Конец фаворитки
Наступило время, когда фаворитка решила, что ей мало играть в любовь, и принялась играть в политику. Подтолкнуло ее к этому положение вокруг Франции, в частности война в союзе с Испанией против Марии-Терезии Австрийской. Эта война вяло тянулась уже около четырех лет, но теперь австрийцы стояли уже на берегах Рейна, угрожая Эльзасу. Вообще-то это мало волновало короля, и без него было кому командовать армией.
Фаворитку посетил герцог де Ришелье.
– Мадам, у меня к вам конфиденциальный разговор.
Шатору смотрела на герцога и ломала голову, что же могло понадобиться от нее ее врагу? Герцог – сама любезность и, похоже, действительно опасался, чтобы беседу не подслушали.
– Чем могла заинтересовать вашу персону скромная придворная дама?
Но герцог не обратил внимания на колкость, отпущенную фавориткой.
– Мадам, вы хотите прославиться, как Агнесс Сорель?
– Ну…
Шатору совершенно не понимала, чем таким она могла прославиться, кроме того, фаворитка вовсе не считала любовницу Карла VII ни красивой, ни достойной подражания. Прославиться, как Агнесс Сорель? Но, пожалуй, главное, о чем она сама вспомнила, услышав это имя, – обнаженный бюст дамы с картины Жана Фуке, а еще наполовину выбритую голову. Сколь ужасной была эта мода – выбривать себе волосы надо лбом до самого темени, а еще красить губы бантиком. Фи! Неужели герцог вздумал предложить и ей оголить бюст для какого-нибудь холстомарателя?!
При одной мысли о подобном у фаворитки перехватило дыхание от возмущения. Нет, она не против обнажить свои прелести, тем более было что, но не перед всеми же подряд.
Но герцогиня не успела возразить, Ришелье опередил ее, видимо понимая, что его странное предложение может вызвать у дамы негативную реакцию.
– Мадам, вас должны запомнить как патриотку Франции.
Нельзя сказать, что такое бодрое заявление внесло ясность, Шатору все равно не понимала, чего же от нее хочет герцог, но хотя бы перестала возмущаться.
– Франция уже четыре года воюет, и сейчас ситуация довольно опасна. Его величество должен вмешаться, но он слишком апатичен. Вы должны повлиять, напомнив королю о его долге перед Францией. Он просто обязан возглавить армию. – Ришелье сделал предупреждающий жест, хотя мадам вовсе не возражала. – Для него это будет совершенно безопасно, ведь необходимости отправляться на поле боя нет, достаточно лишь посетить войска. Зато какой резонанс! И его свяжут с вашим именем.
У Ришелье был в запасе еще один довод. Видя, что мадам де Шатору все еще сомневается, он выложил и этот последний довод:
– Вы же не хотите, чтобы его величество на этот подвиг вдохновил кто-то другой? Скажу по секрету, кое-кто давно готов к такому поступку. Спешите, чтобы вас не опередили.
– Но что я могу сделать?
– Дайте королю понять, что пришло время действовать не только на балах или в спальне, но и во главе армии.
– Что?!
Мари-Анна ожидала чего угодно, только не такого совета. Первой мыслью было, что ее просто хотят заманить в ловушку, потому женщина постаралась взять себя в руки и больше не показывать эмоций. Взгляд фаворитки стал слегка насмешливым, мол, ничего не получится, я все ваши уловки вижу насквозь.
Но герцога Ришелье этим не удивишь, он, видно, ожидал и такого развития событий тоже, а потому спокойно позволил маркизе осознать услышанное и слегка дотронулся до ее руки:
– Выслушайте меня, мадам, всего лишь выслушайте. Можете не отвечать и даже выбросить из головы то, что я скажу, как только за мной закроется дверь. Но если вы все же решите, что я прав, умоляю, не тяните время, действуйте.
Он не стал вдаваться в подробности развязанной войны, в которую Франция вступила согласно союзническим обязательствам, лишь коротко рассказал, насколько устали в армии от бестолковости и неурядиц, что нужно поднять боевой дух войск, а заодно и народа, которому надоело бездействие королевской власти в том числе. Нет лучшего способа обрести любовь подданных, чем выигранная, даже совершенно ненужная война. А если учесть, что австрийские войска уже серьезно угрожают границам самой Франции, тем более.
– Но это опасно для его величества!
Герцог слегка поморщился, правда стараясь, чтобы фаворитка этого не заметила. Не удалось, глаз у маркизы был наметанным, но она не заострила внимание на этой усмешке, пусть себе морщится.
– Прошли те времена, когда король должен был лично скакать на коне впереди своей армии. Ныне, чтобы ее возглавлять, достаточно просто присутствовать где-то рядышком. В армии достаточно боевых командиров, чтобы его величеству не пришлось даже приближаться к передовым позициям, он будет на столь безопасном расстоянии, что с ним сможете поехать и вы, мадам.
– Я?! Вы полагаете, что даме место на войне?
– Вам место рядом с королем, и если его величество будет в войсках, то и вы тоже. Зато и ваш, и королевский престиж будет поднят на невиданную высоту.
Шатору чуть задумалась, а потом вдруг вскинула глаза на герцога и несколько секунд буквально сверлила его взглядом.
– Почему вы предлагаете эту роль мне, ведь усовестить его величество и подвигнуть на такой подвиг, как посещение армии, мог бы и кардинал Флери?
Ришелье взгляд выдержал и ответил совершенно честно, в данном случае ему было выгодней не лгать:
– Да, кардинал смог бы, но стоило бы ему убедить его величество, как вы из простого чувства возражения оказались против. И я не знаю, чью сторону принял бы король. А если это сделаете вы, то возражений не предвидится ни с одной стороны.
– А почему вы решили, что не станет возражать сам король?
