентом и пьяницей, а королеву прелюбодейкой. В травлю активно включились и придворные, в том числе те, кто самим своим возвышением были обязаны этим двоим. Мария-Антуанетта уже не обращала внимания ни на что, ей хотелось только одного: выздоровления сына и покоя. Но ни того ни другого не было.
Людовик назначил на весну созыв Генеральных Штатов Франции, как и обещал парламенту. Но перед этим едва не погиб на крыше Версаля, когда дышал там свежим воздухом. Спасла короля только хорошая реакция одного из слуг. Интересно, кого обвинили бы в гибели Людовика, случись это? Королева не сомневалась, что ее.
Незадолго до открытия Генеральных Штатов королевская семья должна была возглавлять шествие от Собора Парижской Богоматери к церкви Святого Людовика. За ними согласно этикету следовали избранные депутаты Генеральных Штатов. Королева была одета предельно просто и без особых украшений, причесана так же. Король, напротив, украсил свой костюм множеством бриллиантов. Все мысли Марии-Антуанетты были только о маленьком дофине, который наблюдал процессию из окна. Ради этого ребенка стоило держать голову высоко и показать свою знаменитую осанку, другие зрители королеву не интересовали.
Но ей предстояло выдержать еще одно издевательство. Герцог Орлеанский, еще вчера униженно умолявший короля вернуть его из ссылки, сегодня уже чувствовал себя достаточно сильным, чтобы ничего не бояться. Он демонстративно перешел к депутатам третьего сословия, покинув ряды королевских родственников. Это вызвало возгласы одобрения у наблюдавшего шествие народа. Они кричали открыто в лицо королю и королеве: «Да здравствует герцог Орлеанский!»
Еще одна пощечина? Королева привыкла. Сколько их было?
Еще одна последовала в церкви. Несмотря на то, что королева выглядела много скромнее супруга, она все же была достаточно нарядна, волосы и платье украшали бриллианты Санси, Де Гиз и Зеркало Португалии, а также знаменитые жемчужины: Пятая и Шестая Мазарини. Посмотреть было на что. Народ и смотрел, но вовсе не любовался, тем более епископ в своей проповеди вдруг обрушился на роскошь двора на фоне страданий бедняков. Несомненно, проповедь была верной, но она подлила масла в огонь.
На следующий день открывались Генеральные Штаты Франции.
И там уже блистал не герцог Орлеанский, а решивший переметнуться в третье сословие граф Мирабо.
Королева учла опыт предыдущего дня и, не желая давать повода для нареканий, оделась куда скромнее. Она никогда не желала заниматься политикой, вообще никакими делами, с ней связанными. С нее достаточно семейной жизни, детей, музыки, красивых нарядов и развлечений. Кроме того, в политике Антуанетте везло еще меньше, чем в картах. Ничего из того, что предпринимала королева в политике, не удавалось, король не шел ни на какие уступки супруге, скорее наоборот. А еще он никогда не слушал ее советов.
Вот и теперь, увидев, что Людовик, собираясь выйти к депутатам Собрания Генеральных Штатов Франции с бантом, сверкавшим бриллиантами и застегнутым «Большим Питом», королева тихо попросила:
– Сир, может, не стоит так блестяще?
Король сначала непонимающе уставился на жену, потом дернул головой:
– Нет, не то все решат, что для меня это не слишком торжественный момент! Они должны видеть, как я ценю их общество.
Переубедить короля не демонстрировать бриллианты и без того недружелюбно настроенным депутатам не удалось. Сама Мария-Антуанетта предпочла наряд куда более скромный, конечно, не как в Трианоне, но почти без украшений.
Огромный зал с двумя рядами величественных колонн освещался в основном светом из овального потолка, затянутого тонкой белой тканью, что создавало мягкие полутона, но не затемняло помещение. На возвышении под роскошным балдахином стоял трон, рядом кресло для королевы и стулья для королевской семьи.
Внизу скамьи для министров и статс-секретарей. По одну сторону от возвышения скамьи для духовенства, по другую – для дворянства. А напротив, замыкая большой четырехугольник, шесть сотен мест для депутатов третьего сословия, представляющих сейчас самую грозную силу не только Парижа, но и всей Франции.
Мария-Антуанетта не поддалась обману восторженной встречи короля, к тому же третье сословие, вопреки своей обязанности, не опустилось перед королем на колени, оставаясь стоять, хотя и приветствуя его. Людовик благоразумно сделал вид, что ничего не заметил.
Сама Мария-Антуанетта усиленно обмахивалась большим веером, словно никак не могла успокоиться. На вопрос кого-то из придворных дам: «Ваше Величество, вам дурно?» лишь отрицательно помотала головой. Ей было не просто дурно, ей было очень дурно. После вчерашнего шествия дофина Луи-Иосифа увезли обратно в Медон, и всем ясно, что умирать. Мысли несчастной матери были далеко-далеко от Парижа, болтовни на политические темы, каких-то противостояний…
Какая разница, как эти люди могут о чем-то говорить, что-то обсуждать, если ее мальчик, такой долгожданный и желанный, умирает?!
Но депутатам не было дела до страданий королевы, у них хватало забот о страданиях своих детей и детей тех, кто их выбирал.
Дофин Луи-Иосиф умер рано утром 4 июня на руках у матери. В семь с небольшим лет он выглядел стариком, изможденным болезнью, с кривым позвоночником, покрытый струпьями и болячками, с которыми врачи не могли справиться.
Мать была безутешна, но страдания из-за невозможности помочь своему ребенку сменились страданиями из-за невозможности его нормально похоронить. Сердце маленького дофина было отправлено в урне в монастырь Валь-де-Грас, как делалось обычно с умершими членами королевской семьи, а его тело в склеп в Сен-Дени. Ни туда, ни туда родители не имели права. Зато герцог Орлеанский, который должен был сопровождать сердце умершего дофина как старший из принцев крови отказался, заявив, что как депутат не должен отвлекаться на выполнение родственных функций!
Этот герцог пойдет еще очень и очень далеко, а судьба его будет весьма несчастливой… Но об этом позже.
А тогда безутешный король не мог понять, как могут депутаты требовать от него встречи в день смерти сына?! Но те настаивали, чтобы прибыть для обсуждения вопросов 7 июня. Людовик с горечью воскликнул:
– Неужели в третьем сословии нет отцов?
Революционной Франции не было дела до смерти дофина, тем более толпа была уверена, что блудница-королева родила его непонятно от кого. Есть еще дофин, хотя третьему сословию не нужен и он тоже.
Королевская семья удалилась в Марли оплакивать смерть своего дорогого мальчика. Для Антуанетты все остальное было безразлично, она больше не верила никому. Такие добродушные и легкомысленно веселые французы сначала оказались нечестными по отношению к ней самой, поверив в немыслимо грязные сплетни и фантастические домыслы, никоим образом не совместимые со здравым смыслом. А потом показали себя жестокими, не только не став оплакивать будущего короля вместе с его родителями, но и не посочувствовав простому родительскому горю.
Она перестала уважать французов, теперь осталось только начать их презирать или ненавидеть.
