Война в благородном семействе
Король Вильгельм действительно был добродушным стариком, он искренне любил своих незаконнорожденных детей и юную племянницу, но терпеть не мог ее мать. Сама герцогиня Кентская не слишком мешала бы королю, если бы не ее постоянные требования, ворчание и, главное, напоминания, что его дни сочтены и все ждут не дождутся, когда же Вильгельм освободит трон своей племяннице. Это было самым неприятным.
– Я готов видеть Викторию каждый день, но эта женщина меня раздражает!
Королева Аделаида была с мужем вполне согласна, но ей так не хотелось очередной ссоры в королевском семействе, кроме того, чуткая женщина хорошо видела, как тяжело даются самой принцессе ссоры ее матери с королем. Виктория вынуждена «держать лицо», но дома, наверняка, плачет. Аделаида всячески старалась смягчить противостояние и сгладить острые углы. Это не всегда удавалось.
Вот и сейчас у короля, читавшего виндзорскую газету, начали краснеть и без того не бледные щеки. Это означало гнев, и, по чьему поводу, королева Аделаида уже догадывалась, она знала, что в газете – сообщение о новом путешествии герцогини Кентской с дочерью.
Голова у короля Вильгельма была похожа на большую грушу, широкие, оплывшие щеки буквально лежали вместе с двойным подбородком на воротнике, а надо лбом топорщились коком высоко взбитые седые волосы, добавляя сходства с фруктом. Вильгельм отличался добродушием, не слишком строгим соблюдением правил этикета, мог, например, запросто чмокнуть в щечку понравившуюся ему придворную даму, был шумным и несколько взбалмошным, вывести его из себя особого труда не составляло. Но так вывести, чтобы терял самообладание, а не просто грубил, могла только одна женщина – герцогиня Кентская.
Королева Аделаида начала произносить утешительную фразу:
– Вильгельм, стоит ли так…
Договорить не успела, король швырнул газету в сторону:
– Мне надоела эта женщина!
Как оказалось, причин возмутиться у короля действительно было целых две. Во-первых, герцогиня совершенно нетактично снова намекала, что совсем скоро у Англии будет новая королева, то есть, что королю Вильгельму пора на тот свет. Во-вторых, и это возмутило старого моряка даже больше намеков на его возраст, она потребовала, чтобы их с дочерью приветствовали военным салютом морских кораблей, где бы они ни появлялись на судне его величества. Поскольку у самой герцогини яхты не было, то вполне понятно, что иначе как на судне короля она не плавала.
Приветствовать военным салютом какую-то герцогиню, то есть отдавать воинские почести женщине, пока не имеющей отношения к королевской власти?! Вынести такое требование было выше сил морского волка. Для начала король потребовал у самой герцогини умерить свои аппетиты. Но сэр Конрой посоветовал не умерять, чем больше требуешь, тем больше получишь, никуда не денется старик, поворчит и стерпит. А ведь как приятно, когда при входе в порт тебе салютуют с нескольких бортов, а команды стоят навытяжку!
Король не стерпел, то, что мог бы снести просто монарх, не вынес моряк, он издал указ о запрете воинских почестей, если на борту не находится король или королева. Конечно, он прекрасно понимал, что это не остановит герцогиню и что сама принцесса в апломбе своей матери не виновата. Отношения в королевской семье испортились окончательно, но это мало волновало герцогиню, она продолжала требовать и требовать для своей дочери особых условий.
У Виктории радость – в Англию приехал король Бельгии ее любимый дядя Леопольд вместе со своей женой-француженкой Луизой, дочерью короля Луи Филиппа. Это были поистине счастливые дни для принцессы, мало того, что она смогла обнять своего дорогого дядюшку, которого так любила, но и подружилась с его женой. Совсем еще молодая Луиза стала словно старшей сестрой, с ней было так весело говорить, рисовать, придумывать новые прически… Луиза подарила девочке несколько своих нарядов, чем привела неизбалованную Викторию в полный восторг.