Бровь герцога основательно приподнялась, выражая крайнее изумление:
– Возражать, если возьметесь убеждать вы, мадам? Пожалуй, даже я бы согласился, а уж его величество…
Видя, что герцогиня задумалась основательно, Ришелье мягко напомнил о себе:
– Мадам, я удаляюсь, с вашего разрешения. Я дал вам совет, ваше право воспользоваться им или нет. Подумайте, вы мудрая женщина и прекрасно понимаете всеобщую выгоду в данном деле.
Герцог ушел, на прощанье легко коснувшись губами ручки прекрасной Шатору, дверь за ним давно закрылась, а герцогиня сидела, уставившись на пламя камина. Она размышляла, но уже не над тем, убеждать короля или нет, Ришелье прав, это было бы прекрасным способом завоевать любовь подданных, а о том, какие приводить аргументы самому Людовику. Король вовсе не горел желанием ни воевать, ни даже просто слушать о военных действиях.
Конечно, придется ехать вместе с ним или вслед за ним. И дело не только в том, чтобы выглядеть патриоткой, не в том, что сама Шатору жаждала королевских объятий, а в том, что Людовика просто могли увести! Герцогиня прекрасно понимала опасность долгой разлуки и особенно разлуки в таких условиях. Завести новую любовницу или подхватить какую-нибудь гадость от простой пастушки, как король однажды уже подхватывал от дочки мясника, – могло случиться что угодно.
Но поездка означала ломку всех привычек, множество неудобств…
И все же Шатору думала не о неудобствах, а о предстоящем разговоре.
Он состоялся уже на следующее утро. Его величество был немало удивлен, когда внезапно явившаяся фаворитка принялась убеждать его в необходимости съездить в… действующую армию! Людовик мог ожидать чего угодно – просьбы о новом замке, денег, просто капризов с требованием удалить из Версаля кого-то неугодного фаворитке, но только не разговора на такую тему. Король даже не сразу поверил собственным ушам.
Стать правителем и возглавить армию? Как она себе это представляет?
Да, все короли возглавляли армии.
Но армия не квартирует в Версале, для этого придется ехать далеко!
Прекрасно, фаворитка готова составить компанию.
И все же Людовик колебался, слишком необычной была идея герцогини. Необычной и, честно говоря, опасной. Людовик вовсе не был стяжателем воинской славы, с него хватало и альковной.
Видя, что любовник не поддается на уговоры, Шатору даже прослезилась от отчаяния. Ей уже пришлась по душе идея стать национальной героиней, убедившей короля в необходимости подвига, каковым, несомненно, являлась поездка в действующую армию. Опасаясь расплакаться, что не вполне соответствовало бы избранной ею тактике поведения (героини не плачут, Орлеанская Дева не в счет, она деревенская глупышка), Шатору поспешила прочь, решив, что надо все обдумать.
Видно, герцог Ришелье все же подозревал, что фаворитка начнет действовать, и довольно быстро, он поджидал мадам Шатору.
– Ничего не получается, он колеблется!
– А чего вы ожидали, что король немедленно потребует коня и шпагу?
– Как еще убеждать? Его величество думает, что это опасно.
– Напишите ему письмо.
– Письмо?
– Да, конечно. Одно дело слова, произнесенные прекрасным ротиком, глядя на который его величество забывает слушать и думает лишь о поцелуях, и совсем другое – написанное, да еще и дамой. Пишите, будьте убедительны, упирайте на то, что вы ратуете за его славу, заботитесь о его популярности в народе и армии.
– Вы можете гарантировать, что с его величеством ничего не случится?
– Не могу.
– Как?
– А вы можете гарантировать, что с вами ничего не случится, даже если вы не сделаете и шага за пределы Версаля?
Шатору некоторое время смотрела на герцога, а потом рассмеялась:
– Вы правы.
– Я могу лишь обещать, что если его величество лично не полезет под пули или копыта лошади, то будет цел. А уж об остальном пусть позаботятся другие.
Король получил это письмо, оно потрясло Людовика до глубины души.
«Вы не были бы королем, если бы Вас можно было бы любить ради Вас самого… Ваше присутствие, сир, вдохновит войска, вселит в них уверенность и заставит победить – Вы завоюете все сердца… я ратую за Вашу славу…»
Читая и перечитывая вдохновенные строки, написанные рукой любимой женщины, король все больше и больше проникался мыслью действительно возглавить армию… хотя бы временно, чтобы вдохновить солдат. Король с нами! – это ли не повод одержать победу над австрийцами? Шатору умница, она вовремя почувствовала то, что нужно. А еще говорят, что женские головки годятся только для того, чтобы носить прически. Это смотря какие, его возлюбленная настоящая патриотка, и она так заботится о его славе и любви к нему подданных…
Но почти сразу на Людовика нахлынула волна почти тоски. Уехать и столько времени быть без Шатору? А если его ранят или, того хуже, сделают ни на что не годным калекой? Всякое ведь бывает. Нет, он просто не сможет оставить любовницу одну в Париже, а значит, не поедет и сам. В войсках достаточно герцога Ришелье и Мориса Саксонского. Нет, нет, война не для него!
И все же герцогиня убедила, король отправился в действующую армию, правда, это была весьма странная поездка, потому что его величество сопровождали фаворитка и еще множество придворных. Меньше всего кортеж был похож на военный и куда больше на парадный выезд его величества, например на охоту. Ехали весело, на частых остановках устраивались пикники, а в городах вечера и даже балы. Герцог Ришелье старался вовсю, но присутствие рядом с королем фаворитки совсем не нравилось французам, они считали, что Людовик просто позорит армию.
Чтобы жителей городов не смущали визиты его величества к любовнице, было приказано размещать мадам де Шатору в соседнем доме через стену с королем и загодя прорубать потайные двери в стенах.
