Совершеннолетняя
В Кенсингтонском дворце нежданный гость, не допустить к принцессе которого просто невозможно – лорд-гофмейстер Каннингем прибыл к принцессе по поручению короля Вильгельма.
Услышав доклад о его приезде, герцогиня и Конрой переглянулись – что это? Обычные приглашения во дворец доставляли куда менее значимые личности.
– Просите…
Лорд Каннингем был почти при параде, одет не как при королевском выходе, конечно, но и не как на обычной прогулке. Он приветствовал герцогиню Кентскую и Викторию и сообщил, что привез принцессе личное послание его величества. Ни на мгновение не сомневаясь, герцогиня протянула руку за письмом. Бровь лорда Каннингема чуть приподнялась, он повторил, что письмо предназначено принцессе и вручить его надлежит именно ей.
Теперь бровь приподнял стоявший в стороне, как всегда, подтянутый и прямой сэр Джон Конрой:
– Принцесса ничего не делает без согласия своей матери.
И все же гофмейстер передал пакет самой Виктории, та вскрыла, пробежала написанное глазами и тут же отдала матери. По лицу девушки невозможно было понять, что же там написано, она нарочно держалась спиной к Конрою, чтобы тот помучился, пытаясь угадать. Удалось, Конрой бесился из-за невозможности что-то сделать, внешне оставаясь совершенно спокойным.
Зато не смогла остаться спокойной герцогиня Кентская, она обиженно поджала губы и повыше вскинула подбородок:
– Передайте его величеству, мы подумаем над его предложениями.
Мысленно лорд Каннингем обозвал ее дурой, он знал содержание письма, предложение в нем казалось настоящим подарком со стороны короля ко дню рождения принцессы. Но герцогиня обещала ответить его величеству чуть позже, и лорду пришлось откланяться.
Едва за ним закрылась дверь, как письмо перекочевало в руки Конроя. Виктория исподтишка следила за выражением лица наставника.
Король уведомлял свою племянницу и наследницу, что внес в парламент предложение выделить лично ей ежегодное жалованье в размере 10 000 фунтов стерлингов, предложил подобрать казначея для управления ее собственными финансами и даже предложил на эту должность сэра Бенджамина Стефенсона, прекрасно зная, что герцогиня его терпеть не может. Кроме того, король своей волей позволял принцессе лично подбирать себе придворных дам и нанимать прислугу.
Как же Виктории хотелось крикнуть: «Свобода!». Из своего окружения она непременно удалила бы зануду Виктору, дочь Конроя и злую на язык Флору Гастингс. Возможность покупать самой платья и шляпки, возможность заплатить, наконец, давно не видевшей оплаты Лецен… да мало ли что! Теперь герцогиня не станет, поджимая губы, со скорбным видом укорять, что она снова выросла из старого платья и придется жертвовать возможностью сшить что-то себе, чтобы одеть дочь. Иногда Виктории казалось, что она и расти-то не стала именно из-за этих выговоров, так и осталась маленького росточка, ведь она была послушной дочерью и понимала, что если в следующем году платье окажется мало из-за того, что она вытянулась, нужно будет шить новое, а это ляжет непосильным бременем на их финансы и расстроит маму. Ей не приходило в голову прикинуть, сколько тратить на свои любимые перья для украшения нарядов сама герцогиня.
Но теперь все в прошлом, король, наконец, выделил деньги на ее личные нужды, а парламент, так сказал лорд Каннингем, уже дал свое предварительное согласие. Виктории захотелось немедленно поблагодарить его величество, ее величество (девушка прекрасно понимала, что без влияния королевы здесь не обошлось) и премьер-министра лорда Мельбурна. Герцогиня должна быть рада, ведь это снимало столько финансовых забот с нее и позволило бы тратить деньги, до сих пор предназначенные на поддержание приличного вида принцессы, на себя.
Однако герцогиня довольна не была. «Нет!» – был ее ответ.
Виктория даже дар речи потеряла.