Но если королева Бельгии больше занималась с принцессой рисованием или просто болтовней, то король Леопольд всерьез задумался, что девочку нужно готовить к той роли, которую вот-вот придется играть. Началось соревнование двух дядюшек принцессы Виктории – бельгийского Леопольда и английского Вильгельма. Каждый из них старался выказать свое расположение к юной девушке и… найти ей жениха. Вильгельм имел виды на сына принца Оранского, а Леопольд на своих племянников, которых у него было предостаточно.
Между собой дядюшки быстро поссорились, повод был нелепейший – отказ Леопольда пить за столом у короля Вильгельма вино, а причиной все те же женихи, вернее, нежелание пускать племянников бельгийского короля в Англию (на всякий случай). С сыном принца Оранского ничего не вышло, а вот племянники Леопольда, сыновья его старшего брата герцога Саксен-Кобургского приезжали. Кузены развлекли принцессу и весьма ей понравились, особенно красавец принц Альберт, умный, яркий, образованный и одновременно веселый.
Виктория была восхищена принцем, оценила его замечательные качества, но ей и в голову не пришло, что дядя знакомил племянницу с молодыми людьми совсем не зря. Виктории и Альберту было по семнадцать, но сердце девушки еще спало, она лишь оценила превосходные качества принца, явно отдавая ему предпочтение перед вторым кузеном Эрнстом, но и только.
Уехали принцы, уехал дядя Леопольд со своей супругой, и жизнь вернулась в свое скучнейшее русло. Снова в Кенсингтоне тянулись однообразные дни, заполненные учебой, пустыми разговорами матери, супруги сэра Конроя и Флоры Гастингс с непременным перемыванием косточек королевской семье.
Отношения между герцогиней Кентской и королем Вильгельмом настолько явно ухудшились, что все со дня на день ожидали скандала. Он разразился, да какой!
В августе оказались дни рождения у королевы – тринадцатого, короля – двадцать первого и у герцогини Кентской – семнадцатого. Как бы ни не любил герцогиню Вильгельм, он все же пригласил ее с дочерью в Виндзорский дворец 13 августа на празднование сначала дня рождения королевы с тем, чтобы они остались еще и на его день рождения.
Адолфусу Фицкларенсу, одному из незаконнорожденных сыновей Вильгельма, пришлось наблюдать, как багровеет, а потом и вовсе синеет от возмущения лицо его отца – королю доставили ответ герцогини. Конечно, это было вопиющей наглостью, герцогиня Кентская самым неприличным образом проигнорировала приглашение на день рождения королевы Аделаиды и сообщала, что 17 августа сама уезжает в Клермонт, чтобы отпраздновать собственный день рождения, но к 20-му непременно привезет дочь в Виндзорский замок. Это было уже откровенной пощечиной королеве Аделаиде, которая ни в чем не провинилась ни перед Викторией, ни перед ее матерью, напротив, всегда стремилась защитить герцогиню и сгладить углы при ссорах.
Выведенный из себя король поспешил в Кенсингтонский дворец, но сделал это 20-го, когда герцогиня уже была в Виндзорском замке. В Кенсингтоне он забыл, что приехал разобраться, лгала или нет герцогиня про свой отъезд, но, попав туда, попросту забыл причину инспекции.
Кенсингтонский замок был довольно скромен и невелик и давно считался резиденцией младших наследников. В нем жили младшие сестры короля. За год до этого герцогиня решила, что ей тесно и потребовала предоставить еще крыло, но ей было отказано, поскольку оно принадлежали другим.
Вообще, тогда король Вильгельм намучился с требованиями герцогини Кентской, которой понадобился загородный дом на лето. Король предложил Кью-Палас, просто ничего другого не было. Герцогиню совершенно не устроил дом, там показалось тесно и неудобно. Обидевшийся Вильгельм ответил, что вообще-то в этом доме вполне помещалась королевская чета его родителей.
Потом герцогиня потребовала почти весь Кенсингтонский дворец, отказав, король даже разводил руками:
– Аделаида, если ей позволить делать, что хочет, то мы с тобой будем доживать век в домике привратника. Не иначе.
Да уж, аппетиты герцогини Кентской росли пропорционально возрасту ее дочери, однако выживать из дворцов и со света короля и его близких пока не слишком получалось.