– Сир! – губки мадам де Шатору не просто капризно надуты, они дрожали от обиды. – Сир, вы больше не любите меня?
– Я?! – Людовик потерял от такого вопроса дар речи. – Что случилось, мадам?
– Меня поселили в аббатстве Сен-Арну!
Король обернулся к герцогу Ришелье, тот лишь развел руками: что делать, если в Меце не нашлось достойных зданий рядом? В результате король и его фаворитка оказались на одной улице совсем рядом, но стены их особняков меж собой не соприкасались. Можно бы и пройти, но Людовик слишком хорошо помнил, какую встречу устроили ему жители Лиона, после чего любовников и стали размещать по соседству. Однако в Меце генерал-квартирмейстер двора граф де ля Сюз сбился с ног, но ничего подходящего подобрать не смог.
Выход нашел епископ Меца, он предложил спешно построить галерею, соединяющую два здания, а на вопрос горожан ответил, что это для удобства прохода его величества в церковь.
И снова фаворитка жаловалась королю, требуя скорее покинуть негостеприимный город.
Это было неправдой, жители оказались не слишком гостеприимны только по отношению к ней самой, вернее, открыто осуждали Людовика за то, что повсюду возил за собой не супругу, а любовницу.
– Если король приехал в Мец, чтобы подать дурной пример его жительницам, то лучше бы ему не выезжать из Версаля!
По городу распевали позорящие Шатору куплеты.
Но мадам не сдавалась, она прекрасно помнила, что даже в Сенарском лесу король может встретить прекрасную незнакомку, которая западет ему если не в душу, то в память. Это опасно, потому приходилось всюду быть буквально рядом с его величеством, не оставляя место на королевском ложе ни на одну ночь. Жизнь мадам Шатору была не из легких…
Ей очень хотелось уехать из Меца, но куда? Не отправляться же в действующую армию? Там не будет возможности строить галереи ради альковного общения любовников… Да и король вовсе не собирался подвергать собственную жизнь хоть малейшей опасности. Опасность на охоте – это одно, а вот в войсках – совсем другое. Нет-нет, с Людовика достаточно и Меца.
Наступил август 1744 года, и вдруг стало ясно, что ситуация тупиковая. Ехать дальше просто некуда, не на фронт же, и возвращаться тоже нелепо. Король развлекался, а его окружение ломало голову над способами выхода из ситуации.
В одном из домов Парижа собралась компания из четырех серьезных людей, они обсуждали будущее короля, его фаворитки, а заодно и Франции.
Мужчины были сосредоточенны, даже задумчивы, один из них почти сокрушенно покачал головой:
– Пора.
– Неужели другого выхода нет?
– Я вчера имел беседу с фавориткой, она становится неуправляемой.
– Ох уж эти женщины! Когда им помогаешь вознестись наверх, обещают быть послушней овечки, но как только устраиваются рядом с королем, забывают обо всем.
– Маркизу невозможно привести в чувство?
– Вполне возможно, я беспокоюсь не о том. У короля не слишком устойчивый нрав, он легко увлекается, и мадам нервничает, потому что ее в любую минуту может заменить кто-то другой.
– Пора менять самим?
– Пожалуй…
– Есть на кого?
– Есть, только нужно немного подождать.
– Но как отделаться от самой Шатору? У нас нет времени, сидеть в Меце полгода нелепо.
– Этим уже занимаются. Все будет сделано так, чтобы и король сумел вернуться в Париж, и мадам отослал подальше. Нам поможет отец Перюссо.
Далеко от Парижа, в Меце, действительно разворачивалось действие, которого никто не ожидал, да и не мог ждать. Кроме разве тех, кто его тщательно подготовил.
Мари-Анна и сама не знала, отчего вдруг стала нервничать. Людовик не собирался двигаться вперед в действующую армию, ему вполне хватало веселых пирушек в Меце. Угрозы наступления австрийских войск тоже не было, тем более таких, чтобы пришлось спасаться поспешным бегством. На горизонте не было ни одной дамы, способной затмить саму фаворитку, а если бы и появилась, мадам Шатору умела с такими расправляться загодя. Не считать же серьезной соперницей собственную сестрицу Лорагэ, готовую на все, но неизменно служившую Мари-Анне только подспорьем, когда она сама слишком уставала от бурных ласк его величества.
Шатору тяжело вздохнула: Людовик несколько раз намекал, что неплохо было бы порезвиться втроем, пока от такой сомнительной чести удавалось отшутиться, но, видно, все же придется. Мари-Анна задумалась, куда бы ей девать сестру, ведь одно дело – изображать страсть наедине с королем и совсем другое – предаваться оргиям в компании. Так недолго повторить ошибку старшей сестры де Майи, превратившей опочивальню Людовика в настоящий притон. Сегодня он требует развлечений втроем, а завтра добавит к двум сестрам еще нескольких человек… Становиться участницей оргий не хотелось совсем.
Мадам лежала без сна, пытаясь понять, как удавалось их сестре де Вентимиль заставить Людовика быть почти примерным мужем при любовнице. Хотя, что тут думать, сестра просто родила, а король не успел начать ей изменять. Но такой вариант совершенно не подходил самой Шатору. Быть беременной и носить в собственном животе кого-то, кто будет там ерзать, стать неуклюжей и долгое время не иметь возможности заниматься с Людовиком любовью… Это даже опасно, в конце концов!
