ЗАГОВОР ПРОТИВ ДВОИХ

Стоя на пороге беседки, из которой были видны огни Рима по вечерам, Клеопатра размышляла.

Впервые царица задумалась о необходимости вернуться в Александрию еще весной, поняв, что идет месяц за месяцем, а любовник не торопится в ее объятия. Битва при Мунде состоялась в марте, шли день за днем, а Цезаря в Риме все не было.

Почему он не возвращается, ведь поход и даже дела в Испании давно завершились? Тогда она спешно отправилась в Александрию, но не в отместку, а по делам. Но и вернувшись, обнаружила, что Цезарь не спешит на свою виллу. Вместо того чтобы примчаться и обнять ее, уехал в свое имение в Лавик!

Клеопатра все ярче сознавала, что Цезарь в Александрии и Цезарь в Риме – два разных человека. Там, на берегах Нила он был словно моложе, на время сбросил груз забот, забыл о политической борьбе с соперниками. Цезарь был самим собой…

Задумавшись над этим, Клеопатра вдруг поняла, что все наоборот – именно в Риме и в борьбе с противниками Цезарь настоящий, а в Мемфисе или Фивах лишь отдыхал, слегка расслабившись. Этот человек рожден, чтобы покорять и властвовать! Если завтра исчезнут все препятствия, послезавтра без необходимости с кемто бороться Цезарь просто умрет!

Так в чем дело? Пусть отправляется завоевывать Парфию! Гибель Красса осталась неотомщенной, даже сенат возражать не будет. А уж как обрадуются многочисленные противники из тех, кого Цезарь в порыве милостивого благородства не пожелал казнить!..

Пусть идет в поход куда угодно, только бы из Рима!

Когдато девочкой, вот так же глядя на Рим, она мечтала вернуться сюда с триумфом и покорить Город. Вернулась, но Город остался чужим. Рим не желал покоряться чужестранке, у нее могли быть несметные богатства, но ее не принимали за свою. Улыбались, наносили визиты, принимали щедрые подарки, хвалили роскошное угощение и прекрасный вкус, но, переправившись на другой берег Тибра, злословили и смеялись над глупой египетской царицей, неизвестно зачем живущей в Риме уже год.

Если бы она могла и сама перемывать комуто косточки или злословить с одной матроной о другой, наверное, положение изменилось бы. Но Клеопатра нутром чувствовала, что стоит только начать, как она перестанет быть самой собой и будет неинтересна Цезарю. Чего ради тогда заниматься тем, к чему не лежит душа? Царице было не просто скучно, ей было смертельно скучно! Деятельной натуре Клеопатры, привыкшей распоряжаться, было мало приемов и вечерних пиров с архитекторами, художниками, знатоками литературы. Ей хотелось править, а делать это только в пределах виллы Цезаря – нелепо. И дальше так продолжаться не могло.

Огни на другом берегу гасли один за другим. Рим странный город, блистательный днем, он темен ночью, точно никому не приходит в голову, что улицы можно освещать. Поэтому, как только в домах римлян гасли светильники, тот берег Тибра погружался во тьму.

В беседку зашла Хармиона, безо всяких вопросов она просто накинула на плечи хозяйке теплый плащ и показала рабыне, куда поставить жаровню с углями. По вечерам уже становилось прохладно, а Клеопатра даже за месяцы, проведенные в Риме, не привыкла к холодам.

Царица лишь благодарно кивнула, Хармиона единственная, кто всегда позаботится о ней.

– Посиди со мной.

– Клеопатра, пришел один из агентов, у него не слишком хорошие новости…

– Чтото с Цезарем?

– Нет, он из Города.

– Что?

– Это выслушивать нужно в таблиниуме без лишних ушей.

Клеопатра вздохнула, поднимаясь:

– Пойдем.

Снова бесшумно возникла рабыня, ловко подхватила жаровню и унесла.

В атриуме царицу действительно ждал неприметный человек, приветствовавший ее, согнувшись пополам. Лица не видно, только спина. Стало почемуто не по себе.

– Подними голову, я хочу видеть, с кем говорю.

Поднял, оказался какимто серым и невыразительным, но глаза не прятал, и то хорошо. А вот то, что сообщил, не понравилось царице совсем.

Несмотря на поздний вечер, она позвала Аммония и, убедившись, что их никто не подслушивает (Хармиона даже обиделась: «А я на что?!»), долго отдавала ему распоряжения. Советник кивал понимающе. Он не знал, для чего нужно царице то, что она приказывала, но привык подчиняться.

Сервилия проснулась привычно с первыми лучами солнца, но не потому что разбудили рабы или нужно кудато торопиться. Рабы в ее доме приучены двигаться бесшумно, и ни один из них разбудить хозяйку не рискнул бы. Разве в случае пожара, и то они предпочли бы сгореть заживо, чем быть безжалостно выпоротыми и распятыми изза гнева Сервилии. Римлянка не жалела своих рабов.

Она не раз презрительно отзывалась о Марке Крассе, который, как раз наоборот, весьма своих оберегал. Недаром у римлян была поговорка, что лучше быть рабом у Красса, чем свободным в Риме. Красс твердил, что рачительный хозяин должен заботиться о своих рабах и хорошо их кормить, только тогда они будут хорошо работать. Мол, любую вещь нужно беречь. Правда, это не помешало великому Крассу жесточайше расправиться с чужими восставшими рабами во главе со Спартаком.

Однажды Красс раздраженно бросил Сервилии:

– Вот именно от таких, как ты, и бегут!

Матрона в ответ усмехнулась:

– Пусть бегут, чтобы их наказать, есть Красс.

Цезарь потом выговорил Сервилии, что зря та спорит с триумвиром, если Красс рассердится всерьез, то не станет вмешивать в это дело ни сенат, ни кого другого, просто выкупит все долги Сервилии и предъявит к уплате. Это Марк Красс мог… Богаче него в Риме никого не было! Сервилия и сама понимала, что зря затеяла перепалку с самым богатым человеком Рима, никакие рабы того не стоили, но заискивать не стала, надеясь, что Цезарь сумеет вовремя повлиять на своего другатриумвира и не даст любовницу в обиду. А потом Красса убили в Парфии…

Но на сей раз Сервилии не давал спать не гнев Марка Красса, а тяжелые мысли. Хотя она больше не размышляла, Сервилия сделала свой выбор, и выбор этот был не в пользу Цезаря.

Сначала сообщили, что ктото все же скупает долговые расписки Марка Брута. Сервилия прекрасно знала, что сын, как и другие, постоянно делает займы, чтобы не тратить основные средства семьи. Так поступали все, тот же Цезарь влезал просто в немыслимые долги, чтобы устроить роскошные праздники для римлян, настолько большие, что кредиторы даже воспротивились его отъезду из Рима! Тогда Гая Юлия выручил именно Красс, поручившись за должника. Конечно, Цезарь вернул все с лихвой и немало помог приятелю в его политической карьере, примирив, казалось, непримиримых Красса и Помпея.

Так что никакой беды в долговых расписках Марка Брута Сервилия не видела. Это не опасно, находись они в разных руках. Кредиторы не столько глупы, чтобы предъявлять их все сразу, это означало бы банкротство должника и невозможность выплаты им большинства долгов. Лучше чуть подождать и получить сполна в свою очередь. Опасно, если все расписки в одних руках и человеку неважен возврат этих денег.

Сервилии не составило особого труда узнать, кто именно намерен разорить ее сына. Получив вчера подтверждение, она заскрежетала зубами. Проклятая египтянка! Почему бы ей не утонуть вместе со своим ублюдком во время плавания?! Откуда она только взялась?!

Сервилия уже перестала злиться на египетскую царицу изза Цезаря, вернее, заставила себя об этом не думать. Просто однажды заметила морщинку, появившуюся изза нахмуренного лба, и поняла, что либо примет все, как есть, либо потеряет не только Цезаря, но и собственную красоту.

Но теперь Клеопатра покусилась на ее сына! То, что царице известно о заговоре, Сервилии в голову не приходило.

Сервилия и без Клеопатры чувствовала, что теряет Марка. После самоубийства Катона Брут точно сошел с ума! Мать знала, что он давно неравнодушен к двоюродной сестре – дочери Катона Порции. Ей самой племянница не нравилась никогда: воспитанная вполне в духе своего отца, своей суровой добродетелью Порция словно постоянно укоряла саму Сервилию и ее дочерей, склонных к кокетству и использованию мужчин в личных целях. Это было не так уж важно, пока был жив супруг Порции Бибул, но ныне она вдова.

Катон никогда бы не выдал свою дочь за сына сестры, в этом Сервилия с непреклонным противником Цезаря была совершенно согласна. Но когда Катона не стало, а Порция овдовела, у Марка Брута родилась бредовая идея развестись с собственной женой Клавдией Пульхрой, ничем не заслужившей развода, и жениться на Порции! Услышав об этом, Сервилия долго хватала воздух ртом, не в силах даже закричать от возмущения.

Когда, наконец, пришла в себя, на сына полился такой поток возмущения, какого не ожидал даже готовый ко всему Марк! Она кричала, угрожала, рыдала, пыталась объяснить, что женитьба на Порции равносильна политическому самоубийству, что даже она, Сервилия, не сможет спасти его от гнева Цезаря. В конце концов, стыдила за непорядочность по отношению к Клавдии, хотя судьба самой невестки ее не интересовала совсем. Больше того, у Сервилии была мысль подбросить Марку мысль о таком разводе, теперь Клавдия не в силе и такая супруга не принесет особых дивидендов. Он мог бы развестись и жениться вновь, но не на Порции же!

Никакие уговоры, истерики и угрозы матери не заставили Брута отступить от своего намерения, сын стоял на своем. А чтобы мать немного успокоилась, уехал в провинцию, в Тускул. Но Сервилия так просто не сдалась, она отправилась следом! Теперь ее атаке подверглась Порция. Тридцатилетняя женщина, которая уже вряд ли могла родить Сервилии внука, не собиралась отказываться от Марка. Их свадьба все же состоялась в августе 45 года, принеся Сервилии много горя.

Обрадовало ее только то, что Цезарь словно и не заметил женитьбы Брута на дочери своего главного врага. Или сделал вид, что не заметил? Сервилия ни в чем не была уверена, потому что больше не видела Цезаря в своей спальне. Не видела потому, что тот уже который месяц находился сначала в Испании, где, хотя и с трудом, но разбил сыновей Помпея, сломив последнее сопротивление себе, а потом в Цизальпийской Галлии, куда для чегото вызвал и Марка (как оказалось, просто похвалить за его службу в этой провинции!), а потом и вовсе отправился в свое имение в Лавик, словно в Риме не было дел!

Сервилия чувствовала, что для нее настают черные дни. Цезарь был весьма щедр, когда разрешил ей скупить собственность поверженного Помпея просто за гроши, но матрона сразу поняла, что это последний подарок любовника. Не это беспокоило Сервилию, она уже привыкла к мысли, что Гай Юлий все же встретил женщину, в которой было то, чего не хватало ей самой. У Клеопатры были безвозвратно ушедшая от Сервилии молодость и такие деньги, какие и не снились прежней любовнице диктатора. И хотя Цезаря никогда не тяготила необходимость постоянно одаривать любовницу и помогать ей пополнять состояние, все же женщина, уже имеющая богатство, при прочих равных условиях была предпочтительней.

Сервилия лгала сама себе. Приложив немало усилий, она поняла, чем привлекла египетская царица Цезаря. Не своим богатством, не молодостью (у скольких молодых богатых красавиц он побывал в постели за свою жизнь!), Клеопатра неистово любила жизнь и власть, то, что любил и сам Цезарь. Она не боялась рисковать и жила так, словно все вокруг делалось ради нее. Сервилии приходилось признавать, что соперница обладала прекрасным политическим чутьем и ее устремления обладать всем миром совпадали с желаниями Цезаря.

Но если с потерей любовника Сервилия почти смирилась, то терять сына она не собиралась ни в коем случае! А тот все больше отдалялся. Однажды пожаловавшись Цицерону, что Марк пишет редко и сухо, Сервилия узнала, что оратору тот пишет куда чаще.

С того дня она куда больше общалась с Цицероном и поневоле знала обо всех раздумьях и надеждах сына, хотя и не от него самого. Слушая Цицерона или читая его письма, Сервилия и сама проникалась мыслью, что Марк хотя и умен, но абсолютно наивен. Сын верил в то, что сумеет убедить Цезаря поступать в интересах Республики и, если понадобится, даже отказаться от власти, как это когдато сделал Сулла.

За много прожитых на свете лет Сервилия немыслимое количество раз интриговала, но никогда ее интриги не выходили за рамки собственных интересов. Она не чуралась политики, но вся политическая борьба для Сервилии означала только борьбу за то или иное кресло в сенате, за властные полномочия, дававшие доходы и положение. Ей были абсолютно чужды идеалы сына и брата, боровшихся за Республику. Какая разница, какая власть в Риме, если к ней удастся приспособиться?

Теперь же, вникнув в суть дела, она поняла, что Цицерон прав, Марк просто наивный глупец и потерпит поражение в борьбе за совесть Цезаря (уж самато Сервилия знала Гая Юлия куда лучше, чем тот же Цицерон!). Брут надеялся, что Цезарь только наведет порядок в Риме и Италии, а потом передаст власть «хорошим людям», возвысив их. Цицерон, верный своей привычке не замечать наносимых обид, тут же едко пошутил, что Брут может возвыситься, разве что повесившись.