Приехав в Кенсингтонский дворец, король с неприятным изумлением обнаружил, что герцогиня наплевала на его запреты и все же заняла семнадцать комнат, которые требовала. Возмущенный таким поведением, к тому же страшно расстроенный из-за пренебрежительного отношения герцогини к королеве Аделаиде, больной из-за приступов астмы, донимавших его в последние дни, король Вильгельм в Виндзорском дворце направился сразу в гостиную, полную собравшихся гостей.
Одной из первых, кого увидел Вильгельм, была принцесса Виктория. Девушку едва ли можно было назвать красавицей, но она была хороша своей девичьей прелестью, чистотой юного лица, взглядом больших голубых глаз, румянцем и нежным всегда чуть приоткрытым ротиком.
Девочка-то не виновата в дури своей матери! – эта мысль почти остановила короля на пороге гостиной, но он взял себя в руки и направился прямо к своей наследнице.
Собравшихся поразил возбужденный вид короля, краснота его лица, говорившая о том, что он злится. Но принцессу Викторию его величество приветствовал самым сердечным образом.
Затем король повернулся к ее матери, тоже приветствовал с величайшим уважением и вдруг с нескрываемым неудовольствием заявил, что только что был в Кенсингтонском дворце, где обнаружил, что его распоряжения и запреты попросту не выполняются и он не допустит такого отношения к своим повелениям! Гостиная притихла, было слышно, как потрескивают, оплывая, свечи.
Но основной скандал, после которого были расставлены все точки над «и», разразился на следующий день во время обеда, на котором присутствовали члены королевской семьи и близкие к королевской чете люди. Герцогиня Кентская сидела рядом с королем, а принцесса Виктория напротив.
После окончания основной его части королева предложила тост за здоровье короля и его долгую жизнь. Что подвигло самого монарха к длинному, довольно путаному, но весьма примечательному выступлению, не понял никто, но когда он, уже изрядно опьяневший, встал с бокалом в руке и начал говорить, королева Аделаида едва не ойкнула, начинался скандал, с которым вчерашнее не шло ни в какое сравнение. Но останавливать бывшего моряка не стала, пусть выскажется.
Король высказался. Хотя его речь была не вполне четкой и логичной, суть поняли все. Суть заявления короля сводилась к тому, что он молит Бога продлить ему жизнь на девять месяцев, пока не станет совершеннолетней принцесса, чтобы избежать совершенно нежелательного регентства, чтобы власть сразу перешла в руки законной наследницы, а не кого-то другого. Не называя имени герцогини, Вильгельм заявил, что больше не потерпит безрассудных выходок некоей особы, унижающих его достоинство. К тому же настаивает, чтобы законная наследница непременно принимала участие во всех королевских мероприятиях и что никто мешать ей в этом не имеет права.
Герцогиня сидела, выпрямившись, словно проглотила шпагу, лицо ее покрылось пятнами, а губы были плотно сжаты. Пощечина следовала из уст короля за пощечиной, а ответить нечем, ведь король Вильгельм говорил правду. У самой Виктории на глазах выступили слезы отчаяния, она столько раз на самых разных приемах и встречах с его величеством оказывалась меж двух огней – королем и матерью, это казалось невыносимым, но такого не было никогда!
– Дитя мое, надеюсь, ты скоро станешь править как королева Англии и будешь прекрасной королевой, на что тебе мое отцовское благословение.
Еще мгновение, и Виктория разрыдалась бы, не выдержав напряжения момента, но король не позволил ей сделать этого: поцеловав принцессу в лоб, он удалился в сопровождении королевы и своей свиты.
На минуту повисла гнетущая тишина, прервавшаяся всхлипываниями принцессы, которая все же не выдержала. Тут опомнилась и герцогиня Кентская, она вскочила, объявив, что долее не останется, и потребовав немедленно карету. Виктория уже была готова броситься к матери с воплем отчаянья, ведь это означало бы полный разрыв с королевской семьей, это заметила сестра герцогини, сидевшая рядом с ней, и вцепилась в руку:
– Не смей, ты поставишь в тяжелое положение дочь!