Мари-Анна не желала сознаваться самой себе, что отвергает счастье материнства прежде всего из-за этого – невозможности некоторое время иметь короля в любовниках. Кто знает, кем он соблазнится, пока фаворитка будет донашивать своего ребенка? Нет-нет, это очень опасно, никаких детей! Лучше уж делить ложе с сестрой. Лорагэ представляет меньшую угрозу, чем, например, та красотка из Сенарского леса. Шатору и сама не знала, почему вдруг так обеспокоилась женщиной в розовом, словно нутром чувствовала опасность. Шатору передали отзывы о мадам Ле Норман, услышанные в салонах госпожи Жоффрен и даже мадам де Тансен. Фаворитка нутром почувствовала настоящую угрозу своему спокойному существованию, успокаивало только то, что эта мадам из Сенарского леса была беременна и некоторое время не страшна.
Что ж, этим временем надо воспользоваться. Для того чтобы удержать короля в своих сетях, годились любые способы, кроме разве тех, что использовали две из сестер Нейль – развратные оргии де Майи и полное непротивление и неразборчивость Лорагэ. Но это и неплохо, рядом с глупой толстой Лорагэ мадам Шатору выглядит даже лучше, пусть Людовик почувствует эту разницу.
Еще немного поразмыслив, она решила дать согласие герцогу Ришелье на его, с первого взгляда, нелепое предложение: делить королевское ложе с сестрой. Лучше рядом глупая Лорагэ, у которой все мысли дальше простого соития не идут, чем какая-нибудь умница, которая сумеет развлечь не только в постели, но и в салоне.
Герцогу было написано письмо, содержавшее одно-единственное слово: «Согласна». Если бы только Шатору знать, какую пружину она отпустила, какие развернутся после этого события и чем лично для нее все закончится! Но человеку не дано знать о грядущих событиях, а если и дано, то не в подробностях.
Ришелье немедленно занялся подготовкой очень веселого ужина, последствия которого для многих оказались весьма плачевными, но для некоторых ожидаемыми…
Из покоев, в которых поселился герцог де Ришелье, доносился веселый женский смех, там ужинали его величество со своей фавориткой и сопровождавшими ее дамами: госпожой де Лорагэ, двумя принцессами де Конти, герцогиней Шартрской и еще кое-кем помельче. Герцог был в ударе, ужин получился приятным и весьма фривольным, даже Ришелье позволил себе распустить руки, конечно, не по отношению к мадам де Шатору или Лорагэ. Напротив, он умудрился увлечь обеих сестер вместе с его величеством в отдельную комнату, где стояла огромных размеров кровать, и запереть троицу там.
Повернув ключ в замке, герцог вздохнул, едва не отирая пот со лба. Услышав тихий смешок, Ришелье оглянулся и приложил палец к губам, показывая герцогине Шартрской, что не стоит никому рассказывать о такой забавной мелочи. Во дворе все привыкли к королевским шалостям и довольно странным предпочтениям, ведь мало кто даже при желании находил приятные черты у мадам Лорагэ, а Людовику она нравилась. Провести ночь в объятиях двух столь непохожих меж собой сестер показалось герцогине тоже капризом его величества. Что ж, на то он и король, чтобы его капризы выполнялись.
Вздохнув, но вовсе не из зависти, для себя он вовсе не хотел таких капризов, герцог Ришелье подмигнул герцогине Шартрской и предложил ей руку, чтобы проводить обратно в столовую, где веселая компания продолжала ужин. Не дойдя до выхода из комнаты, он вдруг выпустил руку мадам и… деловито ощупал зад своей невольной приятельницы. Неизвестно, чем бы все закончилось в другое время, но сейчас герцогиня только ахнула:
– Шалун!
Веселый вечер продолжился… и не только у короля…
Но именно для Людовика утро оказалось тяжелым, как и последующие дни.
Стук в дверь был очень требовательным. Заспанный слуга доктора Кассера, с трудом очнувшись ото сна, зашаркал стоптанными башмаками к входной двери. До чего же тяжело служить доктору! Ни ночью, ни днем никакого покоя, видно, снова кто-то рожает или попросту объелся до полусмерти, вот и требуют, чтобы его хозяин немедленно мчался перерезать пуповину или давать рвотное обжоре. Бывало, когда в горле у больного застревала кость или кому-то слишком крепко приложили по голове в драке… Всякое бывало, Марселя мало интересовал повод для стука, он дотащился до двери, зевая, распахнул ее, ожидая увидеть перепуганную служанку или какого-нибудь разбитного малого, вызвавшегося за звонкую монету сбегать за доктором.
Но увиденное, а главное, услышанное заставило его икнуть и встряхнуться. После первых же слов Марсель опрометью помчался за своим хозяином, забыв про башмаки. Помощь доктора требовалась… королю!
Уже немного погодя сам доктор Кассер, дрожа и ежеминутно моля Господа о помощи, пристраивал под руку его величества тазик, чтобы пустить венценосному пациенту кровь. Людовик чувствовал себя очень плохо, у него невыносимо болела голова и трясло, словно в лихорадке. Вокруг суетились две дамы, явно сестры, и множество разных людей. Почему рядом с королем не оказалось его собственного врача, непонятно, но доктор Кассер был единственным сведущим среди ахающих и охающих.
Но что он мог сказать? Совершенно непонятная лихорадка сотрясала его величество и 8, и 9 августа. Не помогло и слабительное, королю становилось все хуже. Герцог Ришелье отвел доктора в сторону:
– Что вы думаете о причине недомогания?
Тот пожал плечами:
– Не знаю, не могу объяснить. Разве только отравление…
– Какое отравление, вы с ума сошли?! Король ел все, что и мы, но никто из бывших на ужине не почувствовал ни малейшего недомогания. Возможно, это простое переутомление.
Взгляд герцога был столь внушительным, что сознание доктора мгновенно прониклось пониманием:
– Безусловно, это переутомление! Его величеству никак не следовало так утруждать себя.
– Да, тем более он провел ночь, бурную ночь, смею вас уверить, с двумя дамами сразу.
