Годы разлуки…
Такое уже было в ее жизни. Она отдала все, всю себя римлянину, забеременела, а тот уплыл и вернуться не обещал. Не считать же за обещание брошенное вскользь «да-да, конечно». Марка Антония, как когда-то Цезаря, не остановило сообщение, что у нее будет ребенок. «Дело женщин — рожать детей». Конечно, это дело женщин. Но дело мужчин этих детей защищать!
А она снова осталась без защиты. И ее страна тоже. Египет силен и мог защититься сам, но Клеопатре так хотелось иметь сильную опору, сильное плечо, к которому можно прислониться, ощутить себя слабой и даже беспомощной. Снова не получилось. И приехать в Рим с рожденным ребенком, как когда-то к Цезарю, она не может, путь в Рим закрыт, она мать Цезариона — главного врага Октавиана, поскольку мальчик сын Цезаря и его настоящий наследник.
А кем будет этот ребенок? Если это сын Марка Антония, то должен быть одним из наследников консула? Но у Антония и без Клеопатры есть дети, Фульвия рожала.
Клеопатру мало волновало сейчас будущее наследство Марка Антония, она тосковала, понимая, что снова осталась в глупом положении — с детьми и без мужа. А еще без надежд на что-либо.
Первые дни она просто лежала, гуляла по саду, сидела, глядя вдаль и не думая ни о чем. Постепенно стала брать досада: ну почему мужчины Рима столь неблагодарны?! В ответ на заботу Марк Антоний умчался, даже не оглянувшись. И все же разум взял верх, теперь Клеопатра ругала только себя. Кто заставлял ее на что-то надеяться? Зачем было пить средство для зачатия ребенка? Разве она не знала, что у Марка в Риме жена, что у него есть дети, что он непостоянен и бросал немало женщин? Почему решила, что именно с ней Антоний останется навсегда?
Она снова сделала ставку на римлянина и снова ошиблась. Так нужен ли ей этот Рим, если да, то зачем? Сделать Цезариона правителем? Но в таком Риме, который Клеопатра знала, правителем быть очень трудно, почти невозможно. Правит избранный консул, которого могут в следующий раз и не выбрать, а могут вообще включить в проскрипционные списки и казнить, как Цицерона. К чему Цезариону такое? Власть в Риме не передается по наследству. Так зачем ее сыну такая власть?
Вдруг обожгла мысль: а что, если сделать самой то, что она предлагала Марку Антонию и за что тот разозлился? Парфия сильна, если к ней добавить силу Египта и восточных провинций Рима, вовсе не жаждущих римской власти, то вполне возможно справиться не только с Октавианом.
Она вдруг поняла, что сделает — поступит похоже на Фульвию! Между Октавианом и Антонием нет не только дружбы, но и серьезной договоренности. Секст Помпей все еще силен и создал целое пиратское государство на островах, присоединив к Сицилии Корсику и еще много чего, у него сильный флот, способный в случае необходимости основательно потрепать римский. Если немного погодя поднять восточные провинции Рима, присоединить к ним силы Парфии и свои собственные, договорившись с Помпеем, то Октавиану конец. Тогда она поднесет непостоянному Антонию Рим на блюде, и пусть он попробует отказаться от своего сына (а Клеопатра не сомневалась, что родит сына)!
Но она беременна и, пока не родит, ничего не сможет. Это еще полгода. Ничего, большие дела быстро не делаются, нужно время для подготовки… Заранее ни с кем ни о чем договариваться нельзя, пока можно только укреплять собственный флот, строить новые корабли, набирать и обучать собственные легионы взамен когда-то ушедших к Кассию легионов Руфиона.
Что ж, по крайней мере, у Клеопатры появился смысл жизни.
Придворные и слуги, в первую очередь верная Хармиона, Аполлодор и Протарх, радовались: царица словно проснулась. Беспокоен был только врач Олимпа, ему не нравилось состояние будущей мамы. Олимпа настойчиво просил Божественную беречь себя и будущих… детей.
Клеопатра смеялась:
— Ты думаешь, что я собираюсь рожать от всех консулов Рима? Хватит двоих.
— Божественная родит двоих детей в этот раз, только нужно поберечься.
— Как двоих?
К тому времени, когда Клеопатра очнулась после отъезда Антония, дитя в ее чреве уже шевелилось, внимательно послушав, Олимпа заявил, что там двойня! Довольная Хармиона смеялась: жрецы же обещали двойню…
Но на сей раз Клеопатра носила плод тяжело, ей постоянно было дурно, отекали ноги, бывали сильные боли, царица поправилась.