Герцогиню удалось уговорить остаться, с того дня она обязательно отпускала дочь на все мероприятия, которых было, правда, не так много, потому что король болел. Словно излив на свою противницу ненавистную ему герцогиню Кентскую накопившуюся желчь, он стал сдавать на глазах.
Но внезапно заболела и сама Виктория.
Боль раскалывала голову, горло сдавило так, что не только глотать, даже дышать было тяжело, а жар, казалось, расплавит тело и вообще подожжет постель. Принцесса металась в горячечном бреду. Кажется, произнесли слово «корь», но ей было все равно…
– Пить…
Почему они не хотят погасить камин? Почему так душно в спальне? Не нужно столько одеял…. Хотя нет, нужно, потому что стало вдруг холодно. Может, это потому что открыли окно? Неужели на улице снег и мороз? Не может быть, должно быть довольно тепло.
И снова забытье, в которое пробиваются вязкие звуки и чьи-то резкие голоса.
– Мама… пить…
Губы смачивает влага, с ней что-то делают, кажется, переодевают… Жарко, снова немыслимо жарко… волосы промокли от пота и слиплись, губы из-за жара потрескались…
И вдруг…
– Ты должна вот это подписать! Открой глаза и поставь подпись.
Это голос Конроя. Чего ему надо? Ей подпись? Зачем, какую подпись?
И сразу голос матери:
– Джон, не стоит сейчас, она совсем слаба и больна.
– Именно сейчас, когда очнется, ни за что не подпишет. Не мешай!
И у Виктории сквозь туман и горячечный жар прорывается сознание: подписывать нельзя, потому что, очнувшись, она ни за что не подпишет. Когда Конрой снова вкладывает в руку перо, девушка отталкивает его:
– Нет… пить…
– Подпиши, и я дам тебе пить.
– Джон, это жестоко! Девочка больна!
– Не мешай! – И снова к едва живой принцессе: – Подписывай, не тяни время.
– Не… под… пишу… нет…
Она уже не просила пить, знала, что пока не подпишет, не дадут, но знала и другое – подписывать нельзя, ни за что нельзя.
Сколько это продолжалось, неизвестно, Виктория то впадала в забытье, то снова чуть приходила в себя, но ее пальцы были с силой сжаты в кулаки для того, чтобы в них снова не вложили перо.
Открыла глаза ночью, вокруг темно, только на столике, придвинутом к кровати, крохотная свеча и чашка. Осторожно оглянувшись и убедившись, что мать на своей кровати спит, Виктория протянула руку к чашке. Вода… какая же она вкусная! Два глотка, больше нельзя…
Стараясь не звякнуть, поставила чашку на место и притихла, свернувшись калачиком. Голова все еще невыносимо болела, а все тело горело, но было много легче. Немного погодя она снова впала в полузабытье и, кажется, забыла сжать кулаки…
Очнулась принцесса нескоро, с трудом вспомнила требование Конроя и в ужасе замерла. Конроя и матери нет рядом, сидела только Лецен. Неужели она все же подписала?! Что это была за бумага?
– Луиза… – шепот едва слышен, но показалось, что кричит.
Баронесса очнулась от полудремы, в которой находилась, метнулась к своей любимице:
– Очнулась, слава богу!
– Я подписала?
– Нет, я не знаю, что требовали подписать, но сэр Конрой вышел очень злой.
– Пить…
– Сейчас, сейчас…
А Виктория вдруг поняла, что не должна дать понять, что вспомнила эти попытки заставить ее подписать какую-то бумагу.
– Никому не говори, что я вспомнила…
– Конечно, конечно…
Луиза Лецен не выдаст, она верная… Но голова все еще горела, и горло неимоверно болело тоже.
Виктория долго лежала, глядя в темноту и размышляя над своей жизнью. Чего хотел от нее Конрой? Наверняка, какую-нибудь доверенность на ведение дел, как сделала тетушка София и сама герцогиня Кентская, в результате попав в полную зависимость от сэра Джона. Нет, она никогда не даст такой доверенности, и очень хорошо, что ничего не подписала.