Кассер в ужасе уставился на Ришелье, он не знал, как следует реагировать на такое откровение герцога. Ришелье подсказал сам:
– Но этого не следует знать остальным, достаточно просто сказать, что король слишком переутомился.
– Но я не могу ручаться за жизнь его величества, пока он в таком состоянии…
Герцог кивнул:
– Безусловно, королю нужен покой и надлежащий уход. И никаких дам! Хотя бы на время…
С доктора явно снималась всякая ответственность за состояние венценосного больного, это было Кассеру на руку, и он согласно закивал.
Уже вечером доктору совсем полегчало, потому что прибыл еще один врач. Чего нельзя было сказать о пациенте – королю становилось все хуже. Посовещавшись, эскулапы решили, что на всякий случай его величеству следовало бы причаститься.
Мец в ужасе замер. Смерть короля легла бы черным пятном на репутацию города.
Самому Людовику было очень плохо, он мало что понимал, но когда его духовник патер Перюссо заговорил о необходимости сначала публичного покаяния и прощения со стороны королевы, прослезился.
– Я согласен просить прощения у ее величества.
Фаворитка с ужасом смотрела на своего благодетеля, появление королевы в этой спальне, которую они с Лорагэ не покидали с той минуты, как Людовику стало плохо, означало, что сестры должны немедленно покинуть и Мец, и, возможно, даже Версаль.
Шатору бросилась к патеру Перюссо:
– Отец мой, помогите мне избежать бесчестия! Неужели меня удалят от его величества с позором?
Но за спиной патера Перюссо стоял епископ Суассонский монсеньор Фитц Джеймс, отнюдь не настроенный оставлять вблизи с королем парочку развратных красоток. Не сомневаясь в готовности Людовика покаяться, все же для любого человека страх перед вечностью сильнее опасений потерять любовницу, он уже отправил гонца к королеве с просьбой немедленно приехать и принять покаяние блудного супруга. И епископа куда меньше волновала судьба фаворитки, чем то, успеет ли примчаться в Мец Мария Лещинская, пока не перестанет действовать средство, подсыпанное в питье его величества для пребывания в состоянии лихорадки.
Епископу и тем, кто стоял за ним, все удалось, королева примчалась вовремя, фаворитка была с позором изгнана, король покаялся и поклялся больше не вести скандальный образ жизни.
Герцог Ришелье навестил фаворитку. Мадам де Шатору не могла найти себе места, их с сестрой удалили из королевских покоев, запретив показываться на глаза, вести оттуда приходили одна хуже другой. Поэтому, когда в двери показался герцог Ришелье, обе дамы метнулись к нему, как к последней надежде:
– Что?!
– Мадам, уезжайте, и как можно скорее.
– Как уезжать? Совсем?
– Быстрее, пока до горожан не дошли известия, что его величество прилюдно покаялся перед супругой и обещал больше не грешить.
– Но… я не готова. Экипаж не заложен, вещи не собраны…
– Какой экипаж?! Какие вещи?! Уносите ноги в простой карете, если хотите остаться живой.
Крупная, полная Лорагэ, слабо пискнув, рухнула в кресло, также пискнувшее под ее весом. Шатору оказалась более разумной и собранной:
– Нас могут обвинить во всем?
– Уже обвинили.
– А как же король, неужели он тоже считает нас виновными в его болезни?
– Король слишком слаб, чтобы отстаивать еще и ваши интересы, он покаялся перед королевой и исповедался. Пока об этом не узнали в Меце, уезжайте. Простая карета готова, задерните занавеси и сидите тихо до самого Парижа.
– Нам в Версаль?
– Боюсь, что в свое имение, во всяком случае пока. Поспешите.
Герцог удалился, чтобы не заметили его общения с опальной фавориткой, а дамы уставились друг на дружку, пытаясь привести чувства в порядок. Лорагэ вдруг возмутилась:
– Нет, мы не виноваты, почему мы должны отвечать за негодные продукты на столе за ужином?!
Шатору прижала пальцы к вискам:
– Кто станет в этом сейчас разбираться? Герцог прав, главное успеть сбежать, пока не обвинили во всех королевских грехах и не закидали камнями.
– Кам… кам… камнями?! Нет, я никуда не поеду! Они не посмеют переступить порог этой спальни, здесь все же аббатство! Мы просто пересидим здесь, пока все успокоится, а потом вернемся в Версаль. Король придет в себя и нас защитит.
– А если нет? Поехали!
Несмотря на свои возражения, мадам Лорагэ послушно двинулась следом за своей сестрой, однако, канюча:
– А драгоценности? А гардероб? А мои любимые собачки?
– Все привезут следом, Ришелье распорядится. Поспешим.
Скромная карета пробиралась по узким улицам Меца. Через открытые из-за огромного наплыва народа двери большого кафедрального собора Сент-Этьен доносились звуки непрекращающейся службы за здравие Многолюбимого. Солнце, выбравшись из облаков, ярко осветило роскошные цветные витражи Сент-Этьена, которыми так гордились горожане Меца, называя свой собор «Светильником Бога».
Но ни благостные звуки, ни яркое солнце не могло обрадовать двух дам, тихонько сидевших в углах экипажа. Сестры Нейль – мадам де Шатору и мадам де Лорагэ – спешно покидали ставший вдруг негостеприимным Мец, стараясь, чтобы никто не догадался, чья скромная карета движется к выезду из города.
Не удалось – то ли кучер выкрикнул что-то выдавшее хозяек экипажа, и народный гнев немедленно обратился против дам, стали раздаваться крики с требованием вытащить потаскушек и разделаться с ними, словно те виноваты в болезни короля. Обвинения обеим сестрам в распутстве и обиде королевы уже доносились со всех сторон, горожане, кто смог дотянуться, пинали и толкали карету, грозившую попросту развалиться на части.