— Хармиона, а может, и хорошо, что Марк Антоний уехал и не видит меня такой? Вся его любовь просто улетучилась бы, предстань я перед ним вот такой толстой бегемотихой.
Служанка-наперсница с трудом сдержалась, чтобы не сказать, что и так любви особо не видно… Хармиона никак не могла согласиться с заменой Цезаря на Марка Антония. Когда-то она протестовала против «лысого развратника», как называла Цезаря, но потом в Риме они по-настоящему подружились с диктатором. А вот с Марком Антонием дружбы не получалось, правда, консул не особо в ней нуждался, вообще не замечая Хармиону. Он не был зазнайкой, с удовольствием общаясь с простыми солдатами, но то солдаты, боевые друзья, закаленные тяжелой походной жизнью, а это женщина, только и знающая, что носиться как клуша вокруг своей госпожи!
Она была осторожна, но все равно просила относить себя к Эвносте — западной гавани, где в Киботе строили корабли. Видя, как растут остовы новых судов, как с каждым днем они наполняются начинкой, как самих кораблей становится все больше и больше, Клеопатра радовалась. Кроме своих собственных, множество кораблей было заказано в Дамаске, там судовой верфью владел замечательный мастер, знающий толк не только в торговых, но и в военных судах. Хотя большинство судов тот строил для иудейского царя Ирода, но принимал заказы и от Египта.
Царица схитрила, она заказала два новых корабля, но на строительство под предлогом присмотра за качеством отправила своих толковых мастеров, чтобы поучились. Конечно, в Дамаске все поняли, но протестовать не стали, Клеопатра щедро заплатила. А еще переманила одного мастера к себе.
И все же основные суда решено строить дома. В этом был свой расчет. Корабелы придумали новый утяжеленный таран для больших судов, заверив, что не найдется ни одного борта, который он не смог бы пробить. Увидев воочию эту окованную бронзой громадину, царица поверила. У Египта рос сильный флот. Чтобы не нервничали соседи, объяснила, что потеряла немало кораблей во время шторма, когда шла на помощь римлянам. Каким именно, уточнять не стала, для Востока любые римляне — зло.
А еще Клеопатре очень нравилось, когда ее относили на самый верх лестницы храмового комплекса Серапеум, откуда открывался вид на весь город. Она садилась на подушечку на ступеньках, разглядывая любимую Александрию, и объясняла будущему ребенку:
— Смотри, вон там Фаросский маяк, это одно из семи чудес света! Вон там западная гавань Эвноста, что значит «Счастливого плавания», вот эта узкая полоска — Гепастадион, ее насыпали, чтобы отделить Большую гавань от Малой. В Малой стоят мои корабли, а в Большой — приплывающие со всего света. Да-да, я не шучу, Александрия самый большой порт в мире, нигде нет столько судов, и нигде нет столько купцов. Здесь можно услышать любую речь, увидеть людей из всех уголков земли. Даже из Китая. Это где-то очень далеко, но мы туда обязательно поплывем, чтобы посмотреть, вот только разберемся с Римом и поплывем.
А вон там главная улица города — Канопский проспект, на востоке у него Ворота Солнца, а на западе — Ворота Луны.
Царица вдруг задумалась, погладив живот, потом улыбнулась:
— Если родится мальчик, я обязательно назову его Александром Гелиосом, а если девочка… Клеопатрой Селеной! А может, будет, как обещает Олимпа, сразу двое? Это хорошо, для обоих уже есть имена!
Хармиона слушала детский смех своей хозяйки, то, как царица рассказывала своим неродившимся детям о любимом городе, и думала, что не нужны им никакие римляне, хорошо бы, чтоб этот Марк Антоний не приезжал больше. Вон как Божественная без него ожила, снова стала сама собой.
Но от верной служанки не укрылось и другое: хозяйка ждет вестей из Рима, надеется, что Марк Антоний хотя бы напишет. Не написал.
Марк Антоний решил сначала отправиться в Сикион, где жила его опальная супруга. В глубине души он был даже благодарен Октавиану за то, что тот упрятал Фульвию под замок, в такой ситуации с ней легче объясняться, а что придется объясняться, Антоний не сомневался, конечно, в Риме знали о его веселых похождениях сначала в Тарсе, а потом в Александрии. Развлекайся он с кем-нибудь другим, никто не обратил бы внимания, но египетская царица слишком хорошо известна римским матронам. Вот уж наверняка языки почесали!
Но он не представлял, что услышит в Сикионе!
Антоний знал, что Фульвия выступила против Октавиана, но не думал, что все настолько серьезно. Ему было совершенно наплевать на страдания падчерицы, на нанесенные Октавианом оскорбления жене. Но как она посмела развязать войну, разрушив все договоренности с консулом, и проиграть ее?!