– Почему, мама?
– Ты полагаешь, что стала настолько взрослой и серьезной, что сможешь распоряжаться своими деньгами сама?!
– Но его величество предложил мне…
– Кого?! Сэра Бенджамина Стефенсона, прекрасно зная, что я на дух не переношу этого надменного индюка!
– Пусть это будет не Стефенсон, а преподобный Джордж Дэйвис, мой наставник. Я не потрачу ни одного шиллинга без твоего разрешения, просто эти деньги…
И снова она не смогла договорить, герцогиня забыла все правила хорошего тона, в момент такого возмущения она вела себя, как рыночная торговка. Герцогиня Кентская готова была остаться вовсе без этих 10 000 фунтов стерлингов, но не позволить дочери распоряжаться ими самостоятельно, и даже с ее разрешения тоже!
– К чему вам собственные деньги, мисс?
Впервые мать назвала дочь на вы. Виктория замерла, это было сродни пощечине, очень хотелось сказать в ответ, что если уж на «вы», то надо говорить не «мисс», а «ваше королевское высочество». Конечно, она смолчала, единственным возражением была просьба встретиться с лордом Мельбурном.
– Зачем?!
Виктория вскинула головку, в глазах уже стояли слезы:
– Я хотела бы выразить благодарность за заботу обо мне. Вы сами учили меня быть благодарной.
– Благодарность надо выражать тем, кто действительно о вас заботится, а не тем, кто кидает подачки да еще и не из своего кармана! Нет, нет и еще раз нет!
Принцесса бросилась вон из комнаты, глотая злые слезы, она не подумала спросить у матери разрешения удалиться, как делала обычно. Было обидно, очень обидно. Неужели она на всю жизнь обречена вот так подчиняться на каждом шагу. Нет, она готова была подчиняться, но герцогиня отказывалась от помощи просто из-за своего вздорного нрава, из-за нежелания предоставить дочери даже не ограниченную самостоятельность, а просто возможность сознавать, что она тоже чего-то стоит.
Виктория была настолько расстроена, чувствовала себя столь несчастной, что даже отказалась спускаться к ужину.
Но это было еще не все…
Герцогиня под диктовку Конроя написала весьма резкое письмо премьер-министру лорду Мельбурну, а потом они сочинили ответ от имени Виктории королю.
«Я предпочла бы во всех своих делах полагаться на помощь и поддержку своей матери. Что же касается моих финансовых средств, то желаю, чтобы они также поступали в ее распоряжение, она, несомненно, распорядится ими в моих интересах…»
– Я хотела бы написать его величеству ответ сама. Вы его обязательно прочитаете, но это должен быть мой ответ.
– Чем вас не устраивает этот?
Тон и у матери, и у дочери ледяной, словно это два врага, а не ближайшие родственницы. Баронесса Лецен была в ужасе, такого противостояния она не ожидала.
– Я хотела бы сначала выразить королю и королеве благодарность за его доброту ко мне…
– Мы уже говорили об этом! Если вы не понимаете с первого раза, то вы глупы! Подписывайте! – листок полетел на столик, возле которого сидела в кресле Виктория. Видя, что дочь не шелохнулась, мать потребовала уже жестче: – Подписывайте, иначе я решу, что вы бунтуете и не уважаете свою мать! Едва ли это понравится вашим подданным.
Девушка взялась за перо, а герцогиня продолжала давление:
– Вы еще слишком молоды и неопытны, чтобы действовать самостоятельно. То, что вас назвали наследницей престола, вовсе не означает, что вы к такой роли готовы.
Хотелось крикнуть: так готовьте, как дядя Леопольд, готовьте вместо бесконечных попреков! Но только вскинув глаза на мать, принцесса поняла, что если произнесет хоть слово, то уже простым скандалом дело не ограничится. Она не представляла, что еще может сделать герцогиня, но понимала, что это будет ужасно.