Большего ужаса и стыда сестры не испытывали в жизни. Все же экипажу удалось пробраться сквозь разъяренную толпу, но неподалеку от самого Меца они были вынуждены остановиться, потому что теперь плохо стало Лорагэ. Толстуха попросту лишилась чувств.
Долго пробыть на постоялом дворе, который был оскорбителен уже самим своим захудалым видом, дамы не смогли, за ними пристально следили люди епископа. Немедленно прибыло распоряжение удалиться от двора как можно дальше. Пришлось, едва приведя в себя мало что соображавшую от страха Лорагэ, двигаться дальше. Сообщение о том, что их лишили даже статуса статс-дам, настроения и уверенности в завтрашнем дне не прибавило.
В одном из городков по пути в Париж дамы едва не были растерзаны возмущенной толпой. Всю ответственность за беспутное поведение своего короля народ возложил на его любовниц, за самого Людовика беспрестанно молились, сообщений о состоянии его здоровья ждали с нетерпением, то ликуя, если становилось хоть чуть лучше, то стеная, если положение ухудшалось.
Дамы ехали в Париж, а сам Людовик действительно находился между жизнью и смертью целую неделю. Ему то пускали кровь, то давали слабительное, на некоторое время становилось легче, но почти сразу следовало новое ухудшение состояния. Людовик сделал все, что от него требовали: помирился с королевой, публично покаялся и принес ей извинения за свое беспутное поведение, изгнал фавориток бывшую и настоящую, исповедался… даже побеседовал с дофином, которого вовсе не желал видеть, потому что понимал, что сын приехал скорее из любопытства, чем из желания помочь.
Но улучшения не наступало. Людовик отправлял одного за другим гонцов за своим доктором Демуленом, которому доверял больше других, но тот все не ехал.
И вот когда конец казался уже совсем близким, в королевской спальне появился лекарь, которого никто не звал и никто не знал. Как ему удалось проникнуть в тщательно охраняемую по приказанию герцога Ришелье спальню, осталось загадкой, которую, однако, разгадывать никто не собирался.
Этот лекарь был весьма непрезентабельного вида, но очень решителен. Он попросту разжал зубы его величеству и влил в утробу слабеющего короля огромную дозу рвотного. Следующие часы Людовика рвало почти беспрестанно, когда в желудке уже ничего не оставалось, короля снова поили большим количеством воды, и рвота начиналась снова.
Зато через час больному заметно полегчало. Измученные беготней и суетой слуги и присутствующие в недоумении оглянулись: решительного лекаря и след простыл. Зато Людовик спокойно спал; хотя бледность заливала его щеки, дыхание было ровным и спокойным.
С этой минуты началось выздоровление короля. Через день приехавший в Мец Демулен сказал, что жизни его величества уже ничего не угрожает. По всей Франции снова зазвонили колокола, только теперь уже не тревожно, а радостно: король выжил, он поправляется!
– Конечно, нужно было прогнать проклятых баб и покаяться!
– Вот что делает покаяние!
– А все эти бабы виноваты, блудницы проклятые!
Под горячую руку не одна виновница мужниных рогов получила по заслугам. А те, кто промышлял развратом, оказались вынуждены попросту притихнуть на время.
Людовик лежал на постели, обессиленный и задумчивый. После обильной рвоты состояние его улучшилось, вернулась способность воспринимать происходящее вокруг, и король задумался, что же действительно случилось. Пусть для всех его спасло покаяние и примирение с королевой, он-то сам понимал, что это было жестокое, но необходимое действие незнакомого лекаря. Значит, все-таки отравление? Но чтобы понять, кто это мог сделать, для начала нужно делать вид, что он ничего не понимает.
И король старательно прикидывался очень слабым и больным еще пару дней. Потом неожиданно встал и… отправился в армию, но теперь безо всяких сопровождающих дам. Королеве, растерянно поинтересовавшейся, ехать ли с ним, ответил довольно резко:
– Обойдусь без вас.
Вместе с тем король призвал к себе герцога Ришелье, на отставку которого вместе с фавориткой надеялись очень многие.
Сам Ришелье, до смерти кардинала Флери надеявшийся на пост премьер-министра, но его не получивший, зато оставшийся первым дворянином королевских покоев, тоже беспокоился о возможных последствиях болезни его величества лично для себя. Должность первого дворянина давала ему очень многие привилегии, главной из которых была возможность допускать или не допускать к королю неугодных самому Ришелье людей, доводить или не доводить до его сведения ненужные новости. Потерять столь сильное по влиянию место было очень нежелательно.
Король уже не лежал, он сидел в большом кресле, настолько большом, что даже крупная фигура Людовика тонула в нем едва ли не с головой.
– Садитесь, герцог, я хочу задать вам несколько вопросов.
Ришелье опустился на небольшую скамеечку у ног короля, словно демонстрируя свою готовность ответить на любые вопросы и подчиниться любому решению государя.
– Где мадам де Шатору?
– В Париже, в своем особняке на улице Бак.
– Я был слишком слаб и плохо помню, что произошло. Я прогнал ее?
– Не совсем так, сир. – Ришелье уже почувствовал, что правильно сделал, не отказав в помощи всесильной фаворитке, похоже, король недолго каялся и готов вернуть свою любовь, несмотря на любые происки врагов. – Хотя от вас потребовали выгнать мадам с позором, она успела уехать несколько раньше. Мадам пришлось пережить немало неприятных минут, пока она покидала Мец и добиралась до Парижа, но тут я был бессилен ей помочь, долг удерживал меня подле вас.
– Тогда еще два вопроса. Первый: это вы подсказали мадам уехать?
