Вечно-женское
Начался вечер очень мило: я сидел у Веры Николаевны и оживленно беседовал с ней о литературе, о любви, о морях-океанах, о преимуществе жареных пирожков над печеными, об искусстве смешивать духи, о нахалах, пристающих на улицах, и о полной допустимости загробной жизни.
Звонок в передней прервал мое заявление о том, что паюсную икру, размятую с сардинами и соком лимона, — никак нельзя приправлять сливочным маслом.
— Гм… Звонок… Это, вероятно, моя школьная подруга. Я ее не видела двенадцать лет.
«Чтоб ее черт унес», — подумал я. Вслух продолжал:
— Я знал даже людей, которые присыпали ее зеленым луком и петрушкой.
— Подругу? — удивилась хозяйка.
— Икру!..
— Какую? — рассеянно переспросила хозяйка, прислушиваясь.
— Паюсную!..
Я ревниво отметил, что внимание ее было уже не около меня, а в передней, откуда доносился стук сбрасываемых ботиков и шелест снимаемых одежд.
— Ну да, это она! — просияла хозяйка. — Боже ты мой… двенадцать лет! Ведь мы расстались совсем девчонками! С седьмого класса…
Сначала в комнату влетело что-то темно-коричневое, потом ему навстречу шумно двинулось зеленовато-голубое, потом эти два кружащихся смерча соединились, сплелись воедино и образовали один бурный, бешено вращающийся на своей оси смерч, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме мелькающих рук, писка и чмоканья… Жуткое зрелище!..
В отношении поцелуев разгон был такой, что инерция еще долго не могла прекратиться. Но на третьей минуте подруга засбоила, то, что называется у коннозаводчиков «сошла с круга», и отстала в одном темпе: именно, хозяйка чмокала ее в то самое время, когда щеки подруги отрывались от хозяйкиных губ; чтобы вознаградить хозяйку за этот холостой поцелуй в воздух, подруга ретиво возвращала лобзанье, но в этот момент хозяйкина щека, в свою очередь, уже отрывалась от подругиных губ, и снова поцелуи, как петарды, безвредно разряжались в воздухе.
Наконец смерч распался на свои основные цвета — темно-коричневый и зеленовато-голубой, подруги отдышались, фыркнули, точно запаренные лошади, отчетливо, как по команде, вынули из сумочек какие-то красные палочки, намазали губы, попудрили носы, еще раз обменялись радостными взглядами, и только тогда их внимание обратилось на меня, скромного, забытого, оглушенного, ослепленного шумом и треском.
— Позволь тебе представить, Нюра, мой большой друг.
Подруга бросила на меня рассеянный взгляд и швырнула в мою сторону, как собаке кость:
— Очень приятно.
— Я думаю! — самодовольно хихикнул я, радуясь уже тому, что они обратили на меня внимание.
— Что вы сказали?!
— Я говорю, что Вера Николаевна много мне о вас говорила.
Соврал. Для того и соврал, чтобы они обратили на меня хоть какое-нибудь внимание.
Но нет ничего ужаснее зрелища двух встретившихся после долгой разлуки подруг. От созерцания такой пары холодеет кровь и свертывается мозг у самого стойкого человека.
Они уселись на диван по обе стороны от меня, и с этого момента я превратился в ничтожество, в диванную подушку, через которую можно переговариваться, совершенно ее не замечая.
Глаза их восторженно вперились в лица друг друга, а руки сплелись через меня и невозмутимо покоились на моих кротких коленях.
— Так вот оно, значит, как, — проворковала хозяйка.
— Да-а…
— А ты помнишь Кузика? Обе дружно рассмеялись.
— Ну, еще бы! «Медам, берит на себе труд». Ха-ха! А где сейчас Лили?
— Ну, как же! Она вышла за Савосю Брыкина!
— Что ты говоришь?! Вот не думала. А Жужуточка?
— Он ведь во Владивосток уехал. Алика на войне убили.
— А помнишь Мику в ящике?
— Ха-ха-ха…
— Какого Мику? — спросил я с наружным интересом.
— Ах, этого вам нельзя знать. Не совсем прилично. Костя Лимончик сделался таким интересным, что не узнаешь. На виолончели играет.
— Что вы говорите?! — ахнул я, будя внутри себя дремлющий интерес к неведомому виртуозу Косте.
— Неужели на виолончели играет? Кто бы мог подумать! Ну и ну!..
— А вы его знаете?
— Мм… Нет.
— Ну, так и не суйтесь не в свое дело. А где сейчас Григорий Кузьмич?..
— Он же живет до сих пор на Почтовой, 82. Незнакомые имена, фамилии, адреса мелькали передо мной так быстро, будто бы я помимо воли погрузился в чтение старой телефонной книги.