Год назад Сервилия растерзала бы оратора за такую шутку собственными руками, но сейчас слишком многое изменилось в Риме и в ее жизни, чтобы замечать даже злословие знаменитого шутника. Сервилия почувствовала себя в ловушке. Ей давно приходилось идти против всей своей семьи. Брат, сын, зять, не жалея сил боролись с ее любовником, но женщине удавалось лавировать, спасая то того, то другого. Теперь такой возможности не было. Если Марк, убедившись, что его надежды на Цезаря просто пыль, наделает глупостей, даже она не сможет спасти сына от гибели.

Несколько дней Сервилия попросту металась, не зная, как быть, и прекрасно понимая, что времена, когда она могла влиять на взгляды сына, давно прошли, если законченного идеалиста не удается переубедить даже едкому Цицерону, то что сможет она?.. Броситься к Цезарю, пока тот еще не забыл ее объятий, и умолить заранее простить глупость Марка? Но тогда сам Брут просто проклянет мать и кто знает, что придет в его голову?

Но вчера принесли известие о том, что расписки сына выкупила любовница Цезаря. Это известие решило все, Сервилия больше не сомневалась. Если нужно жертвовать сыном или любовником, она готова встать на сторону Марка!

А сам Марк в это время возвращался в Рим, находясь под сильнейшим впечатлением от встречи с Цезарем. Диктатор сорвал его едва ли не со свадебного ложа, вызвав в Галлию. Брут знал, что упрекнуть его за время правления в этой провинции нечем, а потому не беспокоился. Цезарь и не упрекал, напротив, похвалил и весьма похвалил. Даже объявил, что назначает претором!

Бруту уже сорок лет, в этом возрасте для человека с его происхождением и возможностями добиться должности претора просто необходимо, но он не прошел положенных ступеней до преторского поста, а вот муж его сестры Юнии Терции и давнишний приятельединомышленник Кассий, за которого так ратовал перед Цезарем Марк, эти ступени прошел и имел куда больше опыта для исполнения должности претора.

Понимал ли Цезарь, что сеет если не вражду, то зависть между приятелями? Прекрасно понимал, мало того, на возражения Кассия, что он сам куда больше готов быть претором, улыбнулся:

– Я об этом помню, Кассий, но дело в том, что я хочу, чтобы таковым стал именно Марк Брут.

Хитрый ход диктатора действительно поссорил неразлучных друзей, Кассий не поверил, что Брут не заключил с диктатором сделку, пожертвовав интересами Республики ради собственной выгоды. Обиженный подозрениями Марк ответил резко, в результате друзья долго даже не разговаривали.

В Цизальпийскую Галлию, кроме Марка Брута, приехал и Марк Антоний, а еще внучатый племянник самого Цезаря Октавиан. И Цезарь, простив Марку Антонию наделанные ошибки за время своего отсутствия в Риме, снова приблизил веселого рубаку. Раньше Брут не воспринимал красавцатезку совершенно, казалось, что только безмозглый глупец способен тратить время и силы на любовниц вроде актрисы Кифеиды или жениться на хотя и безумно богатой, но развратной Фульвии, когда на свете есть столько других интересов! Но оказалось, что Марк Антоний совсем неплохой парень, и нрав у него действительно веселый, а выпить красавец любит от души, и зла ни на кого не держит…

А еще Брут пожалел Октавиана, оставшегося сиротой совсем маленьким и выросшего без отца. Марк помнил, как не хватает мальчику умного наставника! Его отчим был прекрасным человеком и никогда не делал различия между пасынком и своими дочерьми, больше того, признал его своим сыном и все наследство оставил именно Марку, но это не то…

Идеалист Брут был очарован Цезарем, простившим, как казалось, всех врагов, добродушным, хотя и не слишком далеким Марком Антонием, прыщавым и хилым бедолагой Октавианом… А еще возможностью влиять, как ему мнилось, на поступки Цезаря. Наверное, это черта всех идеалистов, им нужно не просто показать, где край пропасти, но и столкнуть туда, чтобы уже в падении они поняли, что шагнули зря.

Ни едкие замечания Цицерона, ни злость друзей, ничто пока не могло переубедить Брута в его ошибке. Оставалось только ждать, когда свалится…

Цезарь был доволен, он сумел перессорить бывших своих врагов, если те и помирятся, то холодок недоверия останется, не позволив снова создать сильную оппозицию. Марк Брут и Кассий были не единственными, кого диктатор столкнул лбами. Но был ли у Цезаря, мечтавшего получить хоть какуюто передышку для устройства мирной жизни, другой выход? Убивать противников, чтобы оказаться в одиночестве против множества новых врагов? Не лучше ли приручить их и вынудить работать в его упряжке?

Диктатор приходил в себя в своем имении в Лавике, решив не возвращаться в Рим до самого испанского триумфа. Это была самая длинная осень в истории Рима и Италии, продленная указом Цезаря на целых два месяца. Ему казалось, что именно эти два месяца помогут не только отдохнуть, но и разобраться в себе, в своих дальнейших планах.

Он достиг в Риме максимума возможного, еще чуть, и Цезаря провозгласят новым царем, хотя вся власть монарха у него уже почти есть… Вставал вопрос: а что дальше? Просто сидеть, царствуя, он не мог. Диктатор вспомнил убеждение Клеопатры в том, что он должен завоевать Парфию. Да, наверное, но годы уже не те, и этот поход действительно может стать для него последним.

Разговоры о походе шли давно, но чтобы решиться на него, Цезарю нужно было хорошо подумать. Погибать, как Красс, изза поспешности он вовсе не желал. Поэтому усиленно работала разведка и его, и Клеопатры тоже, основательно изучая все возможности и особенности армии парфянского царя и его намерения. На это было нужно время, но впереди были целая зима и весна, а потом поход на даков как вспомогательный.

Думать об этом почемуто не хотелось. Придет время, и он основательно займется планированием, хотя когда это Цезарь чтото планировал в походах заранее? Действовал по плану он только в продвижении к вершинам власти, все остальное, будь то военная удача или победа над женщинами, рождалось словно само собой.

А пока диктатор просто отдыхал от всех, даже от любовниц. Он много гулял, читал, отсыпался.

Цезарю принесли почту. Одно из писем, тщательно запечатанное особым образом, от Клеопатры. Его диктатор отложил отдельно. Воркование любовницы о том, как ей скучно в Риме, лучше читать, сидя у огня с чашей разбавленного вина в руках.

Разобравшись с делами, он действительно устроился у огня, наконец, взял и это письмо. Чуть сладковатый запах – ее духи. Что бы ни говорили римские матроны, египетская царица обладала прекрасным вкусом и могла поспорить с любой из них, даже с Сервилией.

Еще не раскрыв письма, Цезарь глубоко задумался. Если бы эти две женщины подружились, они смогли бы править не только Римом, но и целым миром. У обеих цепкий мужской ум, но как поразному направлен!

Он долго сидел, глядя на пляшущие языки пламени и думая о Клеопатре и Сервилии, а потом и вовсе ни о чем. Внезапно прокричала какаято ночная птица, Цезарь очнулся и все же открыл письмо. Ломая печать, он живо представил себе чуть глуховатый голос Клеопатры, запах ее волос, ласковое тепло кожи…

Но после первых же строчек вся благость с диктатора попросту слетела! Клеопатра не ворковала, это было скорее послание соратницы. Довольно сухо и строго, без обычных цветистых и ласковых словечек царица сообщала, что по данным ее людей (а Цезарь прекрасно знал, что Рим на всех уровнях наводнен шпионами Клеопатры) против него самого готовится заговор!

Сначала было смешно. Бедная девочка! Заговор против четырежды триумфатора, диктатора, обладающего почти неограниченной властью и только что победившего последний очаг сопротивления в Испании!.. Кто мог выступить против? Конечно, недовольных немало, но у них нет реальных сил. А те, у кого такие силы были, либо уничтожены, как Помпей, либо только что разбиты, как его родственники, либо обязаны диктатору сохранением жизни, как Брут или Кассий.

Клеопатра, небось, наслушалась Цицерона. Но «совесть Рима» несносно труслив. На него даже кричать не нужно, достаточно просто нахмурить брови и мягко попросить не портить отношения.

Но следующая строчка повергла Цезаря в настоящий шок. Клеопатра писала, что во главе заговора сенаторов двое – Марк Брут и Кассий!

– Нет! – Цезарь даже произнес это вслух. Это уже не риторическая болтовня Цицерона!

Марк Брут обязан ему жизнью. При Фарсале Цезарь распорядился не убивать сына Сервилии, а если тот окажет сопротивление, позволить убежать. Так и произошло. Позже прощенный Цезарем Брут уговорил простить и своего друга Кассия.

Зять Сервилии Кассий слыл непримиримым с детства. Еще во времена правления Помпея сын умершего диктатора Суллы Фавст занимался у того же преподавателя литературы, что и Брут с Кассием. Однажды Фавст принялся возвеличивать своего отцадиктатора, заявив, что когда станет взрослым, то непременно последует его примеру. Казалось бы, что до того мальчишкам, многие из них хотели бы походить на отцов, тем более столь успешных.

Но Кассий влепил Фавсту сильнейшую пощечину. Тут же вмешались друзья обиженного, потом друзья с другой стороны, и дело приняло столь серьезный оборот, что в нешуточный спор патрицианских деток вынужден был вмешаться сам Помпей. Но призванный пред грозные очи консула Кассий не смутился. Чуть подбоченившись (за что потом Помпей строго выговорил его отцу), он насмешливо потребовал:

– Давай, Фавст, повтори свои слова здесь, и я разобью тебе челюсть!

Друга поддержал и Брут. Это доставило немало неприятных минут Сервилии, но оба юнца от своего не отступились. Неудивительно, что позже именно Кассий женился на Юнии Терции. Получалось, что Цезарь, будучи любовником и матери, и дочери, наставил рога обоим? Но он ни на мгновение не сомневался, что их неприязнь никак не связана именно с любовными связями, нет, и Брут, и Кассий помешаны на идеалах Республики и идеях Катона.

И теперь эти двое, которых диктатор давно имел право отправить к праотцам, подняли против него головы? Почему?! Хотят сохранить Республику? Но оба умны и прекрасно видят, что ее давно нет. Что толку от решений сената, если на его членов можно надавить или попросту подкупить? Да и сам Цезарь столько раз поступал вопреки мнению народных избранников.

Сейчас реальная власть в руках у него, Цезаря. И что, Риму от этого хуже? Даже если забыть о триумфах и связанных с ними пирах для всех горожан, нужно признать, что в Городе развернулось строительство, плебс получает немалые подачки… За Цезаря стеной встанут ветераны, получившие немалые наделы и деньги за свои победы… На что могут рассчитывать заговорщики?

Наслушались речей Цицерона? Но Марк не может не знать, что старик легко сменит гнев на милость, стоит только диктатору сурово сдвинуть брови. Так бывало уже не раз. Цезарь посвоему любил разговорчивого старика и не считал таким уж страшным недостатком его страсть к собственному возвеличиванию. Однажды Цезарь пошутил, что если бы Цицерону поручили поставить памятник Гомеру, Марк Туллий изобразил бы себя, читающего свой перевод Гомера. Хорошо, что пошутил там, откуда эта фраза не пошла гулять по Риму, не то быть бы ему вечным врагом философа. Хотя в Риме и стены имеют уши, видно, подсуетился ктото из рабов и Цицерон все же узнал о словах Цезаря, но ни философ, ни диктатор об этом никогда не вспоминали.

Конечно, знаменитого оратора лучше иметь другом, но как же это тяжело! Одной из примечательных черт философа было поразительное умение наживать себе врагов даже среди вчерашних друзей. Мало кто выдерживал жестокие, даже злые шутки Цицерона. В Риме, наверное, не нашлось бы приметного человека, которого Цицерон не успел обидеть изза несдержанности языка. Потому от философа лучше держаться подальше, не превращаясь, однако, во врага. Пока Цезарю это удавалось.

Он хорошо знал, что Марк Брут и его приятель Кассий много времени проводят с Цицероном (своя разведка тоже работала). Если в заговоре Цицерон, то это не страшно, все уйдет в пустую болтовню о достоинствах Республики и в проклятья единоличной власти. Вернувшись, Цезарь просто щедрой рукой выдаст несколько наград заговорщикам, с них хватит. Этих диктатор не боялся, опасны те, кто делает все молча и не связывается с говорливой «совестью Рима».

Но Клеопатра все приняла всерьез. Она сообщала, что попросту скупила долговые обязательства Марка Брута:

«Все долговые расписки сына твоей любовницы у меня. Если он сделает хоть шаг против, я предъявлю их и сгною Марка Брута в долговой тюрьме раньше, чем он успеет сделать второй!»

Цезарь схватил стило, на воск легли строчки:

«Не смей! Марк Брут просто мальчишка, наслушавшийся Цицерона, который тоже безвреден. За ними нет реальной силы, а значит, их можно не бояться. Страшны те, кто имеет вооруженные легионы, а войска остались только у меня. Я опасался бы, окажись в числе заговорщиков Марк Антоний, но тот предан и у него попросту не хватит ума. А без реальной силы весь заговор просто уйдет в болтовню.

Вернусь, поговорю с Цицероном, чтонибудь ему пообещаю, и старик станет превозносить меня с такой же страстью, как сейчас ругает. Не бойся, пусть болтают, я слышал уже так много поносивших меня слов, что оброс панцирем, их не пропускающим.

Кроме того, ты забыла о моем предстоящем походе в Парфию. К чему меня свергать, если я сам скоро уеду?»

Он пытался шутливым тоном успокоить Клеопатру.

Запечатав таблички, Цезарь снова задумался. Пока о его намерении идти на Парфию знала только Клеопатра, остальным было ни к чему. Никогда, ни с одной любовницей он не обсуждал своих планов. Умная Сервилия не вмешивалась в его дела, она лишь устраивала с его помощью свои собственные. В Риме болтали, что Юния Терция его дочь, но это была чушь, Сервилия слишком осторожна, чтобы родить ребенка от любовника. Это не египетская царица с мужеммальчиком, которой дозволено все.