– Да, сир, – Ришелье склонил голову, словно винясь, хотя прекрасно понимал, что его ни в чем не обвинят. – Я предложил мадам де Шатору и мадам Лорагэ простую карету. Чтобы их не узнали жители Меца. И это почти удалось.
– Благодарю вас. И второе: откуда взялся лекарь, давший мне рвотное средство?
Герцог замялся, словно не решаясь говорить. Он не знал, откуда взялся этот лекарь, но хорошо знал, что того уже нет в Меце и вообще на свете, видел, как бедолагу прикончили сразу за воротами особняка, видно, чтобы не проболтался.
Людовик расценил легкое смущение Ришелье как то, что лекаря привел он сам.
– Хорошо, можете не говорить, я понял.
Герцог с трудом сдержал вздох облегчения.
– Я благодарен вам за помощь и мне, и дамам. А теперь расскажите-ка мне как можно подробней, кто и как себя вел, пока я находился между жизнью и смертью.
Ох, какой опасный вопрос задал король! Несколько мгновений Ришелье размышлял, словно о том, с кого начать, а в действительности прикидывая, чью сторону ему занимать. И вдруг решил: ничью! Он просто честно расскажет Людовику о поведении каждого, а дальше будь что будет.
Герцог принял очень правильное решение, во-первых, он заработал большую приязнь со стороны его величества. Во-вторых, не понадобилось хитрить и изворачиваться, что-то утаивая или перевирая, а это куда легче, чем лгать. А, в-третьих, сама Шатору уже писала герцогу, давая понять, что вынашивает планы мести тем, кто подверг ее столь жестокому унижению. Понимая силу фаворитки, герцог ловил себя на мысли, что ему вовсе не хочется оказаться в числе тех, кому мадам решит мстить.
Час за часом, день за днем герцог Ришелье рассказывал королю о поведении его родных и окружения, честно отвечая на вопросы, часто весьма нелегкие. Людовик менялся на глазах, кажется, он просто переродился после своей болезни, стал понимать, что оказался игрушкой в чьих-то руках. Повторения этого не хотелось.
Людовик все же приехал в армию, его появление весьма подняло боевой дух, потому что все помнили о королевском покаянии и уважали мужество, с которым он перенес нелегкую болезнь. Показавшись армии и народу, король с триумфом вернулся в Париж, где в своем особняке несчастная мадам де Шатору вместе с сестрой Лорагэ все еще мечтали о мести обидчикам.
Неожиданно для всех король решил вернуть фаворитку и написал ей письмо с предложением снова исполнять свои прежние обязанности.
Два серьезных человека вели несколько странную беседу, не называя имен, но было заметно, что они прекрасно понимают, о ком и о чем идет речь.
– Ну что ж, если не удалось просто удалить, нужно уничтожить.
– Каким образом?
Ответом было простое пожимание плечами:
– Как сделали с королем. Только не отправлять к ней спасителя.
– А если догадается сделать это сама?
– Нам не нужно тянуть время, пусть все произойдет быстро…
Склоненная голова означала согласие и повиновение…
Послание привез капитан королевских телохранителей герцог де Люксамбур. В глазах Шарля Луи де Монморанси мадам де Шатору прочла почти сочувствие. Она просто обомлела, увидев письмо от короля, даже руки задрожали. Что это, окончательная опала с приказом исчезнуть в каком-то монастыре или… Сердце советовало надеяться на второе, потому что Ришелье нашел способ сообщить ей об интересе, проявленном Людовиком к судьбе любовницы после его выздоровления.
С трудом сдерживаясь, чтобы попросту не растерзать печать на послании, мадам отпустила всех, включая секретаря и горничную, незачем кому-то видеть ее радость или отчаяние. Наконец печать сломана, но прочесть удалось не сразу, руки тряслись и строчки плясали перед глазами. Пришлось несколько раз глубоко вздохнуть и даже присесть, прежде чем удалось успокоиться настолько, чтобы можно было разобрать написанное. Слишком многое зависело от этого письма. Красивая ленточка, перехватывавшая письмо, не желала развязываться, затянувшись вместо бантика в тугой узелок. Это, видно, из-за ее торопливости. Не желая тратить время на поиски ножниц или звать секретаря, мадам принялась распутывать узелок зубами.
Неожиданно Мари-Анна звучно чихнула, в носу засвербело, на глазах даже выступили слезы, но это было мгновенное ощущение, которое тут же прошло. Да и как можно думать о чихе, если в послании Людовик предлагал вернуться!
Это была победа, победа над всеми врагами и недоброжелателями сразу. Она уничтожит тех, кто посмел пинать ее, пока король болел, отомстит тем, кто злорадствовал, обязательно расскажет Людовику об унижениях, испытанных и в Меце, и по дороге, и здесь, в Париже. Король все должен знать, все! Единственный человек, который отнесся к ней хорошо, – герцог Ришелье. И об этом тоже будет знать король.
Мадам де Шатору трясло от нервного возбуждения, она с трудом смогла справиться с собой, чтобы оповестить немногих друзей о своем возвращении, набросав несколько записочек. Чтобы отправить их, фаворитка позвала секретаря. Тот внимательно пригляделся к хозяйке:
– Мадам, вы хорошо себя чувствуете?
Она махнула рукой:
– Голова страшно болит, но это от возбуждения и радости. Его величество возвращает меня к себе. Эти записочки должны быть доставлены по назначению немедленно, я хочу, чтобы к моему появлению в Версале там были мои друзья, а не только враги.
– Конечно, я немедленно отправлю. И все же вам следует позвать доктора или хотя бы лечь в постель, мне кажется, вы просто горите.
Мари-Анна и сама чувствовала, что полыхает, но решила, что это действительно из-за перевозбуждения, потому распорядилась принести успокоительное и попросила шире открыть окна, хотя на улице отнюдь не было тепло.