Подпись вышла корявой, а слезинка все же капнула на самый край листа. Герцогиня, буквально выхватившая письмо из рук дочери (словно боялась, что та передумает), не заметила это свидетельство семейного раздора.
Зато заметил король. Он читал послание их Кенсингтонского дворца с сокрушенным видом, потом отложил его со вздохом:
– Принцесса Виктория не могла написать этого.
– Почему ты так думаешь?
– Посмотри, Аделаида, видишь, это явно высохшие слезы. Бедная девочка плакала, когда ее заставляли ставить свою подпись…
– Как тяжело иметь такую мать… И ведь она считает, что честно выполняет по отношению к дочери свою миссию.
– Но принцесса и впрямь прекрасно воспитана и неплохо образована.
Королева снова вздохнула:
– И все же мне жаль маленькую Викторию. Они с Конроем согнули бедную девочку, как стебелек.
Король Вильгельм вдруг усмехнулся:
– Как стебелек, говоришь? Может, это и хорошо? Стебелек гнется, но не ломается, зато если потом распрямится, то может так хлестнуть тех, кто его гнул!
Знать бы королю, насколько окажется прав.
– Может, ей денег мало?
– Кому, Виктории?
– Нет, герцогине. Может, матери не по себе, что вынуждена будет жить на средства дочери? Наверное, стоило поделить эти десять тысяч между ними…
– И даже не поровну! Ты прав, выдели большую часть матери, тогда она позволит дочери распоряжаться своими самостоятельно. А помочь помимо этих средств самой принцессе мы всегда сможем.
Но герцогиня не согласилась и на такой расклад, даже не ставя дочь об этом в известность. Либо все, либо ничего!
Мать и дочь теперь не разговаривали, они всячески старались избегать повода обращаться друг к дружке при посторонних, а оставаясь наедине, вообще отворачивались друг от дружки. Но спальня-то была по-прежнему одна на двоих…
Виктория очень надеялась, что после ее дня рождения мать выделит ей собственную комнату, пусть маленькую, пусть самую холодную, но чтобы в ней можно было хоть ночами оставаться наедине с собой и своими мыслями. Но герцогиня делать этого не собиралась. Ну и что, что дочери скоро восемнадцать, она все равно маленькая глупышка, совершенно неопытная и неспособная даже думать правильно, не то что поступать.
По-прежнему, хотя они и не разговаривали, все письма, дневники, все встречи, малейший шаг принцессы были под строгим контролем. На этом настаивал сэр Конрой, и герцогиня Кентская с ним была согласна. Если Виктории дать волю, то она просто не вернется к послушанию.
А король Вильгельм, хотя и был плох, помирать до совершеннолетия принцессы не собирался, чем вызывал крайнее недовольства сэра Конроя. Мало того, его величество объявил, что желает устроить бал в честь дня рождения наследницы. Но сам оказался настолько плох, что прийти на него не смог.
Пришла пора отправляться во дворец на бал, который давался в ее честь. Это был не детский прием, когда девочки приезжали в сопровождении мам и гувернанток, вручали подарки, также выбранные взрослыми, чинно рассаживались под присмотром наставниц и старательно подражали дамам, ожидая, когда же наконец подадут сладкое… И не простая вечеринка, которые устраивали в предыдущие годы, где тоже полагалось изображать веселье, ни в коем случае не давать повода заметить интерес к кому-то из мальчиков и, вообще, вести себя прилично.
Это был бал, настоящий, со множеством гостей и танцами, с блестящими дамами в роскошных нарядах, шелках и бриллиантах, с галантными кавалерами, готовыми подать ручку, пригласить на танец, говорить комплименты… Это был первый в ее жизни бал да еще и ей же посвященный! Тут у кого угодно могла закружиться голова.