— Если бы я выиграла, ты бы не обвинял меня, что сделала это без твоего ведома!
— Если бы выиграла — да! Победителей не судят. Но ты проиграла.
Фульвия разозлилась, она тяжелобольна, измучена, хотела сделать как лучше для мужа, ей так нужна его поддержка, просто доброе слово, а он только кричит. И женщина разозлилась:
— Если бы ты не шлялся по притонам со своей египетской шлюхой, а пришел на помощь, мы бы победили! Но тебе дороже эта дрянь…
Договорить не успела, отлетев к стене от удара, подняться смогла не сразу, но, вытирая кровь из разбитой губы, усмехнулась:
— Октавиан не убил…
— Я тебя сам убью! Дура!
— Потерпи немного… Я смертельно больна, скоро умру…
Только тут он заметил бледность Фульвии, ее ввалившиеся глаза, резкую худобу. Но бешенство взяло свое. Если бы можно было обходиться без женщин! Или всех их превратить в рабынь, чтобы не путались под ногами, не канючили про свою беременность и не лезли в дела!
Избитая Фульвия осталась лежать, истекая кровью. Уходя, Марк Антоний заметил горевший ненавистью взгляд маленького сынишки Антиллы и с трудом сдержался, чтобы не пнуть ногой и его тоже. Все против него, все и всё!
Теперь предстояло ехать к Октавиану и снова пытаться договориться, потому что с малыми силами с парфянами ему не справиться, а отдав Парфии хотя бы часть Сирии, он быстро потеряет все остальное. Но после учиненного Фульвией Октавиан потребует серьезных, очень серьезных уступок. Никогда и никого женщины до добра не доводили, Марк Антоний в очередной раз в этом убедился.
Почему не попросил помощи у Клеопатры и ее силами не выбил парфян с территории Сирии, он объяснить не смог бы. Скорее всего потому, что лавры простого защитника сирийских территорий ему были малы, если уж воевать, что крупномасштабно, как воевали до него Красс, Помпей, Цезарь. Но для такой войны, чтобы разбить Парфию окончательно, нужно большое войско, значит, нужно отправляться к Октавиану и просить помощи у всего Рима.
Конечно, преклонять голову перед ненавистным Октавианом и не менее ненавистным сенатом, в котором его сторонников почти не осталось, тяжело, но выхода не было. Не становиться же и правда египетским царем рядом с Клеопатрой? Его место в Риме или провинциях Рима в качестве правителя, а не в египетских кабаках.
Марк Антоний не замечал собственной непоследовательности, ведь его никто не заставлял ни приезжать в Александрию, ни ходить по кабакам, напротив, Клеопатра, сначала развлекавшая дорогого гостя, потом всячески пыталась заставить его заняться хоть каким-то делом. Но сейчас все это забылось, имя египетской царицы для него было связано только с роскошью, бездельем и распутством. Даже то, что она носит под сердцем его ребенка, вылетело из головы. Мало ли где и у кого от него дети…
Входы в гавань Брундизии, где он намеревался встать на якорь, были перекрыты войсками Октавиана. Марк Антоний довольно хмыкнул: боится! Но, немного постояв и подумав, понял, что придется идти на поклон…
Но Октавиан оказался весьма осторожным и настойчивым, дальше Брундизии Марка Антония просто не пустили, пока не подписал соглашение. За время переговоров Антоний овдовел, Фульвия не обманула мужа, она действительно была смертельно больна и прожила после его визита недолго. Но Марк Антоний не печалился по поводу смерти жены-неудачницы, не до нее.
Октавиан не поленился, приехал в Брундизию, чтобы встретиться с соперником, был вежлив, спокоен, уверен в своих силах. Нет, он не боялся гражданской войны, прошли те времена, когда она была очень вероятна, глупая выходка Фульвии показала, что при всем немалом количестве недовольных Октавианом в Италии поддерживать выступления против него боятся.
Марк Антоний смотрел на наследника Цезаря и ловил себя на мысли, что они все-таки похожи. Неудивительно, ведь Октавиан внук любимой сестры Цезаря. Но похожесть была не столько в облике, сколько в манере поведения, взгляде, который кидал Октавиан, словно проверяя, понял ли его собеседник, манере поворачивать голову. Надо же, передалось по наследству! Это должно сильно привлекать тех, кто знал и любил Цезаря, и приносить Октавиану много дополнительных сторонников.
Позже Марк Антоний понял, что все сходство с великим Цезарем у Октавиана старательно отрепетировано, каким-то чутьем он запомнил самые эффектные жесты своего предка и скопировал их. Но у Октавиана будут и свои жесты и слова, которые потомки так же будут копировать. Однако тогда молодой человек еще только осваивал Капитолийский холм и тщательно скрывал свою неуверенность, которая с каждым днем уменьшалась.