Мысли вернулись к Марку Бруту. Сервилия всегда старалась вырастить из сына настоящего потомка Брутов. Не слишком приятное прозвище (Брут – «тупой»), но ведь и Цицерон не стремится сменить свою горошину на чтото более звучное (Цицерон – «горошина»). В результате стараний матери Марк твердо уверовал в идеалы Республики и разрушителя царской власти Юния Брута, спелся с братом Сервилии Катоном и окончательно погубил бы свою карьеру и даже жизнь, не будь Цезаря.

За много лет связи с Сервилией Цезарь столько слышал от нее о Марке, что привык считать того едва ли не собственным сыном. Марк Брут много раз попадал в неприятные ситуации, и Цезарю приходилось его вытаскивать, как мокрого щенка из лужи, отряхивать и возвращать матери. Сам диктатор прекрасно понимал, что любви со стороны гордого Марка к нему это не добавляет. Но одно дело злиться на свои неудачи и на человека, вытаскивающего тебя из грязи, и совсем другое – замышлять против этого человека плохое.

Цезарь уже знал, что сделает. Вопервых, выкупит у Клеопатры долги Марка, вовторых, отдаст расписки Сервилии, как откуп за то, что больше с ней не связан. А, втретьих, напишет завещание! Но в нем не будет Марка Брута, как намеревался раньше. Не будет и Клеопатры с Цезарионом, они, как неримляне, все равно не имеют права наследовать за римлянином. Впервые Цезарь задумался о нелепости этих правил. Но Клеопатре не нужны деньги Цезаря, она гораздо богаче любовника, ей нужно его стремление завоевать весь мир.

И все же ктото должен остаться наследником его состояния, ведь диктатор немолод и поход не обещал быть легким. Кто? Снова он долго сидел, глядя на огонь и размышляя.

Если честно, то Цезарь хотел завещать все сыну Сервилии, но после известия о его участии в заговоре такое желание пропало. Было время, когда он даже решил, что Брут продолжит его дело. Это произошло, как ни странно, после битвы при Фарсале. Вспомнив ее, Цезарь усмехнулся: странная получилась битва и то, что произошло после нее.

Под знамена Помпея собралось так много стоˆящих сынов Рима, что внутри у Цезаря даже чтото дрогнуло: неужели он ошибся и весь Рим против? Но отступать было некуда, а время показало, что собрать в свой лагерь таких разных людей еще не значит объединить их. Решающая битва между войсками Помпея и Цезаря состоялась на третий день ид секстилия (9 августа 48 г. до н. э.).

Еще до начала битвы Цезарь понял, как будет действовать противник. Помпей не обманул его ожиданий, полностью вписавшись в план самого Цезаря. Победа оказалась пусть и не слишком стремительной, но достаточно простой. Самым интересным в ней был именно приказ Цезаря метить противникам в лицо. Он родился неожиданно, при взгляде выстроившихся ветеранов многих походов, лица которых не отличались красотой, потому что были иссечены множеством шрамов, потемнели под солнцем бесконечных переходов едва не до черноты и огрубели. Со стороны Помпея им противостояли молодые холеные юноши, выросшие в тени прекрасных римских парков и садов под присмотром и заботой многочисленных родственников и рабов. Почемуто подумалось, что воины по ту сторону должны очень бояться быть изуродованными, и Цезарь вдруг отдал команду:

– Метить противнику в лицо!

Со всех сторон раздался хохот бывалых воинов. Новички не сразу поняли в чем дело, но на всякий случай поддержали ветеранов, посчитав, что это обычная походная шутка. Но тогда все получилось, как надо. Действительно, всадники, обнаружив, что прямо в их прекрасные холеные лица направлены острия копий, дрогнули. Это в немалой степени повлияло на то, что атака захлебнулась, а нападавшие попросту рассеялись, обнажив свои пешие ряды. Дальше оставалось только добивать разрозненные, потерявшие командование группы. Захватив лагерь Помпея, легионеры Цезаря были поражены: их взорам предстали накрытые для пира после битвы столы, украшенные гирляндами цветов палатки, запасы вина и всякой снеди. Видно, Помпей и его штаб настолько были уверены в предстоящей победе, что заранее подготовились к пиру после нее.

Заготовленное не пропало, но сначала Цезарь заставил прочесать округу, пытаясь найти самого Помпея и его ближайших соратников, но те как в воду канули. Не было и Марка Брута. Прекрасно понимая, что останавливаться на этом нельзя: Помпей придет в себя и соберет новое войско и второго Фарсала не допустит, – Цезарь бросился в погоню, которая привела его в… Александрию.

Египтяне лишили Помпея головы, а Цезарь обрел самую необычную женщину – Клеопатру.

Но еще до Александрии он снова встретился с Марком Брутом. Тот сумел спастись при битве, бежал, не зная, что воинам запрещено убивать его и даже преследовать. Немного позже, трезво рассудив, что с Помпеем связываться теперь уже нельзя, Марк сам написал Цезарю и был им принят весьма доброжелательно.

Вот тогда у Цезаря и родилась мысль сделать своим наследником именно Брута. Причем не столько поместий и денег, а наследником идеи. Одного Рима Цезарю было уже мало, он видел перед собой гораздо более широкие перспективы и знал свои силы. Но жизни уже немолодого Гая Юлия могло не хватить на осуществление столь грандиозного замысла, требовался еще один Цезарь. Наслышанный о замечательных душевных качествах Марка Брута, Цезарь был готов взять его под свое крыло не только на время гражданской войны, но и навсегда. Он представлял, как этому обрадуется Сервилия, ведь для женщины всегда был главным ее сын и его будущее.

Но упертый Марк разочаровал Цезаря, он признал победу над Помпеем, уговорил простить своих друзей, не подозревая, что Цезарь сделал бы это и без просьб, потому что умел ценить и достойных противников, и просто умных, умелых людей. Однако забыть идеи Катона и помочь Цезарю в его стремлении к власти Брут не смог. Или не захотел? Мало того, этот строптивец развелся со своей супругой и женился на дочери Катона Порции! Цезарь знал, что Сервилия была вне себя и поклялась, что никогда не примет невестку.

Конечно, приняла, куда денешься, но Марк вынужден был лавировать между двумя такими разными женщинами. Он слишком привязан к матери, чтобы заставлять ее страдать, но слишком любил свою двоюродную сестру Порцию, чтобы отказаться от нее, как от жены. Цезарь понимал Сервилию, племянница никогда не казалась ей достойной парой сыну, кроме того, она уже в возрасте и обременена болезнями, значит, внуков Сервилии не видеть. Эта беда самому диктатору была знакома, его единственная законная дочь Юлия умерла при родах, так и не оставив отцу внуков. Возможно, отчасти это сыграло свою роль в охлаждении его отношений с Помпеем, ведь именно Гней Помпейстарший и был мужем Юлии. Хотя Цезарь прекрасно знал, что Юлия и Помпей искренне любили друг друга, но всегда казалось, что будь муж чуть осторожней и жизнь Юлии не прервалась бы так рано…

Итак, у Цезаря попросту не было наследника, потому как завещать все единственному сыну – Цезариону, который внешне был копией своего всесильного отца, этот отец не мог, не позволяли законы. Да и его матери – Клеопатре – деньги римлянина ни к чему, своих достаточно, хотя денег много никогда не бывает. Но если выбирать между возможностью иметь Цезаря, но без денег или того же Птолемея, но со средствами, Клеопатра, несомненно, выбрала бы Цезаря. Птолемей надоел ей уже даже в качестве незаметного сопровождающего.

Цезарь вспомнил единственного возможного наследника – внука своей любимой сестры Юлии Октавиана. Он уже давно не видел мальчика и понимал, что встреча с ним может поразить так же, как встреча с Марком. Тогда он ожидал увидеть Марка нескладным подростком, а перед ним появился взрослый мужчина. Цезарь осознал, что время летит быстро…

Внучатый племянник Октавиан изучал риторику и ораторское искусство в Греции. Сколько ему лет? Пришлось слегка поднапрячь память, чтобы подсчитать. Выходило, что девятнадцатый год. Для того чтобы править Римом, конечно, мало, но чтобы уже чегото стоить, вполне достаточно.

Цезарь взял новые дощечки, стило быстро заскользило по воску, оставляя след. Да, он часто диктовал письма секретарям, ходили даже слухи, что успевал делать это прямо из седла в движении, причем двум секретарям одновременно каждому свое. Цезарь действительно торопился жить, он старался успеть как можно больше, тем более сейчас, когда власть над Римом уже есть, а впереди еще так много дел, но возраст все чаще дает себя знать, да и болезнь тоже.

Но были письма, которые он писал только сам, писал быстро, так же как делал все остальное. Нынешнее было одним из таких. Вернее, писем было два – одно сестре Юлии, второе самому Октавиану. Цезарь желал знать коечто о внучатом племяннике, конечно, пока ничем не выдавая намерение превратить того в наследника.

Цезарь не спешил в Рим, потому что, кроме неотложных дел в Испании и Цизальпийской Галлии, у него появились серьезные проблемы со здоровьем. Много лет назад, еще юнцом он впервые испытал приступ падучей. И хотя приступы могли не повторяться годами, страх перед внезапно возникающей слабостью и судорогами не оставлял его всю жизнь.

Но болезнь не давала о себе знать, и он уже почти забыл этот страх. А теперь вот снова напала. Все вокруг смотрят с уважением, считается, что падучая – болезнь божественная. Откуда им знать, как диктатор боится позора изза неожиданной потери сознания и падения в конвульсиях! Однажды он видел со стороны такого вот бьющегося в судорогах и навсегда запомнил тело, изогнутое дугой, выпученные закатившиеся глаза, пену изо рта и придурковатый вид сразу после окончания приступа. Не хотелось, чтобы и его видели таким же, тем более Клеопатра!

Но, видно, изза перенапряжения последних лет приступы стали повторяться все чаще. Ощущая, как начинает кружиться голова и дыхание становится тяжелым, он, не боявшийся никого и ничего, начинал паниковать! А если это произойдет на виду у всего Рима?! Хорош диктатор и «Освободитель», который дергается в падучей с пеной у рта!

Кроме того, Цезарь вдруг стал чувствовать, что у него стремительно портится характер. Никогда не выходивший из себя даже в трудных ситуациях, он теперь злился изза пустяков, стал резким и иногда просто нетерпимым, особенно после приступов или перед ними.

Врач, срочно и тайно вызванный в имение, долго качал головой, но сказать ничего толком не смог. Никто не умел, да и не хотел лечить божественную болезнь. Общие рекомендации вроде совета побольше отдыхать и бывать на свежем воздухе Цезаря только разозлили. Как идти в сенат, как выходить перед народом, если рискуешь в любую минуту бухнуться на землю и задергаться, задирая ноги кверху всем на смех?!

Но, отдохнув, он действительно почувствовал себя лучше. Кроме того, пришли письма от сестры, подробно расписывающей успехи своего ненаглядного Октавиана, и от него самого – более скупое и чуть надменное, видно, юнца тяготила чьято опека. Как бы не перестараться, как с Марком Брутом, не то и этот пойдет на поводу у болтовни Цицерона!

Возвращаться в Рим не хотелось еще и изза необходимости видеть Марка, Кассия и ту же Сервилию. Делать вид, что ничего не произошло или что он ничего не знает? Совсем недавно Цезаря бы позабавило такое развлечение, интересно наблюдать за людьми, которые не подозревают, что ты знаешь их истинные мысли. Но сейчас, видно, сказывалась болезнь, он откровенно боялся не сдержаться.

До самой осени Цезарь сухо отписывался и сидел в своем Лавике. Закончил поэму «Путешествие», привел в порядок «Записки», много читал и завершил своего «АнтиКатона». Ответ Марку Бруту, написавшему «Катона» – восхваление дяде, получился довольно едким. Гирций по поручению диктатора собрал немало сведений, компрометирующих идеал аристократической добродетели, поэтому изпод пера Цезаря вышел весьма обличительный труд.

У Катона, как и любого другого, нашлось немало неприглядных поступков. Взять хотя бы распоряжение сначала нарядить тело своего умершего сводного брата в дорогие золоченые одежды и украшения, а после кремации просеять пепел, чтобы забрать расплавленное золото обратно!

Но самым странным поступком была сдача в аренду… собственной супруги. Его приятель Гортензий сначала попросил руки дочери Катона Порции, бывшей замужем за Бибулом. Но муж не дал той развода, тогда Гортензий не придумал ничего лучше, как попросить у Катона… его собственную жену Марцию! Объяснения были просты: Гортензию очень хотелось иметь детей от той же женщины, что и у Катона. Идеалист… согласился! Он развелся с беременной супругой, выдав ее замуж за Гортензия, и не прогадал, потому что новый муж его бывшей жены долго не прожил, зато оставил довольной вдове огромное наследство, получив которое, та снова вернулась к прежнему супругу. Не один Цезарь, многие, даже Цицерон обвиняли Катона в неприглядности этого поступка, но обвиняли, только пока тот был жив. Вспоровший себе живот брат Сервилии после смерти получил в глазах своих сторонников отпущение всех грехов разом и стал идеалом в еще большей степени.

Цезарь злился изза неразумности такого подхода. Всегда легче уйти, чем остаться и попытаться чтото сделать. Попробовал бы тот же Катон, получивший немалое наследство (изза чего его недолюбливала Сервилия), добиться того, чего добился в своей жизни Цезарь, не имевший и сотой доли его богатств! Гай Юлий был обязан только себе и своему имени, а не оставленным деньгам, к тому же Катоном бездарно растранжиренным.