Виктория стояла перед огромным зеркалом, пытаясь представить, как будет принимать поздравления двора, нет, уже не приседая в глубочайшем реверансе, теперь она обязана его делать только перед королем и королевой, остальные сами должны приседать перед ней, а благосклонно кивая в разные стороны…
Возбужденная и страшно взволнованная, она ожидала, когда же спустится вниз герцогиня, ведь уже пора ехать. Ах, как должно быть довольна мама! Ее дочь впервые на балу и не просто в качестве одной из гостий, а фактически хозяйкой, хотя и не в своем доме. Но это и хорошо, ведь Кенсингтонский дворец слишком мал и скромен для такого торжества, король очень мил, что устроил бал в своем дворце. Ради такого случая Виктория была даже готова забыть о размолвке с матерью, это казалось сейчас такой мелочью.
Как, наверное, будет хороша герцогиня Кентская, она всегда умела носить свои наряды и шелестеть юбками! У Виктории никак не получалось двигаться вот с таким шелестом, наверное, для этого требовалось особое умение, раскрывать которое мать не спешила, считая, что дочери рано думать о таких вещах. Ничего, еще успею научиться, решила принцесса, с беспокойством поглядывая на лестницу, ведущую наверх. Она не знала, в каком платье будет мать, не видела ее подготовки, но что это будет великолепное зрелище, не сомневалась.
Сэр Конрой тоже стоял, готовый ехать и время от времени кося то на Викторию, то на ту же лестницу.
Чтобы не нервничать, Виктория снова посмотрела в зеркало. Оно отразило невысокую девушку, прилично сложенную, грациозную, с милым личиком, большими голубыми глазами, чуть приоткрытым алым ротиком.
Рядом суетилась баронесса Лецен, пытаясь поправить какие-то складки на платье своей любимицы и шепча:
– Подумать только, тебе восемнадцать! Давно ли ты была совсем крошка и топала ножками, когда чего-то не хотела делать.
Конрой услышал, как девушка вздохнула:
– Давно, дорогая Лецен, так давно… Я такая старая, мне восемнадцать, а я еще так далека от того, чем должна быть…
– Господь с тобой!
– Лецен, где мама, некрасиво опаздывать на собственный бал…
Лецен явно смутилась:
– Она… она не поедет…
Шепот баронессы прозвучал громовым раскатом.
– Как… не поедет?
– Герцогиня не ездит во дворец, ты же знаешь.
У Виктории все замерло внутри, закостенело в один миг. Даже ради ее совершеннолетия, ее первого настоящего, не детского бала, ее такого важного события мама решила не отступить от своих принципов? За что так жестоко?
Тут же ее бросило в жар: а кто же поедет?! Девушке, тем более принцессе, нельзя ехать одной!
Сзади подал голос, все время стоявший молча Конрой:
– Нам действительно пора ехать, вы можете опоздать, мисс…
Виктория вдруг резко повернулась к нему, подбородок почти надменно вздернулся:
– Не мисс, а ваше королевское высочество, сэр Конрой!
Дуэль двух взглядов длилась несколько мгновений, показавшихся обоим вечностью, прекратила ее принцесса, которая направилась к выходу с таким видом, словно Конрой должен нести за ней шлейф. Шлейфа, конечно, не было, но Конрой послушно отправился следом.
Баронесса Лецен ехидно прошептала:
– И правильно!
Виктория изо всех сил старалась сдержать слезы, плакать нельзя по двум причинам, во-первых, будут красными глаза, а во-вторых, это означало унизиться перед Конроем. Второе сейчас было даже важнее.
Подавая ей руку, чтобы подсадить в карету, потому что сэр Джон намеренно замешкался, чтобы не делать этого, старый слуга Генри восхищенно прошептал:
– Как вы прекрасны, мисс…
Ему замечания принцесса не сделала, хотя отлично видела, что сэр Конрой все слышит.
В карете они сидели молча, не глядя друг на дружку, Виктория старалась не замечать Конроя, а тот размышлял над ошибкой герцогини Кентской. Зря она не поехала, надо было не фыркать в обиде, а сидеть вот сейчас рядом и делать вид, что только по ее милости дочь едет на бал, и принимать поздравления прежде принцессы.