А теперь вот самый сильный его соперник допустил одну за другой такие ошибки! Во-первых, оставил беспокойную супругу без присмотра, разве можно позволять Фульвии делать все, что она захочет? Во-вторых, вместо того чтобы заниматься делами на Востоке, столько времени провел с любовницей в Египте, причем с Клеопатрой, которую в Риме еще не забыли как посягающую на Цезаря чужестранку! Теперь Марку Антонию нужна помощь, а потому он будет очень покладистым. Октавиана не интересовал Восток, пока не интересовал, для него важнее Рим и власть в Вечном городе. Придет время, и он займется Востоком, а пока пусть те территории охраняет Марк Антоний.
Они смотрели друг на друга и удивлялись. Здоровяк Марк Антоний дивился тому, как может такой щуплый, хилый, даже в теплом сентябре кутающийся в плащ хлюпик вообще повелевать людьми. И ведь повелевал! Рыжеватый, неказистый, с торчащими в стороны ушами (его счастье, что уши, как и все остальное, невелики, иначе трепыхались бы на ветру), с тихим голосом и затрудненным дыханием, легко сбивавшимся от малейшей нагрузки, казалось, мог вызывать только жалость. Но стоило зазвучать этому голосу, его обладателю внимательно посмотреть на человека, как любой понимал — перед ним властелин, из породы тех, кому не нужно кричать, чтобы им подчинялись.
А Октавиан удивлялся, почему у крепкого, рослого Антония в мощной голове столько глупости. С его данными — статью, голосом, добродушием — можно быть совершенным любимцем в армии и вершить великие дела, а он ради женщин готов погубить себя самого.
Постепенно между ними стало появляться понимание, появились наметки договоренности. Хотя оба точно знали, что столкнуться в борьбе за власть им еще предстоит, знали и другое — это будет не скоро, не сейчас. Сейчас ни одному, ни второму гражданская война не нужна, у обоих недостаточно для нее сил. Они могли бы блестяще дополнять друг друга, потому что в распоряжении Октавиана сильные пешие легионы, а у Марка Антония сильный флот. Но чтобы дополнять, нужно делать одно дело, а эти двое были врагами, пусть и примирившимися, но врагами, стремившимися к единоличной власти.
И вдруг… Вот уж чего никак не ожидал Марк Антоний от Октавиана, так это разговора о его бывшей и будущей женах.
— Марк Антоний, не обижайся, но не могу не сказать. Твои беды во многом из-за женщин. Будь у тебя хорошая, добрая жена, умная, терпеливая, которая смогла бы показать тебе достойную жизнь, ты бы сделал куда больше, завоевал половину мира. — Октавиан тихонько рассмеялся. — При условии, что вторая будет моей.
Шутка получилась плоской, но Марк тоже улыбнулся.
— Согласен.
— Ты вдовец, женись снова, только осмотрительно, не на египетской царице, а на достойной римлянке.
— Где же взять такую?
Октавиан встал, прошелся, Марк с удивлением наблюдал волнение консула. Неужели и этот сухарь умеет волноваться?
— Моя сестра… моя любимая сестра Октавия, достойнейшая женщина, только что овдовела. Конечно, девять месяцев вдовства еще не прошли, к тому же Октавия носит под сердцем ребенка умершего супруга, но сенат может разрешить такой брак. Октавия скоро родит и сможет стать твоей женой.
Марк Антоний едва не заорал во весь голос:
— Ты совсем сошел с ума?! Предлагать мне сестру, да еще и беременную от первого мужа?!
Но встретился с твердым взглядом Октавиана и сник. Стоит сейчас начать возмущаться, и все договоренности полетят в тартарары.
— Я не намерен жениться, только что овдовел. Какой бы сумасшедшей ни была Фульвия, я любил ее. А Клеопатра… у кого из мужчин в походах не бывает любовных приключений? К тому же я старался, чтобы заручиться поддержкой и помощью Египта. Ты же знаешь, что на Востоке без этого сделать ничего нельзя.
— Заручился? — Глаза Октавиана смотрели насмешливо.
Марк Антоний все же разозлился:
— Да!
— Я тебя не тороплю, но, выделяя помощь, хотел бы знать, что ты не будешь заниматься шашнями с чужими царицами и у тебя будет достойная семья. Познакомить тебя с Октавией?
— Дай ей хоть родить…
— Это не так скоро.