Сэр Джон Конрой… Дядя Леопольд никогда не скрывал своей к нему неприязни, но ни мама, ни сама Виктория ему не верили. Виктория давно не любила Конроя, но не настолько, чтобы видеть в нем врага, скорее это был неприятный наставник, слишком жесткий и требовательный. Теперь девушка поняла, что не жесткий, а жестокий.
Жизнь в Кенсингтонском дворце давно превратилась в ад, где все ограничено, все под запретом. Виктория вдруг отчетливо поняла, что Джон Конрой, давным-давно подчинивший себе герцогиню Кентскую, пытался с ее помощью так же подчинить и дочь. Внутри у девушки росло возмущение: какое право имеет Конрой так распоряжаться ее жизнью?! Если маме нравится, пусть подчиняется, но зачем же делать это с Викторией?
И вдруг она отчетливо поняла: если скажет хоть слово против, Джон Конрой просто уничтожит ее! Стало страшно, Конрой уже убрал дорогих людей из ее окружения, осталась одна дорогая Лецен, но и той не дают никакого покоя, постоянно унижая и не ставя ни во что, точно она прислуга, а не баронесса. Вокруг только неприятные ей люди, кроме мамы и Лецен, остальные приведены Конроем, это его жена и две дочери, особенно привязчива Виктора, которую принцесса просто не переносила. Даже умница Флора Гастингс оказалась слишком несдержанна на язык и наговорила гадостей о Лецен, мол, та жует тмин для того, чтобы скрыть запах спиртного, в результате баронесса очень обиделась. За свою любимую наставницу обиделась и Виктория и попросту прекратила общаться с Флорой.
Герцогиня в ссоре с королем и королевой, потому во дворце не появляется, а одну Викторию не отпускают, потому с ней рядом и вовсе нежелательный сэр Конрой. Быть под постоянным приглядом этого человека совсем трудно, с мамой и то легче.
Тихие слезы катились по щекам Виктории, жизнь будущей королевы могла бы быть легкой и радостной, а была тяжелой и полной неприятностей. Она всячески старалась делать вид, что счастлива и всем довольна, ни к чему будущим подданным знать, что юная девушка страшно устала от переездов во время путешествий, что ей не дают отдохнуть, что она измучена и даже потеряла аппетит и похудела. Никто не должен подозревать, что за каждым королевским приемом дома следуют слезы из-за бесконечных выговоров и неудовольствия матери. Что принцесса неимоверно устала от необходимости быть между двух огней, соблюдать правила приличия на приемах, ежеминутно ожидая очередного скандала… и еще много-много о чем.
Внезапно она поняла еще одно: никто, тем более Конрой и мама, не должны догадаться, что она все понимает! Терпеть осталось совсем недолго, скоро ей восемнадцать, и она многим сможет распоряжаться сама. Сама… это такое сладкое слово. Нет, Виктория не мечтала о свободе в полном смысле слова. Она даже не представляла, что это такое, девушке в голову не приходило бунтовать против правил приличия или навязанного скромного поведения, оно стало уже ее собственным. Верно говорят, что привычка – вторая натура. Виктория с малых лет привыкла быть послушной и правильной, но необходимость абсолютно во всем подчиняться чужой воле и делать только то, что сказали старшие, быть под их неусыпным ежеминутным приглядом и контролем, даже мысленно сверяться с их требованиями… это очень тяжело.
Принцесса, которой вот-вот исполнится восемнадцать, не имела собственной комнаты, при том, что огромное количество их было занято непонятно кем и чем. Лецен по секрету сообщила Виктории, что это тоже возмутило короля, когда он приезжал в Кенсингтонский дворец, узнав, что при семнадцати самовольно занятых комнатах герцогиня не выделила отдельной своей дочери, Вильгельм вспыхнул как спичка и бросился вон. Он ничего не сказал по этому поводу герцогине Кентской, королева Аделаида объяснила, что это просто желание матери ежеминутно быть подле дочери и беспокойство за ее безопасность. Король возмутился:
– Какую безопасность?! В Кенсингтонский дворец и муха не пролетит без разрешения Конроя!
Но спорить не стал, он чувствовал себя слишком уставшим и бессильным, особенно после скандала на приеме по поводу собственного дня рождения.