И все-таки они опоздали, но не потому что задержались с выездом, просто улицы Лондона оказались запружены ликующей толпой. День совершеннолетия принцессы англичане воспринимали как общий праздник. Сначала услышав крики и увидев толпу, Виктория испуганно вскинула глаза на Конроя, тот усмехнулся: что, требуется поддержка? Но принцесса быстро поняла, что приветствуют именно ее, люди кричали:
– С днем рождения, ваше королевское высочество!
– Будьте счастливы и здоровы!
Чем ближе к дворцу, тем больше народа и громче крики, в конце концов стали кричать даже «Да здравствует королева!» и относилось это не к сидевшей рядом с больным мужем королеве Аделаиде, а к ней, Виктории, пока еще только принцессе.
Горло от волнения перехватило так, что стало трудно дышать, на глазах все же выступили слезы счастья, и Виктория совсем не боялась красных глаз и насмешек сэра Конроя. Даже при отсутствии матери в ту минуту она была счастлива.
Но сюрпризы продолжались. Во дворце принцессу встретил лорд-гофмейстер, окинув взглядом следующих за ней, на мгновение замер, пытаясь сообразить, где же герцогиня, но тут же взял себя в руки и, отвесив нижайший поклон, сообщил, что его величество слишком плохо себя чувствует, а потому не может встретить любимую племянницу и свою наследницу во дворце, но просит занять его тронное место и, вообще, чувствовать себя полной хозяйкой.
Виктория чуть растерялась, но ее столь же торжественно проводили до тронного места короля и королевы и предложили сесть в ожидании начала танцев. И она села, но на место королевы:
– У нас есть король, и это его место.
Придворные были в восторге от поведения будущей королевы, а вот она сама от бала нет. Герцогине и Конрою все же удалось испортить ей праздник, одной тем, что не сочла нужным приехать вместе с дочерью, а второй весь вечер не сводил строгого взгляда со своей подопечной, словно кто-то мог похитить принцессу прямо на балу или она сама совершить нечто предосудительное. Находиться под придирчивым и вовсе неблагожелательным взглядом сэра Конроя никогда не доставляло Виктории удовольствия, а в тот день тем более.
На обратном пути она с грустью размышляла: ей восемнадцать, это тот самый день, от которого столько ждала. И что получилось? Ни-че-го. Ничего не изменилось, ну кроме приветственных криков толпы и кланяющихся теперь уже ей придворных. Да и кланялись-то они как-то в полсилы, понятно, не королева пока.
А теперь она возвращалась домой, в ту самую жизнь, которой жила вчера, позавчера и еще неизвестно сколько будет жить. Стало очень горько, праздник закончился, ничего не изменилось. Напротив, Виктория прекрасно понимала, что уж теперь мать и сэр Конрой постараются ей показать, кто в Кенсингтонском дворце и вообще в ее жизни главный. Вместо радости очень хотелось плакать…
На следующий день в Кенсингтонском дворце появился новый гость, из Бельгии по просьбе дяди Леопольда приехал доктор Христиан Фредерик Штокмар, бывший до сих пор его личным врачом. Штокмар знал отца Виктории герцога Кентского, во время своего пребывания в Лондоне он весьма подружился с сэром Конроем, отзывался о нем очень хорошо и потому был принят с распростертыми объятиями.
Виктория смотрела на маленького, толстенького доктора со смешанным чувством, с одной стороны, она была рада поговорить с тем, кто совсем недавно общался с ее любимым дядюшкой, с другой – очень не хотелось сознавать, что число ее воспитателей увеличилось, причем на стороне ненавистного Конроя.
Штокмар привез письма и подарки от королевской семьи, дядя Леопольд в этот раз воздержался от наставлений и советов, все письмо было посвящено воспоминаниям о детстве любимой племянницы, тому, как она шалила, когда гостила в его доме в Клермонте, всяким милым глупостям. Это послание вызвало у Виктории поток слез, девушке показалось, что таких счастливых дней, какие были в детстве, когда можно было с визгом броситься на шею к дяде Леопольду, а потом бегать с ним по залам дворца, уже никогда не будет.