И снова взгляд Октавиана пригвоздил Антония к месту. Кляня себя на чем свет стоит, а заодно и всех женщин, вместе взятых, — Фульвию, из-за которой теперь приходится пресмыкаться перед этим мальчишкой, Клеопатру, из-за которой потерял столько времени, Октавию, которой приспичило так некстати овдоветь, Марк Антоний кивнул.
Октавия ему понравилась, причем на удивление сильно. Она была похожа на брата, но если в Октавиане его щуплость казалась хилостью, то у женщины она выглядела хрупкостью. Тихая, спокойная, нежная, она была полной противоположностью неистовой Фульвии и чувственной Клеопатре. Правильные черты лица, умиротворенный взгляд больших глаз, тихий голос, строгая манера держаться, сразу говорящая о ее происхождении и положении, — все было новым для Марка Антония, привыкшего общаться с горячими, соблазнительными женщинами.
Именно эта непохожесть на всех предыдущих его жен и любовниц сыграла свою роль. Марк Антоний согласился жениться на сестре Октавиана, если разрешит сенат. Сенат, взбудораженный известиями о возможной женитьбе консула на египтянке, согласился с таким поворотом дел и одобрил этот брак, несмотря на беременность вдовы от предыдущего брака. Согласен новый муж, и ладно.
В сентябре между триумвирами был подписан новый договор, получивший название Брундизийского, по которому несколько перераспределялись провинции, граница владений Октавиана заметно отодвигалась на восток, Италия считалась совместными владениями всех троих, а еще Марк Антоний обязывался жениться на сестре Октавиана. Неудивительно, ведь браки считались одним из самых верных средств для скрепления союзов. Неудачную попытку самого Октавиана скрепить союз женитьбой на Клавдии никто ему в вину не ставил, потому что помнили выходку Фульвии.
В сентябре Марк Антоний женился на сестре Октавиана Октавии и увез беременную от другого супругу в Афины — дожидаться обещанной Октавианом помощи.
У Антония была женщина-политик, способная поднять войска против консула, женщина-праздник, умеющая организовывать невиданные пиры, а теперь появилась домашняя женщина, тихая и спокойная работница. Октавия не стремилась захватить мир или противостоять властному мужчине, она не была царицей, законодательницей моды, она просто ткала, пряла, шила, следила за слугами и экономно вела их небольшое хозяйство. А еще читала и пестовала детей — двоих, что у нее уже были, и третьего, пока не родившегося.
И… любила мужа, потому что так надо, потому что жена должна любить мужа, даже выбранного без ее участия.
Октавия вспоминала неистовую Фульвию и жалела Марка Антония, считая, что это сумасшедшая жена испортила мужу жизнь. Нет, сестра Октавиана была намерена всегда и во всем поддерживать супруга, помогать ему, беря на себя заботы о доме и хозяйстве.
Марк Антоний, никогда домашними делами не занимавшийся, не понимал такой заботы, но ему было приятно. Человек способен уставать даже от праздника, от веселья, от развлечений. Антоний устал, ему понадобилась спокойная, размеренная жизнь, чтобы отдохнуть от… отдыха!
Друзья и знакомые не узнавали консула, как может изменить человека супруга! Он сменил жизнь вождя на скромную жизнь частного лица, семья уехала в Афины, где Марк стал греком: надел греческую одежду, обул сандалии, отказался от большинства слуг, занимался физическими упражнениями, слушал лекции учителей, много беседовал на философские темы… И терпеливо ждал, когда же супруга родит и ее можно будет заключить в объятия.
Все видели, что Марк Антоний серьезно увлечен Октавией, подчинил ей свою волю, готов выполнять любые прихоти, которых у женщины просто не было, она слишком скромна. Марк изведал новую, незнакомую ему размеренную жизнь, полную не развлечений, а труда, понял, что и труд может приносить удовольствие. Открытие его потрясло. Антоний совершенно забыл, что это же твердила Клеопатра, призывавшая перемежать дело с развлечением, в памяти консула от пребывания в Александрии остались только пиры и кабаки. Теперь он, казалось, отдыхал душой.
Что произошло потом, неизвестно, то ли Марка Антония потянуло отдохнуть от такой сельской трудовой идиллии, то ли он понял, что спокойная, размеренная жизнь хороша время от времени, то ли родившая жена не оправдала мужских надежд беспокойного мужа…
Октавия снова быстро забеременела, а Марк от праведной жизни заскучал. Едва ли он думал о возвращении к Клеопатре, слишком далеко та находилась, но привычку к роскоши вернул, снова окружив себя множеством охранников, клиентов, просителей, заглядывающих в глаза, сменил одежду, перестал философствовать и вспомнил, что он полководец.