Цезаря обижало, что Цицерон и Брут намеренно не замечали недостатки Катона, видя только его достоинства. Но в отношении самого Цезаря этого делать не собирались, хотя оба были ему многим обязаны. Кто другой на месте диктатора простил бы Марка Брута и Кассия или не подверг опале Цицерона? Вот этого заговорщики помнить не желают.

От Цезаря пришло письмо. Чего он боялся, шифруя? На первый взгляд абракадабра, пустой набор латинских букв, но в верхнем левом углу стояла цифра IV, показывающая, насколько нужно сдвинуться по алфавиту, чтобы прочесть. Клеопатра вздохнула, тайна для глупцов, только совсем бестолковый раб не догадается… Она взяла табличку и принялась переводить.

Ничего особенного, рассуждения о божественности всякой власти (словно она столько времени внушала ему не это же!), но вот проскользнуло то, чего царица так ждала.

«Ты переживаешь, что надменный Рим так и не принял тебя? Но вы действительно несовместимы. Я долго думал над этим. Ты зачахнешь в Риме.

Я родился в этом Городе, люблю его всей душой, каждый раз не могу дождаться возвращения. Но даже мне в Риме тесно. Значит ли это, что я стал слишком велик даже для Великого Рима?

И еще одно все больше заботит меня.

Рим велик, но это только Рим. Я не могу ни подарить, ни завещать его нашему сыну. Остается завоевать для Цезариона остальной мир».

Наконецто! Клеопатра усмехнулась – то, что она так старательно внушала любовнику при любой возможности, дало свои ростки. Он осознал, что кроме Рима есть и другой мир, который куда больше и заманчивей.

Клеопатра уставилась на пламя светильника, задумавшись. Она должна отнять у Города Цезаря! Им хватит и других. Цезарь принадлежит миру, который не ограничивается римскими холмами. А она принадлежит Цезарю и готова сложить к его ногам Египет, если тот потребует. Только с условием, что у Гая Юлия больше не будет любовниц. Какой бы ни была Клеопатра разумной, она оставалась женщиной, и сознавать, что диктатор снова ласкает когото другого, для нее было невыносимо.

Правда, приставленный к Цезарю рабшпион утверждал, что диктатор серьезно болен, а потому никаких женщин и пиров, но не на всю же жизнь у него этот недуг?!

Хотя, когда Клеопатра осторожно посоветовалась со своим врачом, тот, делая вид, что не понимает, о ком идет речь, сказал, что падучая на всю жизнь и с каждым годом будет трепать человека все сильнее. Царица фыркнула: это только пока он в Риме! Здесь сам воздух и испарения от Понтийских болот могут принести болезнь!

В чемто она была права, воздух Рима действительно был весьма опасен, лихорадка каждый год забирала немало людей, осенью многие начинали кашлять, а коекто трястись от озноба даже лежа в теплой постели. Но стать причиной падучей это никак не могло, Клеопатра зря ругала Понтийские болота. Цезарь был отмечен болезнью с юности, просто раньше она редко давала о себе знать, а теперь напоминала все чаще, превращаясь в настоящее мучение для гордого Гая Юлия.

Так в литературных трудах и обидах прошло начало осени. Цезарь не вернулся в Город даже к началу Римских Игр. Только за два дня до сентябрьских ид в храм Весты было представлено на хранение его завещание. Диктатор никому и словом не обмолвился о его содержании, но его не спрашивали. Все были почемуто уверены, что Цезарь оставляет наследником маленького сына египетской царицы. Возразить было некому, Клеопатра жила на вилле на другом берегу Тибра и в Городе почти не появлялась, а сам Цезарь все еще находился в Лавике. В Рим он въехал только во время очередного, пятого, испанского триумфа.

Рим радовался несказанно, хотя, если вдуматься, чему было радоваться? Одни римляне убили множество других ради власти диктатора. Это Цезарь считал, что ему должны быть благодарны за прекращение гражданской войны, а в Городе было много тех, кто скорее обвинял диктатора в ее начале.

Письмо было чуть странным, Клеопатра просто требовала, чтобы он обязательно приехал именно 2 ноября!

Что это с ней? Но тон был настойчивым, да и самому Цезарю все же пора в Рим. Приехал и именно в тот день, как она просила.

Только войдя в дом, вдруг понял, в чем дело – у Клеопатры был день рождения! Гостей нет, но в триклинии готовы три ложа и кресло. Для кого? Оказалось, для Птолемея и Хармионы. «Это самые родные для меня люди, кроме тебя и Цезариона».

Конечно, ни Птолемей, ни Хармиона не стали сидеть с ними допоздна, но все было хорошо, много шутили, Клеопатра шутливо вспоминала приключения последних дней, жалела, что Цезаря не было с ними на Римских Играх, говорила, как она скучает по маленькому Цезариону… Ничто не предвещало беды.

И вдруг… Цезарь почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Это был явный признак надвигающегося приступа. Куда деваться? Уйти он не успевал, отослать любовницу прочь? Но она сейчас хозяйка дома. Пока размышлял, приступ все же начался.

Клеопатра вовремя заметила, как у Цезаря закатываются глаза и тело начинает сводить судорогой. Она несколько раз видела приступы падучей у родственника, а потому знала, что делать. Крикнув: «Хармиона, врача!» – она подхватила начавшего падать с ложа Цезаря и принялась лихорадочно искать взглядом, чем разжать ему зубы. Тело Гая Юлия изогнулось и начало биться, на губах появилась пена, прикушенный язык кровил…

Приступ был довольно сильный и продолжительный, разжать зубы удалось не сразу, язык он всетаки прикусил, как и губу. После окончания, не придя в себя, Цезарь заснул. Глядя на и без того не слишком румяное лицо любовника, ставшее изза приступа белым, вытирая пот с его лба и кровь и пену с губ, подкладывая под голову и спину подушки, Клеопатра думала о том, что будет, если приступ застанет Цезаря на людях. Конечно, падучая считается болезнью, дарованной богами избранным, но пара таких приступов на форуме или в сенате, и Цезаря перестанут воспринимать как диктатора. Человек с закатившимися глазами, исходящий пеной и бьющийся головой о пол не слишком похож на властелина мира.

И вдруг она поняла, почему Цезарь не торопился в Рим, к ней, а скрылся в своем имении! Если приступы стали повторяться, то любовник просто боялся показать ей свою немощь.

Он проснулся поздно, огляделся вокруг, видно, понял, что произошло, быстро поднялся, собираясь уходить.

– Ты куда? Цезарь, может, полежишь сегодня?

– Не надо меня жалеть!

Клеопатра подошла ближе:

– Цезарь, это не твоя вина, это твоя беда…

Он резким движением забросил конец тоги через руку и снова огрызнулся:

– Не смей меня жалеть!

Повернулся и вышел, ушел, даже не позавтракав.

Клеопатра долго сидела, чуть не плача. Онато думала, что между ними стоит Рим, а между ними встала болезнь. Гордый Цезарь не допустит, чтобы любовница видела его таким беспомощным. Это значило, что он совсем отдалится.

Клеопатра с ужасом вспоминала, в кого превратился родственник, пораженный падучей. Тот стал желчным, злым, раздражительным… глупым, в конце концов. Неужели это ждет и Цезаря?! Почему, ну почему это должно было случиться именно с ним, таким сильным, умным, таким чувственным?! И это тогда, когда Рим уже у его ног!

Худшего, чем ставший беспомощным сильный человек, не придумать. Жизнь развалины, постоянно опасающейся нового приступа, для Цезаря невыносима. И помочь ни Клеопатра, ни кто другой не могли. Боги отметили Цезаря такой болезнью, только в их власти избавить от нее.

Несколько дней он не отвечал на ее записки, потом все же смилостивился.

«Очень занят, приехать не смогу, извини».

Она замерла от горя. Цезарь даже не допускал ее в свою жизнь!

И все же она не сдавалась. Уехать сейчас значило бы выказать ему свое презрение. Временами Клеопатре начинало казаться, что Цезарь обязательно справится с болезнью, что это временно, ведь она не мучила Гая Юлия столько лет!

У нее хватило мудрости не только не напоминать о приступе, но и продолжать писать ему такие же письма, как раньше. Клеопатра даже однажды выговорила за неучтивость:

«Цезарь, я не понимаю, чем провинилась перед тобой. Почему мои советы, мои объятия стали для тебя так нетерпимы?! Ты разлюбил? У тебя новая Эвноя? Имей мужество сам сказать об этом, а не заставляй меня теряться в догадках или исходить от ревности. Если я тебе мешаю в Риме, тоже мог бы сказать, я пойму. Конечно, любовницачужестранка не к лицу диктатору, в таком случае не честнее ли прямо мне посоветовать не претендовать на любовь и внимание всесильного?

Я люблю тебя и приму любое твое решение, но только не молчи. Ты никогда не был так жесток со мной!»

Ему хотелось крикнуть, что причина совсем в другом, но и у него тоже теплилась надежда, что болезнь отпустит, ведь не так часты приступы. Может, он просто устал? Или наоборот, ему не хватает привычной походной жизни?

Цезарь не желал становиться беспомощной развалиной, у него было еще столько задумок!

А сильная Клеопатра плакала, утешаемая Хармионой.

– Ну что ты? Конечно, он не хочет, чтобы ты видела его больным и слабым.

– Это и обидно, значит, не любит. От любимой не стал бы прятаться. Я завидую Кальпурнии, ей можно ухаживать за Цезарем, а мне неет…

– Развела сырость! Ты царица или кто?

Однажды Хармиона поинтересовалась:

– А тыто его любишь или просто обидно, что отказывается от твоей помощи?

– Люблю. Сейчас куда сильнее, чем даже в Александрии.

– Потому что у его ног весь Рим?

– Нет, потому что он Цезарь!

Хармиона услышала, как Клеопатра молит Изиду даровать Цезарю здоровье даже ценой потери его любви, и ужаснулась: царица ради него самого отказывается от своей любви и мечты?! Значит, действительно любит этого старого развратника! Ну почему боги столь несправедливы к ее девочке?! Почему достойный человек, встретившийся на ее пути, обязательно должен быть римлянином, диктатором, а теперь еще и с падучей?

Цезарь всегда считал себя выше лести, но шли месяц за месяцем и льстивые речи уже не были противны, все чаще совпадая с собственными мыслями. Незаметно он поддавался их влиянию.

Окружающие ворчали: у диктатора стремительно менялся характер. На всегда доброжелательного Цезаря временами стало накатывать даже не раздражение – злость! Он привык командовать и привык, чтобы приказы, не обсуждаясь, выполнялись быстро и четко, в этом залог успеха. Такой военный подход к управлению он применил в Цизальпийской Галлии, что быстро принесло результаты. Галлы, почувствовав твердую руку, смирились.

Но это не получалось в Риме. Каждое его распоряжение, каждый закон сначала обсуждались, забалтываясь, и только после окрика выполнялись. Однажды он поинтересовался у Цицерона, что тому не нравится в предлагаемых законах. Оратор честно ответил, что устраивает суть, но не процедура принятия. Вопреки ожиданию Цезарь вспылил:

– Какая разница, буду ли я долго выслушивать болтовню сенаторов, у которых нет другого занятия и которые все равно согласятся с разумным решением, или сразу прикажу поступить, как надо?!

– Но Республика, Цезарь…

– Неужели ты не видишь, что Республика стала только пустым звуком?!

Цицерон ужаснулся, Цезарь откровенно признавал, что ни в сенате, ни в Республике не нуждается. Но это уже не диктатура, а настоящая монархия, то, против чего столько лет боролись римляне, за что сложили свои головы Клодий, Катон, множество других достойных граждан! Конечно, то, что делает для Рима и всей страны Цезарь, весьма похвально, он разумен, справедлив, деятелен, но все равно власть одного не может заменить власти всех! А наивные мальчишки вроде Марка Брута еще надеются исправить диктатора, чтобы тот возвысил «добрых людей». В чемто Брут умен, а в чемто не просто наивен, а глуп!

А сам Цезарь задыхался от нехватки времени и людей. Диктатору как воздух нужны честные, толковые соратники, способные, как на войне, четко выполнять приказы, не размышляя и не жалея своей жизни. Но стоило оставить за себя Марка Антония и Долабеллу, как те перессорились, ввергнув Рим в хаос. А те, кто мог бы управлять с толком без кутежей и скандалов, как Марк Брут, норовили уйти в оппозицию, и теперь масса времени и сил уходила на то, чтобы не допустить их объединения. Иногда хотелось крикнуть на весь Рим: «Не мешайте мне! Мне уже недолго осталось!» Это «недолго» включало в себя и намерение уйти в новый поход, и понимание, что болен.

Страшно мешал гениальный болтун Цицерон. Цезарь всегда двояко относился к знаменитому оратору, с одной стороны, восхищаясь его талантом философа и умением облечь в цветистую словесную форму даже самую заурядную идею, с другой – слегка презирая за трусость и готовность сменить эту идею в угоду более сильному. Но всегда признавал, что второго Цицерона не может быть, так рассуждать, как Марк Туллий, не дано никому. В отличие от других Цезарь лишь снисходительно посмеивался над неуемным восхвалением Цицероном собственных заслуг, мог часами выслушивать его воспоминания о раскрытии заговора Катилины и спасении Республики тогдашним консулом. Когда у Цицерона умерла дочь, первым откликнулся именно Цезарь, написав Марку Туллию проникновенное письмо, полное сочувствия и поддержки. Цезарь знал, что такое потерять единственное любимое дитя в таком возрасте, в этом они с оратором были схожи, дочь Цезаря Юлия тоже умерла молодой при родах.