Прочитав письма, она не отдала его матери, а просто положила на видное место, словно показывая, что по-прежнему ничего не скрывает. Подарки от супруги Леопольда королевы Луизы были очаровательны, она сумела угадать то, что могло понравиться девушке, – красивое шелковое платье и шляпка, изготовленная лучшей модисткой Парижа!
Жест принцессы не укрылся от добряка Штокмара, он уже почувствовал, что король Леопольд прав и порядки Кенсингтонского дворца это очевидное безумие. Проницательному врачу понадобилось немного времени, чтобы разобраться во всем самому, и он открыто встал на сторону принцессы и баронессы Лецен. Виктория неожиданно и, главное, очень вовремя получила сильную поддержку. В Кенсингтонском дворце началось настоящее противостояние.
Поведение сэра Конроя, а под его влиянием и герцогини Кентской становилось все нетерпимей, потому что здоровье короля ухудшалось на глазах, он таял, уже не вставая с постели. Король Вильгельм словно выполнял свое обещание дотянуть до совершеннолетия принцессы.
Конрой решил сохранить хотя бы то, что и так имел, он предложил назначить себя официальным секретарем наследницы престола. Странно, потому что все прекрасно понимали, что жить королю осталось совсем недолго и, став королевой, Виктория должна будет делать новые назначения. Но сэр Джон рассчитывал остаться и при королеве тоже.
Принцесса воспротивилась, теперь, когда они с матерью практически не общались, притом что спали в одной комнате, Виктория решила освободиться и от опеки Конроя. Герцогиня все же вмешалась:
– Почему вы не хотите назначить нашего давнего друга своим секретарем?
– Зачем ему эта должность?
Герцогиня Кентская не выдержала, в ее голосе зазвенел металл:
– Но сэр Джон и так выполнял эти обязанности, бескорыстно, заметьте. Я сожалею, что вынуждена констатировать: моя дочь неблагодарна! Если бы ни помощь сэра Конроя, разве могли бы состояться ваши поездки по стране, ваши встречи с самыми разными людьми, разве об этом знали бы газетчики? И вот она благодарность за долгий труд для вашей пользы. О-о… я знаю, чьи это советы! Баронесса никак не может простить, что в ее услугах прекратили нуждаться, эта интриганка почувствовала, что сэр Джон понял ее сущность и отказал в своем доверии…
Герцогиня еще могла бы долго возмущаться по поводу недостойного поведения баронессы, прослужившей у нее столько лет, но принцесса не позволила матери этого сделать:
– Мы говорим о сэре Конрое. Я не думаю, что мне нужен секретарь сейчас, вот когда я стану королевой… Я посоветуюсь с бароном Штокманом по поводу какого-либо назначения для сэра Джона Конроя, если уж ему так хочется мне служить…
Последняя фраза была сказана довольно ехидным тоном, Виктория уже не чувствовала себя такой одинокой, рядом была не только верная Лецен, которая, впрочем, умела только ахать, а противопоставить напору Конроя ничего не могла, но и барон Штокман, не зависевший от Конроя и герцогини, а потому более свободный в выражении своих мыслей.
Упоминание барона добавило ярости герцогине.
– Поздравляю! Взамен своим лучшим советчикам, которые столько сил вложили в ваше воспитание и образование, знают, что именно вам нужно, и умеют наставить вас на путь истинный и поддержать в трудную минуту, вы так легко выбрали себе малообразованную женщину и какого-то шведа!
– Давно ли вы всецело доверяли баронессе Лецен, а сэр Джон отзывался о бароне Штокмане только в превосходном тоне?
– Как и сам Штокман о сэре Джоне! – парировала мать.