В следующем году он даже вернулся в Сирию, где его полководец Вентидий сумел побить парфян и выдворить их за Евфрат. Немного поучаствовав в войне и сам, довершив содеянное Вентидием, Марк Антоний обвинил того во взяточничестве и отправил в Рим, приписав победу себе.
Можно было бы и успокоиться, из Афин от Октавии летели письма с восторженными поздравлениями в честь изгнания парфян с земель, принадлежащих Риму. Но Марк чувствовал себя отвратительно: во-первых, славу, с которой его поздравляли, добыл не он сам, во-вторых, что это за слава — освободителя ранее завоеванных земель?! Нет, ему нужна была масштабная война с Парфией, чтобы завоевать это царство, завершить дело, которое до него не смогли сделать ни Кассий, ни Помпей, ни Цезарь. Вот что достойно великого полководца, а не просто изгнание одного парфянского корпуса!
Но давать новые легионы Октавиан, как обещал, не спешил, его мало интересовало завоевание Парфии, достаточно того, что Марк Антоний охраняет границы Рима на востоке. Марк чувствовал себя просто одураченным, он подчинился Октавиану, даже женился на его занудной сестре, чтобы получить возможность идти в большой поход, а что вышло? Пока он беседовал с философами и старался жить скромно, Вентидий справился с парфянами сам, а помощи Октавиан так и не дает!
Конечно, любви к жене такое положение дел не добавляло, свою афинскую жизнь Марк Антоний возненавидел и вернулся в Рим, требовать от брата жены обещанных легионов. Но Октавиану было не до дальних походов зятя, его одолевали пираты Секста Помпея, захватившие власть над многими морскими путями, плавать стало просто опасно, немедленно упала торговля, ухудшилось снабжение Рима, а это грозило крупными неприятностями уже самому Октавиану.
Однако никакие его попытки объяснить Марку Антонию, что борьба с Помпеем и его пиратами сейчас много важнее похода на Парфию, не помогали, между консулами возник конфликт. Октавии пришлось вмешиваться, чтобы муж и брат не поссорились окончательно.
— Чего тебе нужно? Мои корабли против Помпея?! — Марк Антоний уже растерял былое отношение к шурину, возникшее после бунта и провала Фульвии, теперь он почти ненавидел Октавиана снова, и никакая любовь к Октавии уменьшить эту ненависть не могла. Тем более сама любовь тоже быстро пошла на спад, Марк Антоний легко увлекался женщинами, но так же легко разочаровывался в них. Если неистовая Фульвия и страстная Клеопатра не смогли удержать этого мужчину, то как справиться тихой Октавии?
Очарование спокойной сельской жизни прошло, размеренно трудиться надоело, потянуло в поход, а вместе с тем и к другим, более живым и менее правильным женщинам. Отдохнув от праздника, Марк Антоний теперь желал отдохнуть от такого отдыха. Но Октавиан не давал пешие легионы, а на кораблях в Парфию не поплывешь.
Конечно, формально легионы мог дать не Октавиан, а сенат, но ведь слово консула там важно. И Марк Антоний решился:
— Бери сотню моих судов в обмен на двадцать легионов!
Октавиану бы взвыть от такого предложения, а он спокойно перевел глаза на зятя:
— Я смогу дать только четыре…
Антоний замер, четыре легиона немыслимо мало, но сейчас корабли ему были просто обузой, махнул рукой:
— Бери! Позже пришлешь еще легионы.
Октавиан промолчал, что Антоний опрометчиво принял за согласие. Он отдал сотню кораблей и, получив совсем небольшое войско взамен, отправился покорять Парфию. Уж лучше так, чем сидеть рядом с прядущей шерсть женой, следя за вращением веретена, и слушать россказни о правильной жизни. Антонию хотелось другого — вдохнуть дым походных костров, услышать хохот и забористые шуточки легионеров, обнять жгучую красотку, способную не рассуждать, а обнимать, захотелось снова окружить себя роскошью.
Октавия была согласна, мужчина должен ходить в походы, ее брат этого не может из-за проклятой астмы, но это не значит, что остальные должны сидеть в Риме. Марк сильный, мужественный, он настоящий воин, а она настоящая жена этого воина, она будет терпеливо ждать возвращения с победой любимого мужчины, вести его хозяйство, рожать ему детей. Октавия уже родила дочь, теперь снова была беременна, ей очень хотелось проводить мужа до самой Сирии, но тот позволил только до острова Керкира, отправив обратно.
Антоний целовал жену на прощание, а та вдруг поняла, что они больше не увидятся!
— Антоний, береги себя! Ты нужен детям и… мне. Я буду ждать…
Старших детей Антония, рожденных Фульвией, воспитывала в Афинах его мать Юлия, теперь Октавия решила забрать их всех к себе. Антоний в ответ на такую просьбу поморщился:
— Да делай что хочешь.