На меня перестали обращать какое бы то ни было внимание. Лица горели, глаза сверкали, а из уст, вперемешку со смехом, сыпались десятки Аликов, Жужу точек и Григорий Кузьмичей. Но не такой я человек, чтобы примириться с небрежностью в отношении, подобной мне, важной особы… Мне скучно, на меня не обращают внимания — так мне сейчас будет весело, и меня почтят самым лихорадочным вниманием! Я внутренне подобрался, подстерегая удобный момент для прыжка…
— А где теперь тот студент, который, помнишь, за тобой ухаживал?
— Адя Берс?
— Адя Берс?! — воскликнул я. — Неужели вы о нем ничего не знаете?
— А вы с ним знакомы?
— Ну!! друзья! Мне его так жалко, что и рассказать невозможно.
— А что с ним?
— Ну, как же. Сварился. В мыле.
— В каком мыле?
— Целая история. Жуткая. Вы Костю Драпкина знаете?
— Нет…
— Ну, еще бы. Так у этого Кости был мыльный завод…
— Не тяните, Господи!!
— …Как-то раз осматривали они с Адей чан, где варилось мыло. Адя нечаянно оступился, да и вниз! Бух! Я до сих пор не могу опомниться от этого кошмара. Как только умываюсь, так и поглядываю на мыло — вдруг найду Адину пуговицу или клок волос.
— Какой ужас! Воображаю горе его сестры Люд-милочки.
— Ей все равно, — горестно качнул я головой. — Раздавлена.
— ??!!
— Сенокосилкой. В имении графа Келлера. В пьяном виде.
— Что за вздор?! Разве Люда пила?
— Как лошадь. Алкоголизм. Наследственность. Вместе с Жужуточкой и пили.
— А вы и Жужуточку знаете?
— Как свои пять пальцев. Его повесили в Харбене. Организовал шайку хунгузов. Поймали в опиокурильне. Отбивался как лев. Семь человек.
Я достиг своего. Внимание подруг было приковано ко мне всецело. Ротики их доверчиво раскрылись от избытка интереса и груди порывисто дышали.
Некоторая мрачность и трагизм, которыми были окрашены последние минуты целой вереницы старых друзей обеих подруг, до известной степени искупалась захватывающим интересом и романтичностью фабулы.
Не обошлось и без легкомысленного элемента: Миля пошла на сцену, в кафешантан, и теперь танцует со своим партнером, негром, тустеп.
Я сделался душой маленького общества: все-то я знал, обо всех-то я рассуждал с видом близкого приятеля и общего конфидента.
Царил я около получаса.
После одной из пауз, посвященных отданию последнего долга трагически погибшему при пожаре кинематографа, учителю немецкого языка Кузику, — хозяйка вздохнула и спросила:
— А ты помнишь Катину «Липовку»!.. Что с ним?
— Я знаю, — вырвался я вперед. — Он женился на цыганке из хора Шишкина, и она его от ревности отравила. Совсем на днях. Сулемой. В пирожке дала. С капустой. Как сноп! Предстоит сенсационный процесс!..
Обе подруги внимательно взглянули в мое лицо.
— Кого? — в один голос спросили обе.
— Что — кого?
— Кого отравили?
— Этого самого… Липовку, как вы его… Гм!.. Назвали. Катиного Липовку отравили… Такого человека отравить, а? Здоровяк был. И пел — как малиновка.
— Кто?
— Да этот же, Боже мой… Липовка!
Хозяйка встала с дивана с видом, не предвещавшим ничего для меня доброго и радостного…
— Вы знаете, что такое Липовка?
— Это… он… Такой… Липовка. По прозвищу. Брюнетик такой.
— Послушайте, вы! Нахал вы этакий! «Липовка» — это Катино имение, и оно не могло жениться на цыганке из хора, и его не могли отравить!! Как малиновка он пел, чтоб вы пропали?! Я уже давно заметила, что вы слишком развязно отправляете всех на тот свет. Теперь я понимаю…
— Прогони его, — посоветовала разъяренная подруга. — Пусть он уйдет вон!
— Ты когда уезжаешь, Нюра? — спросила хозяйка.
— Через десять дней.
— Так вот что, расторопный молодой человек!.. Уходите и являйтесь не ранее, чем через десять дней. Я накладываю на вас эпитимью.
Я цинично захохотал, послал дамам воздушный поцелуй и, крикнув: «Привет от меня Жужутке» — вышел в переднюю.
Натягивая пальто, услышал:
— Вот нахал-то. Без него, по крайней мере, наговоримся. Послушай, а где Диночка Каплан?
— В Курске. Уже четверо детей. Ха-ха-ха! А помнишь апельсинное желе на пикнике?..
— А помнишь…
— А помнишь…
Неуклюжая громоздкая машина воспоминаний запыхтела и двинулась, увозя упоенных подруг в туманную даль. Эх, жизнь наша! Все мелочь, все тлен, дорогой читатель…