Отношения становились все более натянутыми, если не сказать враждебными. Викторию не удалось убедить дать какой-либо пост Конрою, мать обиделась за своего друга и наставника окончательно. Неизвестно, как долго это могло продолжаться и к чему привести, но во второй половине июня 1837 года королю Вильгельму стало уж совсем плохо, он доживал последние дни. Бороться за должности при принцессе стало бессмысленно, теперь надо было бороться за влияние на без пяти минут королеву.
Вечером 19 июня в Кенсингтонский дворец сообщили, что король Вильгельм близок к смерти. Услышав такую печальную и важную новость, Виктория не выдержала и разрыдалась. Не хотелось ни с кем разговаривать, никого слушать. Принцесса стояла на пороге к трону, и ей стало вдруг так страшно, словно это не Кенсингтонский замок, а высокая-высокая гора, с которой предстояло шагнуть вниз. И только от нее зависело, расправятся ли крылья, чтобы полететь вверх, или останутся сжатыми и последует падение в пропасть.
Будь отношения с матерью не такими сложными, они поплакали бы вместе, и стало легче, но в такую минуту Виктория вдруг оказалась одна. Она не могла высказать своих чувств барону Штокману, все же тот еще не был другом, не могла ничего сказать и Лецен, иначе последовал бы новый скандал с герцогиней. На пороге новой жизни она вдруг оказалась в одиночестве.
Принцесса долго лежала, стараясь не шуметь, чтобы не вызвать вопросов матери, и забылась сном только к рассвету… Что-то приготовил ей следующий день? Ну, возможно, не этот, так другой, третий… сколько их осталось сильно ослабевшему королю Вильгельму?
Привратник прислушался, никак барабанят в ворота парка? Кого это принесло посреди ночи. Конечно, уже почти рассвело, начало шестого утра, но сэр Конрой запретил допускать кого бы то ни было без его на то повеления. Мало ли… сейчас у них в Кенсингтонском дворце самое большое сокровище Англии – принцесса Виктория, которая вот-вот станет королевой, потому и стерегут. Поговаривают, что брат умирающего короля герцог Камберлендский способен на все, вот так ворваться и увезти их маленькую Дрину куда-нибудь! Хотя, она уже не Дрина, а ее королевское высочество Анлексанрина-Виктория, во как!
Еще немного послушав, привратник решил не открывать, тем более стучать вроде перестали. Он повернулся на другой бок, решив, что до полного рассвета еще есть возможность чуть вздремнуть. Потом начнут суетиться слуги, пойдет беготня, только успевай открывать и закрывать ворота. Раньше их не закрывали днем, разве что на ночь, но потом герцогиня стала бояться всех, и сэр Конрой приказал держать ворота на запоре.
Снаружи снова кто-то заколотил, раздались громкие крики с требованием немедленно пустить архиепископа. Привратник подскочил на месте, сердито вздохнул и отправился выяснять, кто это шутит такими именами.
– Чего надо?!
– Откройте немедленно архиепископу Кентерберийскому!
Голос, конечно, важный и сердитый, но привратника такими шуточками не проведешь, расхохотался:
– А я папа римский! Архиепископы по ночам спят, а не ходят по чужим замкам!
Он уже повернулся спиной, когда услышал возмущенный голос:
– Открывайте ворота либо срочно зовите своего сэра Конроя! Мы из Виндзорского замка к принцессе Виктории.
Второй голос поправил:
– К королеве Виктории.
Именно это объяснило привратнику все: уже несколько дней ждали смерти короля Вильгельма, которая означала бы, что королевой становится принцесса Виктория. Значит, случилось?! Он бросился дрожащими руками распахивать ворота.
Нежданным посетителям пришлось еще долго колотить в двери самого дворца, потому что там тоже не могли взять в толк, кому это понадобилось ломиться в дом в такую рань.
Когда архиепископ Кентерберийский, лорд Каннингем и лорд Чемберлен, наконец, добрались до внутренних покоев дворца и попросили передать герцогине, что срочно хотят видеть ее дочь, было уже почти шесть утра…