Его меньше всего волновали дети, есть кому позаботиться, и ладно… Мало ли его отпрысков по всему свету?
Три года назад, провожая торопившегося из Александрии Марка Антония, Клеопатра отправила с ним египетского астролога. Марк не всегда обращал внимание, вернее обычно не обращал, на его пророчества. А зря, потому что астролог был опытный и все предрекал верно. К тому же он постоянно отчитывался о происходившем с его новым хозяином прежней хозяйке, потому в Александрии знали о Марке Антонии.
Как раз в сентябре, когда Октавиан предложил Марку Антонию заключить Брундизийский договор и в подтверждение его жениться на его сестре, Клеопатра родила близнецов, как и обещали жрецы. Понадобились оба имени, которые называла царица, сидя на ступеньках Серапеума, — Александр Гелиос и Клеопатра Селена. Назвав детей в честь Великого Александра и царицы Египта, а также посвятив их Солнцу и Луне, Клеопатра поступила очень разумно, это понравилось в Египте всем.
Роды были очень тяжелыми, все же их мать перенесла немало волнений и неприятностей, к тому же была, как тогда считалось, не первой молодости. Но дети родились крепкими, сильными, жизнеспособными, на радость не только маме, но и всему Египту. Рождение двойняшек вообще было редкостью, а у царицы, даже еще Божественной, от бога Диониса, просто праздник. Боги родили новых богов, причем сразу двоих. Египет, несомненно, ждали многие десятилетия благоденствия!
Праздники по поводу рождения двойняшек превзошли все мыслимые и немыслимые размеры, казалось, не один Египет, а весь Восток радовался маленьким Гелиосу и Селене. Тем больнее было их матери, снова вынужденной растить детей без отца. В очередной раз римлянин осчастливил ее ребенком, даже двумя, и в очередной раз бросил!
Клеопатра постаралась скрыть свое разочарование, дети не виноваты в ее ошибках, она сделала все, чтобы доносить и родить малышей, она терпела любую боль, не позволяя облегчить ее, чтобы не повредить плоду. Она все вытерпела, родила, осчастливила Египет такими наследниками, но сама была на грани отчаяния. Хотя именно дети ее от этого отчаяния и спасли.
Просто из Рима от астролога Тарсия пришло неутешительное сообщение. Сначала тот написал, что Фульвия смертельна больна и жить ей осталось недолго. Клеопатра воспрянула духом: оставшись вдовцом, Марк Антоний непременно вспомнит о ней и вернется, чтобы жениться, ведь тогда ему ничто не будет мешать. Ну хорошо, не вернется, но хотя бы позовет ее к себе.
Потом Тарсий написал, что Фульвия умерла, а Антоний отправляется в Рим на переговоры с Октавианом. И снова Клеопатра оправдывала любовника: правильно, он должен договориться с Октавианом, чтобы во время похода на Парфию не получить удар в спину. Почему не написал сам? Но Марк Антоний такой лентяй! К тому же он наверняка намерен просить у сената согласия на женитьбу на египетской царице и не хочет заранее писать об этом ей самой. Конечно, Антоний сообщит о таком разрешении, сделав роскошный подарок в ответ на рождение ребенка! Клеопатра ждала подарка от возлюбленного…
Дождалась. Лежа в постели после рождения близнецов, она услышала о новом письме Тарсия. Царица не сообщила самому Марку о детях, тоже желая сделать сюрприз, но Тарсию написала, чтобы посоветоваться, как все лучше обставить. И вот ответ…
— Дай мне письмо, я сама прочту, — протянула она руку Протарху, который, пока царица болела, разбирал всю почту.
— Не стоит, Божественная, я прочитаю…
По его тону Клеопатра поняла, что уже прочитал и ничего хорошего в письме нет.
— Дай!
— Он женился, Божественная.
— Кто?
— Марк Антоний.
— К… как… женился?! На ком?
Она с трудом проглотила комок, вдруг вставший поперек горла. Как Марк Антоний мог жениться, зная, что она вот-вот должна родить его ребенка?!
— На сестре Октавиана Октавии.
Клеопатра рывком развернула папирус. Да, Тарсий с прискорбием сообщал, что по Брундизийскому договору Марк Антоний вынужден жениться на Октавии, которая недавно овдовела.
Несколько мгновений царица неподвижно смотрела в пустоту, потом прошептала:
— Я ненавижу его…
— Отца своих детей?