Но одно дело сочувствовать в горе или терпеть бесконечные разговоры и совсем другое – видеть, что ради красного словца Цицерон иногда готов попросту заболтать хорошее решение! На словах гений ратовал за идеалы Республики и якобы изза них противился возвеличиванию Цезаря. Но диктатор знал, что стоит сурово сдвинуть брови, и Цицерон начнет произносить нужные ему слова. Пользоваться этим не хотелось, напротив, очень хотелось, чтобы и сам Марк Туллий понял правильность поступков диктатора и неизбежность сильной власти.

Постепенно ожидание приступа стало привычным, он научился не бояться, рядом всегда находился раб, знающий, что делать в таком случае.

К Цезарю постепенно возвращались его привычная доброжелательность и мягкость. Жестокий в бою и к врагам, в остальное время он славился именно доброжелательностью и пониманием. Усилием воли он приказал себе не думать о возможном приступе и отправился на Яникул.

Конечно, они уже не проводили ночь за ночью в страстных объятиях, но Цезарь, казалось, ожил, проснулся от тяжелого сна. Болезнь болезнью, а жизнь продолжалась. И какая жизнь!

Закончилась самая длинная в истории Рима осень, удлиненная изза добавленных Цезарем двух месяцев. Пришла зима, а с ней и его пятьдесят шестой день рождения. Рим праздновал бурно. Не отстали и сенаторы. Словно соревнуясь друг с дружкой, они наперебой предлагали Цезарю все новые и новые привилегии. Оставалось одно – признать его царем.

Цезарь одевался, как цари Альба Лонга – в багряную тогу и красные сапоги, с золотым венком на голове, словно подчеркивая свою божественность. За пять дней до февральских нон во время въезда в Рим во главе овации – усеченного триумфа – ктото из толпы приветствовал Цезаря как царя. Царь полатински Rex, но таково же было и семейное имя Гая Юлия. Не услышав поддержки остальных, Цезарь сумел перевести все в шутку, крикнув в ответ:

– Ты ошибся, я не царь, я Цезарь!

И все поняли, что Цезарь звучит куда более представительно. Кто же тогда мог знать, что совсем скоро его имя станет нарицательным, действительно обозначая человека, облеченного наивысшей властью!

На статую Цезаря на форуме надели золотую царскую корону, и хотя пробыла она там недолго, сняли народные трибуны, все показывало, что до получения диктатором именно царской власти осталось немного. Все остальное у него уже было.

В иды февраля на празднике лупекарий, где главным жрецом по положению оказался Марк Антоний, тот сделал уж совсем явный жест – преподнес Цезарю золотую корону, предлагая стать царем. Позже говорили, что именно тогда Марк подписал ему смертный приговор. Но Антоний явно не хотел ничего плохого. После такого предложения в толпе наступила тишина. Неужели республиканец Цезарь, ставший пожизненным диктатором, возьмет корону и назовет себя монархом?!

Цезарь встал, оглядывая притихших людей. Они не понимают, что вся власть у него уже есть и эта корона только внешний атрибут? Глупцы! Впервые Цезарь почувствовал к толпе презрение. Он жестом отодвинул корону:

– Я диктатор, этого достаточно.

Но Марк Антоний повторил свое предложение. И снова Цезарь отказался. Толпа взревела, устроив ему длительную овацию. Плебс Рима поверил, что диктатору не нужны царские регалии!

А по Риму пополз слух, что только римский царь сможет разгромить парфян. И хотя в сенате были уверены, что слухи распускают шпионы Цезаря, сами же сенаторы и наделяли Цезаря всеми возможными полномочиями и регалиями. Оставалась только золотая корона. Цезарь ждал…

Теперь, приходя на Яникул к любовнице, он часто желчно посмеивался, пересказывая старания сенаторов.

Но сам он не мог долго сидеть в Риме. И хотя в этот раз както не слишком стремился уйти в поход, к нему все же серьезно готовился. Так боевая лошадь, давно застоявшаяся в сытой конюшне, услышав звуки трубы, забывает обо всем. Казалось, стоит выйти на даков, как вернутся молодость, сила, отступит болезнь и придет второе дыхание.

До похода оставалось всего семь дней… Клеопатра понимала, что это означает и ее собственный отъезд, нелепо сидеть в Риме, когда Цезаря в нем нет. Корабли в Остии готовили к отплытию в Египет… Но сейчас, считая дни, она торопила события, потому что знала – в Риме заговор против Цезаря. Казалось, этого не видит только он сам. Цезарь отмахивался от всех предупреждений:

– Меня убивать невыгодно, моя жизнь сейчас нужнее Риму, чем мне самому.

Сенат даровал диктатору право быть похороненным не за пределами Города, а в самом Риме! Такого удостаивались только народные герои.

Цезарь смеялся:

– Вот теперь можно и умирать! Чего еще желать римлянину, как не быть похороненным в Городе? Чего же мне бояться?

Клеопатра ударила его кулачком в грудь:

– Несносный! А как без тебя я? Цезарион?

Цезарь стал серьезен:

– Клеопатра, я тебя люблю. Очень. И Цезариона люблю. Но я стар и болен, тебе нужно устраивать свою жизнь.

Любовница, как и ожидалось, взвилась:

– Как ты смеешь?! Тебе не удастся прогнать нас!

Цезарь покачал головой:

– Тебе двадцать четыре, мне пятьдесят шесть. Ты молода и красива, я стар и болен.

– Тебе ли, находящемуся на вершине власти в Риме, так говорить?

– Одна часть римлян меня обожествляет, другая ненавидит, третья только терпит. Каких больше? Не ты ли мне все уши прожужжала о заговоре? Я готов.

– К чему готов?

– Моя жизнь сейчас дорога не столько мне, сколько Риму. Если со мной чтото случится, государство еще долго не будет знать покоя, ввергнувшись в новую гражданскую войну. Это понимают все, но если Рим не желает видеть меня диктатором, то пусть снова воюет сам с собой.

– А как же покорение остального мира?

Цезарь помолчал, потом с легкой горечью спросил:

– Ты веришь в это? Нужно ли это Риму? Он погряз в разврате и развлечениях. Плебс не желает ничего, кроме хлеба и зрелищ, римляне отвыкли работать даже головой. Что я буду делать с завоеванными странами, кроме как соберу с них дань? Даже люди в моих новых поселениях ждут того же – подачек и развлечений. Римляне сами не понимают, что время Республики прошло. Но, хотя у Рима впереди расцвет, я вряд ли ему буду нужен. Ты должна подумать о себе и сыне…

Клеопатра слушала с отрешенным видом, Цезарь даже не был уверен, что она его слышит. И вдруг царица тихо произнесла:

– Снова пророс овес…

– Что?! – опешил любовник.

– Когдато ты спрашивал, как египетские женщины узнают, кто родится – сын или дочь. У меня снова пророс овес.

– Ты хочешь сказать, что беременна от меня?

Клеопатра вскочила на ноги.

– Надеюсь, ты не думаешь, что от Птолемея или вон… от… Цицерона?!

– Клео…

Ее синие глаза были полны слез, а голос от горечи даже зазвенел:

– Просто мы не нужны тебе, Цезарь, ни я, ни Цезарион, ни он, – Клеопатра приложила руку к животу. – У тебя есть одна большая любовь на всю жизнь – Рим. Все остальные только мимолетные увлечения. Ради власти над Городом ты можешь пожертвовать всем!

Она жестом остановила попробовавшего возражать Цезаря.

– Я мешаю тебе. Тебе не простят связи с египтянкой и рождения двоих сыновей. Через несколько дней ты уйдешь в новый поход, и мне незачем оставаться здесь. В Остии уже готовят корабли к отплытию.

Перед Цезарем снова стояла царица, и ее тон не терпел возражения! Если честно, то в глубине души он был даже благодарен Клеопатре за то, что приняла решение за них обоих. И все же он не мог не сказать:

– Я признаˆю этого сына.

Клеопатра насмешливо сверкнула глазами:

– Зачем? Скажи, что тебе предрек оракул про будущий поход?

– Сказал, что мне стоит больше бояться не похода, а мартовских ид.

– Иды через семь дней… Ты не можешь отправиться раньше?

– Раньше? Зачем?

– Цезарь, поверь, для тебя нет сейчас более опасного места в мире, чем Рим.

– Это тебе твои шпионы сказали?

Она сокрушенно покачала головой:

– Почему ты не хочешь ничего слышать? Если не меня, то хотя бы оракула послушай.

– Клеопатра, сколько раз я не одерживал победы только потому, что не вступал в бой изза предсказания авгуров! И сколько раз я эти победы одерживал, наплевав на все дурные предзнаменования! Почему я должен бояться обычного дня в середине марта только потому, что сова прокричала не с той стороны или куры были слишком сыты, чтобы клевать свое зерно?!

– Люди гибнут во все дни.

– Если мне суждено умереть в мартовские иды, то я умру именно в мартовские иды независимо от того, буду ли возлежать дома в триклинии, сидеть в кресле в сенате или на коне перед легионами в боевом строю!

Увидев, что Клеопатра снова едва не плачет, он попытался ее успокоить:

– Клеопатра, меня сейчас убивать никому не выгодно. Это ввергнет страну в новую гражданскую войну, от которой все и так страшно устали. Сенаторы не глупы и прекрасно это понимают. Лучше уж перетерпеть меня несколько дней, чтобы потом объявить вне закона, когда я буду подальше от Рима. Или подослать убийц там. При чем здесь иды?

Цезарь мечтал уйти и вернуться с новым триумфом. Клеопатра мечтала о другом: что он завоюет половину мира и завещает ее Цезариону.

– А что будет если… если ты не вернешься?

– У Цезариона есть мать, а у нее Египет. Значит, Цезарион получит в наследство только Египет, а остальной мир завоюет себе сам. Должен же мой сын быть на меня похожим?

Она долго смотрела в его глаза, потом покачала головой:

– Ты завоюешь весь мир, и Цезарион получит от матери Египет, а от отца Парфянское царство.

Впервые за несколько последних недель Цезарь улыбнулся:

– Договорились. Ты не останешься в Риме?

– Ни за что! Как только будет возможно, уплыву в Александрию!

Разговор оставил очень тяжелый осадок. Глядя вслед уходившему Цезарю, Клеопатра сокрушенно произнесла:

– Больше я его не увижу…

– Ты что такое говоришь?! – ахнула Хармиона.

– Он не поверил. Его убьют…

Не только Цезарь обращался к предсказателям, Клеопатра тоже позвала своего:

– Внимательно смотри, что ждет Цезаря в ближайшее время.

Тот долго молчал, потом покачал головой:

– Он погибнет в иды марта, царица, авгур прав.

– Нет! Он весь день просидит дома взаперти, никуда не выходя и никого не принимая!

– Даже дома человек может погибнуть.

– Ничего нельзя изменить?

– Боги не любят, когда меняют их решения…

– Я попробую… – пробормотала Клеопатра. – Иди.

Хармиона, провожая предсказателя, осторожно поинтересовалась:

– Что, и правда так плохо?

– Линия его жизни обрывается в середине марта.

Клеопатра услышала, крикнула вслед:

– Значит, будет жить без линии!

Хармиона ужаснулась, неужели она собирается идти против воли богов?! Хотя от Клеопатры всего можно ожидать…

Царица и правда приняла свои меры, причем очень непохожие друг на дружку. Она отправилась в храм Венеры и долго стояла перед ее статуей, о чемто умоляя. Богатые дары, оставленные перед изображением богини, должны были помочь исполниться просьбе.

На свое собственное изображение царица даже не глянула. О чем просила? Оставить в живых Цезаря, клянясь, если тот переживет иды марта, хоть силой увезти его в Александрию. Никакого Рима, если в нем столько людей против Цезаря!

Вторым поступком было письмо, инкогнито отправленное Кальпурнии, с предупреждением, что для Цезаря опасно кудато выходить в иды, чтобы держала мужа, как могла, дома.

– Этото к чему?

– Она жена, пусть хоть она удержит его от публичных выступлений в этот день!

Шпионы Клеопатры докладывали ей о каждом шаге Цезаря. Неизвестно, прочитала ли письмо Кальпурния, но ничего сделать не смогла. Царица узнала, что диктатор весь вечер провел у Лепида, против обыкновения задержавшись за ужином и даже немало съев и выпив, что было странно. Всегда воздержанный Гай Юлий много пил и ел только в Александрии.

Неожиданно зашел разговор о… смерти, вернее, о том, какая лучше. Цезарь сказал, что предпочел бы любую, но неожиданную.

– Жить в ожидании страшно. Лучше погибнуть неожиданно, чем долго ждать своего часа.

Многим стало от этих слов не по себе. Лепид натянуто рассмеялся:

– Тебе ли чегото бояться, Цезарь? Ты столько сделал для Рима…

Тот вскинул на помощника темные умные глаза, губы чуть дрогнули в усмешке:

– Я и не боюсь. Но сколько бы я ни сделал, основное пока впереди. Еще столько задумок!

– Цезарь, верно ли, что ты решил отвести русло Тибра?

– Я многое еще решил сделать. И канал прорыть через Коринфский перешеек. И Парфию завоевать… Так что меня не стоит убивать, я еще пригожусь…

По спинам собеседников пробежал холодок. Он так спокойно говорил о возможном убийстве? А глаза Цезаря стали насмешливыми:

– Я же сказал, что не боюсь смерти. – И снова повторил: – Моя жизнь сейчас Риму дороже, чем мне самому. Если со мной чтото случится, страна будет ввергнута в новую гражданскую войну, куда тяжелее той, что недавно закончилась. Стоит ли убивать столько римлян, чтобы устранить одного меня?