– Здесь слишком жарко натоплено, погасите камин и откройте окна.
– Мадам, снаружи снег и холодно, вы можете простыть.
– Нет, вдруг его величеству придет в голову посетить мой скромный приют или немедленно потребовать моего прибытия в Версаль? Я должна быть готова.
Но всем, в том числе и ей самой, было ясно, что никуда она не поедет, потому что жар не только не проходил, но и усиливался. Немного погодя она оказалась даже не в состоянии написать ответ, невыносимо болела голова. Пришлось все же лечь в постель.
Не дождавшись срочного ответа от любовницы и сгорая от нетерпения, Людовик отправился на улицу Бак сам. Конечно, инкогнито не получилось, передвижения короля слишком заметны, но ему было все равно. Решив, что фаворитка слишком обижена из-за унижений, которые пришлось вынести, Людовик поехал просить прощения за все, что мадам вытерпела.
Каково же было его разочарование, когда вместо пусть и обиженной, но красивой, цветущей фаворитки он увидел совершенно разбитую женщину, половину лица которой изуродовал растущий просто на глазах флюс! Как ни старался король не замечать проблем у мадам Шатору, это не удавалось сделать. Самой фаворитке оказалось не до короля, она горела и начала бредить.
Горничные объяснили, что это от возбуждения после полученного письма. Секретарь подтвердил эти сведения:
– Мадам чувствовала себя хорошо, но слишком сильно разволновалась и вдруг слегла.
И снова Людовик казнил себя за столь сильные страдания любовницы. Если его письмо виной болезни фаворитки, то, может, стоило написать как-то иначе или вообще отправить к ней герцога Ришелье, тот смог бы сделать все ловко?
Заниматься любовью с женщиной, страдавшей от невыносимой головной боли и огромного флюса на щеке, невозможно. Король побеседовал с мадам, пожелал ей скорейшего выздоровления, обещал наказать всех виновных в ее унижениях и отбыл, потребовав от доктора маркизы докладывать о ее состоянии как можно чаще.
Между Версалем и особняком на улице Бак зачастили гонцы, привозя его величеству новости о состоянии его фаворитки, не успевшей вернуться во дворец.
Мадам Шатору умирала, она буквально сгорала от невыносимого жара. Никакие средства, применяемые докторами, не помогали, жар шел изнутри, и, не умея справиться, его объясняли излишним волнением маркизы.
Все сведения королевские посланцы получали от доверенного лица самой мадам де Шатору банкира Париса де Монмартеля, принявшего живейшее участие в судьбе несчастной фаворитки. Он заказал несколько месс за ее выздоровление, без конца гонял по Парижу разных посланцев, привозивших все новые и новые средства, вызывал лекарей, лично следил за тем, чтобы мадам давали лекарства, но ничего не помогало.
Несколько месс заказал и сам Людовик, но все старания помогли мало.
7 декабря 1744 года, понимая, что ей не выжить, мадам де Шатору приняла последнее причастие. Король не мог быть рядом с ней в тот миг, не в силах вынести такого удара судьбы, он тайно уехал в свое имение в замок Ла Мюэтт. У его величества всколыхнулись все застарелые страхи смерти, мучившие его с детства и, казалось, счастливо преодоленные за последние годы сначала счастливой семейной жизни, а потом и разгульной с фаворитками.
Людовик в своей жизни видел слишком много неожиданных и страшных смертей, чтобы не опасаться и за свою жизнь тоже. Стало казаться, что и в смерти мадам де Вентимиль виноват тоже он, ведь, если бы не было той беременности и родов, мадам была бы жива. Теперь вот Шатору… Ну почему прекрасные женщины отдают свои жизни из-за него? Как он будет жить без Мари-Анны?
Двор притих в тягостном ожидании.
– Ваше величество…
И без дальнейших слов ясно, какое именно известие с улицы Бак привез маркиз Гонто. Опущенный взор, склоненная словно в скорби голова Шарля-Антуана де Гонто ясно демонстрировали, что он очень удручен, почти в трауре.
Людовик поднял на маркиза глаза, полные боли, он действительно любил свою капризную Принцессу, как называл мадам де Шатору, и действительно тяжело переживал ее смерть. У Шарля-Антуана даже мелькнула странная мысль: стал бы так же переживать король в случае смерти королевы?
– Да, сир, все кончено… Она помнила о Вас до последнего мига.
Последнее было ложью, мадам умерла в бреду и никого не помнила, но маркиз понимал, как такое заявление будет приятно королю, а потому сказал. Людовик только коротко кивнул.
Двор в трауре, то есть официально никакого траура не было и быть не могло, фаворитка – не член королевской семьи, однако придворные уважали непритворную скорбь его величества, а потому никаких увеселений, разговоры вполголоса. Ничего напоминающего о прежних развлечениях или о самой почившей мадам. Потянулись тоскливые дни, когда вернувшийся в Версаль король сиднем сидел в своем Трианоне, общался с узким кругом людей, числившихся в друзьях мадам Шатору, и тосковал…
Придворные в Версале вежливо тосковали рядом с королем, при любой возможности перемещаясь в Париж, чтобы развлекаться там. Во-первых, даже бесконечно уважая его величество, страдать рядом с ним столь долго не желал никто. Во-вторых, и в-главных, мадам Шатору слишком многие терпеть не могли за ее надменность и непомерные требования, а потому радости из-за ее безвременной кончины было едва ли не больше, чем грусти. Тем более умершая фаворитка освободила место, на которое мечтали попасть слишком многие, хотя не все могли надеяться.
Двор снова загудел, как растревоженный улей. Соблюдая ради приличия скорбную тишину в Версале, вне него в салонах Парижа дамы и кавалеры вовсю обсуждали возможные варианты замены.