— Нет, Октавиана. Он воспользовался отчаянным положением Марка Антония и заставил жениться…
Конечно, так думать было легче, хотя в глубине души Клеопатра прекрасно понимала, что никто не заставлял Марка вообще идти на поклон к Октавиану, он мог вернуться в Египет и получить нужную помощь здесь. Римлянин снова предпочел ей Рим. Не только ей, но и их детям. Египтянка все равно для римлянина оставалась египтянкой, неважно, что была гречанкой по происхождению, что царица, что сил и средств у нее больше, чем у того же Октавиана. Рим снова ставил Клеопатру на место!
Если бы она тогда сама поняла это место, то могла стать правительницей Востока и без помощи Антония, предпочтя союз с той же Парфией против Рима. Как предлагала возлюбленному, но она предпочла затаиться и молча зализывать новые раны. В ожидании чего, что Рим снова вспомнит о ней?
Восток праздновал рождение двойняшек, Египет радовался, царица наконец снова взялась за ум и занялась делами страны, в Александрии нет римлян, которые бы морочили ей голову. Радовались и Аполлодор с Протархом, хотя видели, что прекрасные синие глаза всегда грустны. Ничего, время лечит, когда-то мудрый восточный царь Соломон сказал: «Все проходит, пройдет и это». Он был прав, пройдет, бесконечного у человека ничего не бывает, просто потому, что сама земная жизнь конечна.
Клеопатра растила детей, даже кормила их сама, много времени уделяла Цезариону, снова занималась делами, ездила смотреть, как растет ее флот, посещала храмы и ученые диспуты, читала, заседала в совете с министрами, принимала послов, устраивала пиры и праздники, но синие глаза действительно оставались грустны. Тем более дети с каждым днем все больше походили на своего беспутного отца, не только бросившего их еще до рождения, но и совсем забывшего о существовании.
Царица наступила ногой на свою гордость и отправила Марку Антонию сообщение о рождении близнецов и о том, что они похожи на отца. Ответа не получила, зато Тарсий написал о беременности Октавии. Получив такое сообщение, Клеопатра рассмеялась:
— Дело женщин — рожать детей, но только патрицианки имеют право объявлять их детьми римлян! Знай свое место, царица Египта! Как я могла подумать, что это ничтожество отличается от других?! — Но тут же горестно вздохнула. — Но я люблю это ничтожество…
— Пройдет…
— Ты думаешь? — царица с надеждой оглянулась на Хармиону. Та уверенно подтвердила:
— Обязательно пройдет.
— Хорошо бы…
Клеопатра с головой окунулась в дела и заботы о детях и Египте. Помогло, почти забыла. Почти, но не совсем, потому что по комнатам дворца вскоре топали ножки двух маленьких копий Марка Антония. Копии шлепались, поднимались и снова пытались освоить передвижение на двух конечностях вместо четырех. Это было так забавно — помогать им учиться ходить, говорить, принимать мир. Каким окажется к ним этот мир, добрым или враждебным? Клеопатре так хотелось, чтобы он был добр, чтобы никто не посмел разлучать ее детей с любимыми ради каких-то политических целей, чтобы власть и роскошь не помешали им быть счастливыми.
Этой новой Клеопатре, больше матери и правительнице, чем властной царице, мечтающей о покорении проклятого Рима, радовались все, такая царица и была нужна Египту. Страна расцветала на глазах.
Во время одной из поездок по Нилу Аполлодор показал царице на зеленые берега, где виднелись согнутые спины работающих крестьян:
— Смотри, Божественная, вот лучшее, что ты можешь сделать.
— Работать на земле с ними?!
— Нет, обеспечить им мир, чтобы они могли вырастить урожай. У тебя богатейшая страна, Божественная, не меняй ее на призрачный Рим, и ты будешь счастлива сама, принеся счастье всем.
Клеопатра опустила голову, в глазах блеснули слезы. Аполлодор прав, во всем прав. Никогда попытки договориться, подружиться с Римом или противостоять ему не доводили Египет до добра. Она была готова забыть Рим, если бы еще Рим забыл о ней…
Целых три года казалось, что забыл. Египет действительно жил своей жизнью и богател, потому что Нил разливался вовремя и достаточно широко, трудолюбие народа приносило свои плоды, богатела казна, богател народ. Конечно, основная масса оставалась бедной, но наполнялась казна, строился новый флот, тяжелые, мощные корабли которого были оснащены огромными, наводящими ужас таранами… прокладывались и ремонтировались дороги, возводились новые здания, пополнялась книгами библиотека Музеума, в Александрию приезжали новые ученые, богатели храмы, Жизнь продолжалась что с Марком Антонием, что без него. Без даже лучше, спокойней. Египет радовался, что беспокойный, жестокий Рим забыл о нем.