Цезарь всегда был остроумным и доброжелательным собеседником, поговорить с ним любили, но на сей раз большинству стало не по себе. Нельзя же так спокойно относиться к возможному собственному убийству!

Ужин получился не слишком веселым, Цезарь непривычно много пил, мрачно шутил, и настроение у всех было не очень хорошим.

Прощаясь, он усмехнулся:

– Риму осталось потерпеть меня всегото три дня. Неужели не вытерпит?

Утро мартовских ид выдалось ненастным. Серые облака еще с ночи затянули все небо, но ветер обещал разогнать их. Пока весна не слишком баловала Рим и его окрестности теплом.

Царица поднялась привычно с рассветом, принесла дары домашним ларам, легко позавтракала, но странное беспокойство не давало заняться делами. Хармиона с беспокойством наблюдала за ней. Служанка и сама чувствовала чтото недоброе. Из головы не выходило предсказание оракула об идах марта.

Клеопатра несколько минут в волнении ходила по таблину, потом вдруг подозвала к себе Хармиону:

– Возьми стило и табличку, пиши.

– Что писать?

– Пиши, что я больна! Что у меня… выкидыш! Чтобы немедленно ехал сюда!

– Я плохо пишу на латыни.

– Пиши погречески, он поймет.

Царица говорила тоном, не терпящим возражений, но Хармиона и сама поняла, что она права. Почемуто и Хармиона чувствовала, что на сей раз оракул не ошибся, Цезаря в Риме подстерегает какаято опасность. Возможно, если удастся выманить его на виллу, все обойдется? Ради спасения Цезаря Клеопатра была готова даже на такую страшную ложь…

Отправляя раба с письмом, ему строго наказали передать только в руки самому диктатору, мол, важное дело. А еще бежать со всех ног, чтобы успеть перехватить его до ухода в сенат. Но если вдруг что… то бегом возвращаться обратно.

Он успел бы, не попадись на мосту один за другим два воза с сеном, которое везли в Город. Поленившись объезжать до большого моста, возница сунулся на узкий деревянный и посередине застрял. Он то тянул бедного мула под уздцы, то толкал сзади, ничего не помогало. Убедившись, что это надолго, раб был вынужден отправиться далеко в обход на каменный мост. Это заняло много времени…

Пытаясь удержать рушившийся потолок, Кальпурния дико закричала и… проснулась. Цезарь недовольно покосился на жену:

– Приснилось чтото?

– Да.

Заметив, что Кальпурния просто дрожит от ужаса увиденного во сне, Цезарь притянул ее к себе:

– Ложись, я тебя обниму.

Она легла, но дрожать не перестала.

– Гай, мне приснилось, что у нас обрушился потолок, прямо на тебя… и я… держала тебя мертвого…

– О, боги! Мне тоже снилось чтото не слишком хорошее. Как вредно ходить по поздним пирушкам.

– Гай… завтра иды…

Цезарь разозлился:

– Прекрати! Мне уже надоели эти бесконечные предупреждения. Я не забыл, что завтра иды и о словах прорицателя тоже не забыл! Что же мне теперь весь день сидеть дома, запершись и никого не пуская? – Он вдруг усмехнулся: – Но ведь тебе приснилось, что обрушился потолок? Где же тогда находиться?

Чувствуя, что жена все никак не может успокоиться, он погладил ее по волосам.

– Ну что ты? Все будет хорошо, знаешь, сколько раз авгуры предрекали мне смерть, а я жив до сих пор! Иды марта не самое плохое время года, хотя и не самое лучшее. И потолки в нашем доме крепкие.

Заснуть удалось, но почти до утра Кальпурнию все же мучили кошмары, правда, она уже не кричала.

Утренние жертвоприношения только подтвердили опасения Кальпурнии, сколько бы их ни повторяли, результат выходил очень дурным. Цезарь разозлился не на шутку, Кальпурния никогда не отличалась суеверием, что на нее нашло? Правда, и сам диктатор чувствовал себя неважно, плохо спал и его мучила головная боль. Боясь, чтобы прямо в сенате его снова не прихватил приступ проклятой болезни, Цезарь поддался на уговоры жены и отправил уведомление, что присутствовать на заседании не сможет, потому что болен.

Ничего существенного рассматривать не предполагалось, потому пропуск такого заседания мало что изменил бы. Если бы…

Цезарь попросил Марка Антония доставить записку сенаторам. Но к диктатору вдруг зашел Децим Брут. С первого взгляда было заметно, что с ним чтото не так, Децим явно волновался и был не в своей тарелке. На вопрос о самочувствии поморщился:

– Голова болит после вчерашнего пира у Лепида.

Цезарь кивнул:

– У меня тоже. Вот Кальпурния, увидевшая ночью страшный сон, убеждает сегодня остаться дома.

На мгновение Децим замер, а потом принялся с небывалой энергией убеждать Цезаря не обращать внимания на разных глупых предсказателей и приметы!

– Впервые слышу, чтобы ты боялся авгуров или дурных примет! Цезарь, всегда высмеивавший суеверия, вдруг сам стал прислушиваться к снам!

Видя, что Цезарь все же не поддается на уговоры, Децим решился на последний шаг:

– Ты уезжаешь через три дня, больше заседаний не будет. Неужели ты пропустишь столь важное заседание и мы тебя больше не увидим в сенате целых три года? Отцысенаторы хотели бы попрощаться…

Это разрешило все сомнения Цезаря. Действительно глупо, если он изза сна Кальпурнии пропустит заседание, на котором сенаторы смогут с ним попрощаться и пожелать успехов в предстоящем походе?!

Цезарь сел в носилки и распорядился нести себя на форум. Едва носилки скрылись за поворотом улицы, как к дому подбежал раб со срочным письмом. Кальпурния распорядилась не отправлять его вслед за диктатором, боясь гнева Цезаря, раба оставили дожидаться возвращения хозяина дома. Он помнил приказ Клеопатры отдать письмо только в руки самого Цезаря, а потому возражать не стал.

Сенаторы в тот день собрались почти все и очень рано. Объяснением служило то, что сын Кассия должен был впервые облачиться в мужскую тогу. Это очень важное событие не только для юноши, но и для его отца, но сам Кассий почемуто радостным не выглядел, напротив, он словно не находил себе места.

Децим опередил Цезаря и прибыл к Театру Помпея чуть раньше диктатора. На вопросительный взгляд ему ответили кивком, это означало, что отряд вооруженных гладиаторов на месте, в самом дворце. Обычно этого не позволялось, но вскоре должны были пройти гладиаторские бои, поэтому никто не возражал.

Сенаторы ждали Цезаря снаружи у входа в храм, где должно проходить заседание.

Цезарь сидел в носилках мрачный, ему очень не нравилась суета вокруг предсказания. Поэтому, когда на подходе к форуму им встретился тот оракул, диктатор не выдержал и, высунувшись из носилок, окликнул его:

– Иды наступили, а я, как видишь, жив.

Оракул посмотрел на Цезаря сокрушенным взглядом и покачал головой:

– Наступили, но не прошли. Ты зря не послушал жену…

Настроения от таких слов не прибавилось, Цезарю понадобились усилия, чтобы взять себя в руки. Диктатор попробовал рассуждать здраво. Куда он едет? На заседание сената, который совсем недавно принес публичную клятву в верности. Еще через два дня он отправится во главе войска на Балканы, а потом и дальше на Парфию. Все готово, все идет хорошо.

От размышлений о предстоящих делах полегчало, тем более изза туч снова выглянуло солнце и все вокруг засверкало радужными красками. К Цезарю вернулось его благодушное настроение.

Когда паланкин диктатора наконец прибыл на форум, было уже позднее утро. Вдруг наперерез поднимавшемуся по ступенькам Цезарю бросился какойто человек. Марк Антоний едва сдержался, чтобы не закрыть диктатора собственным телом. Это выглядело бы очень смешно, потому что человек попросту хотел обратиться к Цезарю с личной просьбой. Передав прошение, он поспешно удалился, чтобы не мешать такой важной персоне.

И еще один свиток передали Цезарю – от греческого философа Артемидора, жившего в доме Брута. Но и этот свиток диктатор разворачивать не стал, успеет, весь день еще впереди.

На верхней ступеньке храма, когда сам Цезарь шагнул внутрь, где в зале уже находились сенаторы, к Марку Антонию вдруг обратился с вопросом Требоний:

– Марк, погоди минутку.

– Там начинается заседание.

– Да пока оно начнется, еще есть время. Не знаешь наших сенаторов? Станут полчаса выпрашивать у диктатора чтонибудь. Успеешь. Ты был вчера на ужине у Лепида?

– Был.

– О чем шла речь?

– Ты другого времени не нашел? Потом расскажу.

– Стой, Марк, для меня это важно. Обо мне говорили?

– О тебе? – изумился Антоний. – И слова не было сказано.

– Это плохо. Может, всетаки говорили, только ты забыл? Вспомни, от этого сейчас многое зависит.

Марк Антоний не мог понять, что зависело от пустячных разговоров за пиршественным столом, но Требоний так просил, что пришлось вспоминать. Пока Антоний перебирал всех присутствовавших у Лепида, пока думал, о чем шла речь, в зале явно чтото произошло…

Когда оттуда вдруг раздались крики, Требоний вцепился в тогу Антония:

– Я же тебе говорил, что это очень важно. Спрячься, Марк, скорее!

Цезарь заметил, что Требоний остановил Марка Антония, но не стал дожидаться консула, а сразу направился к своему креслу. Его тут же плотным кольцом окружили сенаторы. Луций Кимвр стал просить за своего брата, так и не получившего разрешения вернуться в Италию. Об этом уже шел разговор, Цезарь простил далеко не всех помпеянцев и возвращать Кимвра не собирался, за тем числилось слишком много грехов перед цезарианцами. К чему снова обсуждать этот вопрос?

Но за брата сенатора почемуто принялись просить и другие. Да что они все, с ума посходили?! Нашли время! Цезарь оглянулся на дверь, ожидая Марка Антония. Пусть начинает уже заседание и избавит его от неуемных просителей, не то они оближут диктатору все руки, а поцелуев от мужчин, тем более сенаторов, Цезарь не любил.

И тут произошло невероятное. Кимвр неожиданно сдернул тогу Цезаря с его плеча. Не успел диктатор возмутиться таким нелепым поведением сенатора, как… получил удар ножом в плечо! Оглянувшись, Цезарь крикнул:

– Негодяй Каска, что ты делаешь?!

Схватив сенатора Каску за руку, он попытался вырвать у того нож, но со всех сторон на диктатора еще и еще посыпались ножевые удары. Мелькнула мысль, что иды и впрямь еще не прошли…

Почемуто бросилось в глаза растерянное лицо Цицерона. Старик стоял на своем месте бледный, как мел, с выпученными от страха глазами и беззвучно разевающимся ртом. При этом он не двигался, хотя одним окриком мог остановить кошмар. Цезарь открыл рот, чтобы крикнуть: «Ну что же ты?!» – но в тот миг увидел… Марка Брута, заносящего свой нож! Мелькнуло в голове: «Зарезали, как скотину на бойне!» – а из уст невольно вырвалось: «И ты, дитя мое?!»

Цезарь часто называл Марка Брута сынком, потому что действительно годился ему в отцы. Это злило гордого Брута, его обида смешила Цезаря. Сынками не зовут тех, кого не любят.

Если уж Брут, обязанный ему столь многим, поднял руку, то к чему тогда и жить? Оставался, правда, еще мальчик, рожденный Клеопатрой, и тот, что еще родится у царицы, но их он никогда не смог бы назвать Юлиями, никогда не причислить бы к своему роду…

Удар Марка Брута был точен – в пах. Куда еще мог метить сын любовницы? Последнее, что сделал Цезарь – прикрыл голову тогой и рухнул к подножию статуи Помпея! На его теле были двадцать три ножевых раны, две из них – Брута и еще чьято – смертельные.

Великого Цезаря не стало. Он, прошедший столько битв, преодолевший столько трудностей, сделавший столько дел и еще сколько задумавший, погиб от ударов заговорщиков, которым просто не нравилось, что Цезарь правит Римом по своему разумению.

Брут почемуто крикнул: «Цицерон!» – то ли призывая оратора в свидетели совершенного, то ли спрашивая, что делать дальше.

Нападение на диктатора оказалось настолько внезапным, что ему попытались помочь лишь два сенатора из нескольких сотен, но пробиться сквозь стену заговорщиков не смогли. Остальные остолбенели, не веря своим глазам. Убитый Цезарь лежал в луже крови. Сами заговорщики тоже были забрызганы ею и даже ранены – в пылу схватки умудрились поранить друг дружку.

Брут снова позвал Цицерона, прося возглавить заседание, но не успел даже договорить: сенаторы точно проснулись от спячки и в ужасе бросились вон! Цицерон вместе со всеми. В первые мгновения заговорщики даже растерялись, они ожидали по крайней мере аплодисментов, но никак не панического бегства сената. Чуть опомнившись, все же вышли на Капитолий и подняли на шесте Фригийский колпак в знак освобождения римлян. Но приветствий снова не услышали.

Рим в ужасе замер.

Чуть придя в себя, Антоний велел поднять тело убитого Цезаря, положить в паланкин и унести домой.

Немного погодя на Капитолий пришел и опомнившийся Цицерон. Он поздравил убийц со свершенным. Ободренные его поддержкой Брут и Кассий попытались произнести речи на форуме, но ошеломленная произошедшим толпа безмолвствовала. Заговорщики снова растерялись, не слыша восторга изза освобождения от диктатора. Создавалось впечатление, что Риму это убийство вовсе не было нужно! Кроме того, ни Марк Брут, ни Кассий не знали, что делать дальше. Казалось, стоит только убить Цезаря и все наладится само собой. Но Цезарь был убит, а ничего не происходило!

Оставался в живых Марк Антоний, за городскими стенами стояли войска под командованием преданного убитому диктатору Лепида, народ вовсе не стремился крушить все принадлежавшее Цезарю, сносить его памятники или построенные им здания…

В Риме наступила тревожная тишина, когда каждый не знал, что будет дальше.

В ворота виллы ктото с силой стучал. Стук был тревожным и не сулящим ничего хорошего. Выглянув и убедившись, что это всегонавсего раб, отправленный утром в Город, привратник впустил бедолагу. Раб был всклоченный, глаза расширены, губы тряслись, понятно, что всю дорогу бежал.

– Что?

– Цезаря убили!

Клеопатра встретила его в атриуме одним вопросом:

– Кто?

– Говорят, Марк Брут и остальные…

– Ты не успел?

– Нет, диктатор уже ушел в сенат, меня оставили подождать. А потом принесли Цезаря… У него столько ран и крови!..

Раб рассказывал то, что услышал и увидел в доме Цезаря, а Клеопатра стояла молча, точно каменное изваяние. Хармиона не была уверена, что она слышит раба и вообще чтото понимает. Махнув рукой, чтобы вышел, служанка подхватила царицу и повела в спальню. Та шла как во сне, в ступоре – остановившиеся глаза широко распахнуты, в лице ни кровиночки…

Кальпурния, увидев перепачканный кровью паланкин и перекошенные лица рабов, все поняла без объяснений и без сознания повалилась на руки едва успевшего поддержать ее номенклатора.

Когда она очнулась, в атриуме слышался голос Марка Антония, спрашивавшего Кальпурнию.

– Я здесь, войди, Марк…

– Кальпурния, я не буду сейчас утешать тебя, понимаю, что ты безутешна. Я только что встречался с заговорщиками, тайно, конечно, кажется, они сами не знают, чего хотят. Зато я знаю одно: ты должна спрятать деньги Цезаря, потому что можешь остаться вовсе без ничего.

Марк сказал не все, вернее, не сказал главного. Он действительно тайно встретился с Цицероном, Брутом и Кассием. И те действительно сами не знали, чего же добивались, главным было физически устранить диктатора. Но Марку удалось убедить заговорщиков, что отменять законы и назначения Цезаря никак нельзя, мало того, следует выполнить все его обещания и указы. Если не выполнить, обиженными окажутся слишком много людей, это вызовет не просто недовольство, а настоящий бунт.

Кажется, только сейчас заговорщики поняли, в какую ловушку себя загнали. Оставить в силе распоряжения Цезаря означало признать и постановления сената о нем самом. А это требовало похорон диктатора в Городе. Молчание римлян, никак не выражавших восторг по поводу устранения самовластца, подсказывало заговорщикам, что Рим едва ли поддерживает их. Конечно, Цезаря часто упрекали, но только в случаях конкретной обиды, а в целом Город был благодарен человеку, столько лет так много делавшему для него. Стало понятно, что отношение к убитому Цезарю у патрициев и плебса несколько разное, как и понятие самой Республики. Для Брута и Кассия это были возвышенные идеалы свободы слова и выборов, а для мастерового возможность не погибнуть с голода вместе с семьей. И для такого куда важнее раздача Цезарем хлеба, чем то, как он именует себя в сенате.

Поняв, что все не так просто, заговорщики согласились с предложением Марка Антония похоронить Цезаря во всеми почестями в обмен на отказ преследования убийц диктатора.

Но всего этого Антоний не стал сообщать Кальпурнии, ей ни к чему знать. Он предложил на всякий случай спрятать казну Цезаря. Бедная женщина согласилась, она была одна и просто не понимала, что ей делать и что теперь будет. Прожившая много лет в доме Цезаря словно за каменной стеной, Кальпурния чувствовала себя беспомощной, словно ее раздели и вывели перед всеми на площадь. Как хорошо, что верный Марк Антоний взял на себя все хлопоты.

Услышав, что Цезаря кремируют возле гробницы его дочери и похоронят на Марсовом поле, Кальпурния едва снова не потеряла сознание. Марку было некогда, да и не особо хотелось возиться со слабой вдовой. Получив от нее ключи от казны, он поручил женщину заботам служанок и занялся своими делами.

На следующий день в Риме были закрыты лавки и таверны, Город притих в ожидании грозных событий. Но ничего не произошло. Сенат принял предложение Марка Антония подтвердить все законы и назначения убитого диктатора и устроить ему торжественные похороны 18 марта, но убийц не преследовать.

В беспокойном ожидании прошел этот день и следующий. Рим взорвался в день похорон. Вышедший на форуме перед толпой Марк Антоний ужаснулся: казалось, весь плебс Рима стоял перед ним, те, кто не поместился на площади, толпились в переулках, тянули головы, пытаясь увидеть или услышать хоть чтото. Передние передавали каждое слово Антония назад, оно эхом неслось по толпе, затихая гдето вдали. Хорошо, что здесь нет Брута или Кассия, их попросту разорвали бы, – подумал Антоний.

Он приказал глашатаю зачитать все почести и привилегии, которых был удостоен Цезарь, потом сам прочитал его завещание. Мало кто из сенаторов услышал, они не рискнули выйти к народу, но те, кто услышал, были поражены, как и вся остальная толпа на форуме. То, чего так боялись заговорщики и многие патриции, в завещании не было. Цезарь не упоминал ни Клеопатру, ни Цезариона! Главным наследником объявлялся усыновленный этим же завещанием внучатый племянник Октавиан, внук его сестры Юлии.

Цезарь завещал римскому народу свои сады за Тибром, а также по 300 сестерциев каждому гражданину из своих средств.

Марк еще долго перечислял все, завещанное Цезарем. Прочитанное потрясло толпу. Хоть триста сестерциев и невелики деньги, но вдруг получить их от погибшего от рук злодеев (теперь в этом были убеждены многие!) Цезаря, все равно приятно. Он всегда заботился о римском народе!

Залитая кровью тога диктатора была выставлена на всеобщее обозрение, это тоже вызвало необыкновенное возбуждение у толпы. Когда согласно решению попытались поднять погребальное ложе с телом Цезаря, чтобы отнести на Марсово поле, гнев перехлестнул через край. Сделать этого не позволили. Римляне считали, что Цезарь заслужил быть сожженным на форуме! Марк благоразумно не стал возражать, хотя кто его спрашивал…

Люди бросились разбивать столы торговцев, скамьи судебных заседателей, чтобы разложить погребальный костер. Нанятые для проведения церемонии актеры срывали с себя парадные одежды, бросая их в огонь. За актерами последовали ветераны легионов Цезаря, какникак они прошли рядом со своим командиром много трудных дорог и прекрасно знали, чего тот стоил! В огонь полетели оружие и доспехи. Всеобщее безумие охватило Рим, женщины бросали в пламя свои украшения, не жалея для убитого диктатора ничего.

Было от чего задуматься, оказалось, что Рим совсем не так относится к Цезарю, как это представляли заговорщики. В Городе начались погромы, большинство сторонников заговора были вынуждены спрятаться или вообще уехать из Рима.

Цицерон презрительно называл бунтующих «городским сбродом», но и он вынужден был признать, что Цезаря провожали в последний путь не менее эмоционально, чем когдато народного трибуна Клодия.

Рим победил… Рим оказался сильнее…

Этот город отобрал у нее не просто своего диктатора, он отнял единственного человека, которого любила Клеопатра, надежду, веру в будущее сына. Клеопатра ненавидела Рим!

Наверное, она не спала, просто лежала в забытьи, онемевшая от горя, окаменевшая, бездумно глядя в пустоту.

Клеопатра понимала, что надо чтото делать, с кемто встречаться, чтото говорить, но не могла заставить себя даже пошевелиться. Внутри было пусто и холодно, безразличие сковало всегда деятельную царицу.

Сквозь это безразличие Клеопатра слышала, что приходили какието люди, то ли сочувствовать, то ли порадоваться ее горю и поражению. Скорее второе, но ей было все равно.

Хармиона никого не пускала к хозяйке.

Сколько времени прошло, Клеопатра не знала. Очнулась она от голоса… флейты! Сквозь сонную пелену сумели пробиться звуки, знакомые с детства. Отец очень любил флейту, прекрасно играл сам, за что был прозван Флейтистом, а грубее – Авлетом, Дудочником.

Птолемею было очень тяжело править не любившим его Египтом, может, поэтому он находил утешение в музыке? Из всей семьи только младшая Клеопатра улыбалась при этих звуках, старшая сестра, тоже Клеопатра, морщилась при одном упоминании об отцовских «глупостях», как она называла царское музицирование, Береника и вовсе старалась сбежать подальше. А малышке Клео нравилось. Не потому ли она стала самым близким и любимым человеком для Птолемея?

Флейтист за окном выводил знакомую Клеопатре мелодию не слишком уверенно и умело, до боли захотелось исправить. Она не выдержала и, накинув шерстяной плащ, вышла на террасу.

Музыкант играл внизу почти под ее окнами. Глянув туда, Клеопатра замерла, рядом с молодым флейтистом сидела Хармиона и пыталась напевать, чтобы тот смог уловить мелодию. Кто из них больше врал, непонятно, но мешать Клеопатра не стала.

Вернувшись в комнату, она снова упала навзничь на постель. От знакомых звуков нахлынули детские воспоминания.

Мелодия из дудочки под губами отца рождалась обычно протяжная и грустная. Девочке казалось, что это оттого, что отец очень добрый. Береника же твердила, что он не добрый, а слабый и даже безвольный!

Однажды Клео нечаянно спросила, правда ли про безвольность, и тут же закрыла себе рот руками, сообразив, что сказала чтото не то. Но Птолемей XII почемуто даже не обиделся, он тяжело вздохнул и, притянув любимую дочь за руку к своему креслу, сначала долгодолго смотрел на нее, потом вдаль на синеющее за окнами дворца море, а потом покачал головой:

– Если бы знать, как лучше, девочка моя… Птолемеи растеряли почти все, что получили от Великого Александра, нас не любят в самом Египте, считая чужаками, но и на родине тоже не любят и тоже считают чужаками. Плохо, что нет единства в самой стране. Видно, правильно говорят: всем мил не будешь, всем не угодишь. – Царь вскинул глаза на дочь: – Я завтра уплываю вверх по Нилу. Поедешь со мной?

– Да! – Глаза Клео заблестели. Путешествовать с отцом, который готов позволять ей все, что угодно, куда интересней, чем выслушивать бесконечные перепалки старших сестер или жалобы мачехи.

Это было их первое путешествие. Отец подолгу играл на своей флейте по вечерам, много рассказывал, показывал, а она слушала и слушала, впитывая в себя новое, как тонкая ткань воду.

Рожденная в Александрии, Клео с детства слышала вокруг греческий, латынь или незнакомые языки, но почти не слышала египетского. Такова особенность Александрии, города, основанного Великим Александром.

А во время путешествия вокруг все больше звучала египетская речь, которую отец не понимал. Царю приходилось выслушивать переводчика, это осложняло не только общение с людьми, но и само понимание. Клео сделала первый вывод: надо выучить египетский.

– Я выучу египетский язык, чтобы понимать подданных, когда буду царицей Египта!

Это вырвалось нечаянно, какая царица, до нее две весьма честолюбивые сестры! Но отец не сдержал улыбку:

– Хорошо, учи.

А еще девочка узнала, что жители долины Нила зовут страну Кемет, а саму реку Хапи. Кемет означает «Черная Земля», и бывает она действительно черной от нанесенного Нилом ила. Что всем в мире правит Маат, по ее закону живут все люди страны Кемет от фараона до раба. Многое узнала о боге Тоте, научившем людей писать, об Исиде, Осирисе и Горе, об Анубисе с головой шакала, о том, как жрецы узнают о начале разлива Хапи по восходу звезды Сотис…

Много о чем узнала девочка, много что увидела. Конечно, царь не ради развлечения плыл до самых Фив, ему нужно было пообщаться со жрецами, даровать им новые льготы и получить взамен заверения о поддержке. Но Птолемей постарался, чтобы и дочери во время поездки не было ни скучно, ни страшно.

Такого буйства на воде, как в среднем течении, в Александрии не было. Там множество лодок и судов, вся дельта Нила запружена людьми, потому бегемотов почти не увидишь, и крокодилов тоже, и лотосы так вольно не росли…

А по пути Клео едва успевала крутить головой и вскрикивать:

– Смотри, смотри!

Ей нравилось, что даже немаленькие птицы спокойно сидят на спинах у неповоротливых толстых бегемотов, а если те, потревоженные шумом, ныряют, то лениво взлетают, делают небольшой круг над водой и снова ищут чьюнибудь спину для посадки.

Кормилица Клео, на ее счастье, оказалась много знающей и без конца рассказывала чтото своей любимице, называя окружающее на языке Кемет. Девочка старательно повторяла.

Особенно ее поразили храмы, колоссы Аменхотепа и… священный бык Апис. Пирамиды впечатлили гораздо меньше, она не могла понять, зачем строить такое огромное здание, чтобы там похоронить всего одного фараона?

А вот Апис был хорош. Священного быка взамен умершего выбирали на эту роль тщательно. Молодой бычок должен был быть определенных статей, обязательно черного цвета с белым треугольником на лбу и наростом в виде жукаскарабея под языком… Да еще много каким. Иногда найти удавалось не сразу, зато когда это случалось, устраивали большущий праздник!

Тот Апис, которого увидела Клео, жил в свое удовольствие уже больше двух лет. Он был точно такой, как положено, но отличался весьма дурным нравом, и немало ухаживавших за строптивым живым божеством жрецов ходило с синяками и поломанными ребрами. Но царевна этого не знала, и не успел жрец предупредить, что нынешний Апис уж очень грозен, как девочка смело направилась к быку, протягивая на раскрытой ладошке угощение. Замерли все. Конечно, бык стоял за ограждением, но жрецы прекрасно знали, что этому зверю снести ограду не так уж трудно.

Птолемей едва не бросился вслед за дочерью, его удержал старший жрец, видно было в поведении Аписа чтото особенное, говорившее, что девочка не зря не боится.

И впрямь, Апис спокойно смотрел на приближавшуюся Клео. Обычно при появлении незнакомцев его глаза наливались кровью, а копыто начинало долбить землю. Сейчас этого почемуто не произошло.

– На, возьми. Это вкусно.

Взрослые, замерев, следили, как огромное животное осторожно берет угощение с детской ручки. Клео засмеялась, ей было щекотно от теплых губ гиганта. А тот взял предложенное столь осторожно, что ладошка даже не оказалась залитой капающей с морды слюной.

Девочка бросилась обратно к отцу:

– Ты видел? Видел? Он взял у меня угощение! Он хороший! – И тут же сморщилась: – Только воняет у него!.. Скажи, чтобы убирали чаще и принесли сюда розовые лепестки.

Взрослые облегченно рассмеялись. Клео приняла это на свой счет и стала уверять:

– Правда, правда! Нужно засыпать здесь пол лепестками роз и пахнуть будет гораздо приятней! Мы всегда так велим делать во дворце.

Флейта под окнами замолчала, видно, музыкант ушел, но Клеопатра даже не заметила. Ее вдруг обожгла мысль: у нее есть Кемет! Страна, где она родилась, хотя и не была египтянкой, где выросла, пусть даже в Александрии, самом неегипетском городе, где течет Великий Хапи – Нил, где стоят огромные, построенные много веков назад пирамиды и храмы, где живет священный бык Апис!..

Вот почему ей плохо! Она попыталась заменить родной Египет холодным, жестоким Римом. Этот город всегда был чужим, таковым и останется. Но дело не в чужом Риме, а в далеком, но таком родном Египте, который она попыталась забыть в угоду честолюбивым мечтам!

Она вернется в Александрию и постарается стать настоящей царицей своего собственного царства! И больше не променяет его ни на какое другое! Египет очень богат, но столько лет его разоряют и разоряют, пора положить конец такому безобразию. Мысли молодой женщины унеслись далеко от Рима, от надежд и бед последних месяцев.

Пора домой! От такого решения вдруг стало легко и светло на душе, словно вышла из тьмы на свет и поразилась его яркости.

Клеопатра резко поднялась, не обращая внимания, что ночь и все спят, громко позвала:

– Хармиона!

Верная служанка была тут как тут:

– Что случилось?

– Собирайся, мы возвращаемся в Египет! В Кемет! – тут же поправила она сама себя.

– Сейчас? Может, до утра подождем?

Только тут Клеопатра заметила, что вокруг темно, чуть сникла. Чуткая Хармиона укутала ее плечи какойто накидкой, отвела в спальню, помогла лечь, но уходить не стала. Напротив, присела рядом и вдруг… принялась голосом выводить ту самую мелодию, которой обучала флейтиста.

Царица вздрогнула:

– Это любимая мелодия отца!

Она даже не заметила, что снова говорит погречески, а не на латыни, как сама же велела всем разговаривать, пока живут в Риме.

– Я помню.

– Но ты перевираешь!

– Ничего не перевираю, я пою точно.

– Нет врешь! Надо вот так!

Сначала она попыталась напеть сама, потом они пели уже вдвоем. Проснувшиеся слуги с изумлением прислушивались к голосам из спальни царицы.

Неизвестно, как долго продолжался их концерт, если бы на пороге не появился заспанный Птолемей:

– Вы чего это?

Женщины замолчали, но Клеопатра тут же махнула на мужа рукой:

– Не мешай, иди спать, соня!

Тот протяжно зевнул и поплелся обратно к себе в спальню.

– Увалень, – рассмеялась Клеопатра. – Он всегда такой был, с детства.

– А помнишь, как Птолемей проспал, и вы уехали на праздник без него?

– Да он не только это проспал! А помнишь…

Они еще долго вспоминали смешные случаи из детства, перебивая друг дружку, хохотали до слез. Хармиона не могла нарадоваться, ее любимица ожила.

Незаметно рассвело. Увидев первый солнечный луч на полу спальни, Клеопатра встряхнулась и снова повелела:

– Собирайся! Мы едем сегодня.

– Тебе кое с кем надо бы встретиться. Многие приходили, говорили тут всякие красивые слова, что сожалеют…

Царица махнула рукой:

– Не хочу никого видеть! Приходили только посмотреть, как я страдаю!

– Не все, царица, – попробовала возразить Хармиона.

– Пусть. Все равно не хочу!

– А царь?

– Его дело. Если хочет, пусть остается, он мне ни здесь, ни в Александрии не нужен.

Теперь спасением казалось скорейшее возвращение.

Птолемей не удивился, да и все остальные тоже. Конечно, решили, что она просто испугалась за свою жизнь и жизни своих близких.

Но Клеопатре было безразлично, Рим ей стал противен, она рвалась в Александрию. Там у нее начнется новая жизнь, без Цезаря и Рима, зато с сыном и у себя на родине!

Хармиона не могла нарадоваться, онато с самого начала твердила, что ничего хорошего из этой поездки не выйдет. Хитрая женщина не стала объяснять своей хозяйке, что с трудом нашла флейтиста и привела его под окна царицы учить незнакомую мелодию, чтобы та встряхнулась наконец. Служанка радовалась, что задумка так хорошо удалась, даже лучше, чем рассчитывала. Хармиона надеялась только разбудить хозяйку от спячки, а та вдруг решила стать настоящей египетской царицей. Чего же лучше? Только бы снова не сбили с толку эти римские мужчины!

Но пока такое Клеопатре не грозило.

Сады на Яникуле теперь принадлежали народу Рима, но не это заставило Клеопатру поторопиться с отъездом. Ее больше никто и ничто не держало в Городе. Она сходила к гробнице Цезаря и к месту его гибели, долго стояла, мысленно разговаривая с Гаем Юлием и прося у него прощения, что не удержала в роковой день силой.

Вернувшись на виллу, Клеопатра позвала Хармиону:

– Принеси набор, я напишу три письма. Не таблички, папирус.

На папирус легли строчки, предназначенные для Сервилии:

«Из ненависти ко мне ты не помешала своему безумному сыну убить величайшего человека Рима! Зная о намерениях Марка Брута, не удержала его преступную руку, не встала на колени, умоляя остановиться, не предупредила Цезаря. А ведь Цезарь имел намерение сделать Брута наследником в полной мере. Теперь им станет другой, тот, что принесет гибель твоему сыну.

Марк Брут, как презренный пес, укусил благодающую ему руку. Имя твоего сына навечно будет покрыто позором измены и предательства. А тебе до конца жизни в мартовские иды будут напоминать о содеянном злодеянии».

Второе письмо предназначалось Марку Антонию.

«Если вы, не сумевшие остановить убийц и уберечь Цезаря, надеетесь, что это принесет благоденствие Риму и вам лично, то глубоко заблуждаетесь.

Бойтесь наследника Цезаря. Я слышала от диктатора об Октавиане, это не Гай Юлий, вы поплачете горькими слезами. Этот мальчик далеко пойдет…»

Уже собравшись запечатать письмо, Клеопатра неожиданно даже для себя вдруг сделала приписку:

«Будет трудно, проси помощи в Александрии. Там о тебе вспоминают пока хорошо».

Первое письмо было продиктовано ненавистью, второе злостью, а третье – к Цицерону – презрением.

«Ненавистный тебе Цезарь убит, радуйся!

Но если ты, жалкий трус, надеешься избежать мщения, то сильно ошибаешься. Цезарь погиб хотя и не на поле битвы, но в борьбе со страшным врагом – завистью. Ты же умрешь, как шелудивый пес, всеми гонимый и презираемый. И потомки будут помнить не только твой талант оратора и философа, но и твои трусость и низость!»

Тщательно запечатав все три письма, Клеопатра распорядилась:

– Отправить завтра, когда мы будем уже в Остии. Не хочу, чтобы помешали вернуться в Александрию.

– Давно пора… – проворчала Хармиона.

Рим спокойно отнесся к неожиданному отъезду царицы Египта, всем было не до нее. Конечно, многие позлорадствовали, правда, особенно громко смеяться не решились, все же помнили, что она любовница погибшего Цезаря, а все, что с ним было связано, становилось свято. Правда, эту святость к самой Клеопатре както не применяли, как и к ее сыну, но ерничать тоже не решились.

Да и сама царица не дала повода. Приехала она в Рим шумно и красиво, а отбыла тихо и для большинства незаметно. Многие, прежде всего жена Цезаря и его наследники, вздохнули с облегчением.

У Клеопатры закончилась одна большая и важная часть ее жизни и началась другая, ей предстояло доказать всем и прежде всего самой себе, что она настоящая правительница Египта.

Корабли вышли из гавани Остии, взяв курс на берега Египта.

Они плыли уже вторые сутки, когда Клеопатра вдруг почувствовала себя плохо. Проснувшись утром, она позвала Хармиону:

– Посмотри…

Служанка ахнула и бросилась за врачом. Простыни царицы были… залиты кровью! Прибежавший врач первым делом запретил вставать, принес несколько снадобий, питье, велел делать компрессы…

Но ничего не помогало, Клеопатре становилось все хуже и хуже. Ее бил озноб, тело горело, царица начала бредить. Она звала Цезаря, Цезариона и отца. Хармиона не знала, что делать. Посреди моря она не могла позвать никого другого, кроме того врача, что был.

Через несколько часов у Клеопатры случился выкидыш. Погибший Цезарь забрал с собой и не родившегося сына! Но после этого она хотя бы перестала метаться в бреду. Ослабшую царицу вымыли, переодели и уложили на чистые простыни. Хармиона присела рядом:

– Ты потеряла сына, но осталась жива сама.

– У меня больше не будет детей…

– Будут, Клеопатра, будут! Сколько женщин после выкидыша снова рожают!

– От кого?

– Да что кроме Цезаря и мужчин на свете нет, что ли?!

– Для меня нет.

Служанка была мудрей:

– Сейчас нет, потом будут.

– Мне не нужно, у меня есть Цезарион.

Вот это хорошо, главным для царицы должен быть ее сын, а не любовник, даже такой, как Цезарь. Хармиона жалела погибшего Гая Юлия, но прекрасно понимала, что Клеопатра столько времени обманывала сама себя – будущего у нее вместе с Цезарем не было никакого, даже если бы тот покорил Парфию. У него Рим, у нее Александрия, между ними море, и не только море воды, но и море человеческого непонимания. Они могли любить друг друга сколь угодно крепко и страстно, могли родить десяток детей, но все равно он оставался римлянином, властителем Запада, а она правительницей Египта. Как у Цезаря нельзя отнять его Рим без того, чтобы он перестал быть Цезарем, так и у Клеопатры ее Александрию. Полтора года в Риме превратили жизнелюбивую любопытную царицу в мятущееся неуверенное создание. Жестоко, конечно, но в душе Хармиона была даже рада, что Цезаря больше нет. Зато есть Клеопатра! Она выживет, несмотря на болезнь, и станет прежней – в этом служанка была уверена.

И больше никаких римских мужчин, от них одни несчастья! Это главное, о чем Хармиона решила попросить Серапиуса по прибытии в Александрию.

Ветер подгонял корабль к его родному берегу. Совсем скоро появятся Фаросский маяк и белоснежные здания Александрии.

Пришедшая в себя после болезни Клеопатра лежала под большим навесом, нежась на ласковом весеннем солнышке. Она полтора года не была дома и за эти полтора года словно прожила целую жизнь. Уплывала восторженная пусть не девчонка, но юная царица, возвращалась умудренная жизнью и пережитым женщина. Цезарь убит, зато есть Цезарион, единственная ее опора в будущем. Но до этого будущего еще надо дожить… У Клеопатры больше не было защитников и советчиков, надеяться оставалось только на себя.

А еще у нее были Александрия и Кемет – огромная богатая страна, которой она едва не пренебрегла ради призрачного счастья в надменном Риме. Както примет свою блудную дочь Египет?

Рим, несомненно, снова будет ввергнут в гражданскую междоусобицу. Это Клеопатре на руку, пока там заняты друг другом, им не до Египта. Сколько лет у нее в запасе? Но сколько бы ни было, она должна успеть превратить свою собственную страну в процветающую, чтобы даже Рим не посмел покуситься на ее владения.

У Клеопатры больше не оставалось иллюзий, теперь она знала Рим не по рассказам отца или наблюдениям двенадцатилетней девочки, а изнутри, пусть и не слишком хорошо. Но и того, что знала, вполне хватало, чтобы понять суть произошедшего. Недаром столько было говорено с Цезарем, столько написано и получено писем. Цезарь дал ей прекрасный урок выживания и управления государством, она не допустит ошибок диктатора, который просто не довел дело до конца и за это поплатился. Если власть берешь, ее нужно брать всю полностью, не бывает кусочка власти, это приводит к беде.

Уплывая полтора года назад в Рим, Клеопатра мечтала, что Город будет у ее ног, мечтала встать рядом с Цезарем, вместе с ним покорить весь мир.

Царица заплатила страшную цену за МЕЧТУ, но даже теперь ни о чем не жалела. У нее не будет мира у ног, но есть Египет, ее родная земля, а еще есть сын, для которого она превратит эту землю в цветущий богатый сад!