Решение Виктории после долгих размышлений было твердым: она перетерпит, еще немного она перетерпит. Но как только станет самостоятельной, места для сэра Конроя в ее жизни не будет вообще!
И Конрою не удастся ее сломать, а чтобы ненавистный Джон Конрой ничего не заподозрил, она будет послушной и терпеливой. Она все выдержит, дождется своего часа и тогда… Что тогда, Виктория пока не понимала сама, но по поводу отсутствия Конроя не сомневалась.
Виктория приходила в себя долго, но молодой организм все же справился, пересилил болезнь.
После болезни она словно повзрослела сразу на несколько лет, стала не юной особой, едва выросшей из детских платьев, а взрослой девушкой.
Первым это почувствовал Конрой, он долго и внимательно вглядывался в лицо Виктории. Очень хотелось крикнуть в ответ, что она все слышала и все помнит, но принцесса понимала, что делать этого нельзя, и стойко молчала. Она выдержала пристальное разглядывание Конроя, лишь пожав плечами:
– Не смотрите так, сэр Джон, я вполне прилично себя чувствую и встала с постели, потому что здорова.
– Не думаю, что вы здоровы, но воля ваша, вы же не слушаете советов старших…
Это была почти провокация, проверка, если она огрызнется, значит, не сломлена, и Конрой начнет ломать снова. Такого противостояния не хотелось бы, и Виктория изобразила покорность:
– Сэр Джон, я полагаю, заверения врача вас успокоили бы? Мне разрешили встать, без спроса я бы этого не сделала, уверяю вас. Я очень ценю заботу о себе с вашей стороны и со стороны миссис Конрой.
Миссис Конрой ни в малейшей степени не заботилась о девушке, разве что пару раз поинтересовалась ее здоровьем, а о сидевшей почти все дни и ночи рядом Лецен Виктория не упомянула нарочно, даже в дневнике записала (прекрасно зная, что мать прочтет все), что о ней заботилась дорогая мамочка. Потом подумала и все же добавила: «и дорогая Лецен». Этого отрицать не сможет никто, и, даже если это покоробит герцогиню, возразить невозможно, к тому же Виктория славилась любовью к правде.
Самый страшный урок, который девушка вынесла после своих долгих размышлений во время болезни: она не может рассчитывать на помощь и поддержку матери, целиком находящейся под влиянием Конроя. Единственными людьми, поддерживающими ее саму, оставались дорогая Лецен и дядюшка Леопольд. Но Леопольд далеко в Бельгии и занят своей семьей, а Лецен теперь мало что могла, она уже не сопровождала принцессу никуда, почти не имела голоса в Кенсингтонском дворце и могла приласкать свою любимицу только втайне от ее надсмотрщиков, что было в последнее время почти невозможно.
А после того, как Виктория переболела и вплотную приблизилось ее совершеннолетие, контроль стал просто невыносимым. Теперь рядом с принцессой находилась уже не просто герцогиня-мать, но и сам сэр Конрой. Он появлялся у них в гостиной с раннего утра к завтраку и уходил только тогда, когда принцесса отправлялась в спальню.
Виктория подозревала, что сэр Джон не уходит совсем, ночуя на полу подле их с матерью спальни. От такой мысли стало смешно, и она едва не вскочила, чтобы проверить, нет ли и впрямь на ковре у двери спальни Конроя. Не удержавшись, Виктория прыснула, мать отреагировала тут же:
– Что смешного?
Пришлось лгать:
– Я вспомнила, как упал в лужу джентльмен, пытавшийся догнать нашу карету…
– Когда ты повзрослеешь?
В следующие четверть часа Виктория выслушала нотацию по поводу того, что дочь так неразумна, что пока не способна ни на что сама, что, если не наставления и опека матери и старшего друга, она не смогла бы сделать и единого верного шага, непременно оказалась в дурной компании, нелепой ситуации и вообще погибла…
Принцесса едва сдержалась, чтобы не спросить, не спит ли этот старший друг у их двери, но привычно кивала, опустив глаза:
– Да, мама… конечно, мама…
А внутри все кипело: да когда же это кончится?!
И все же, как бы ни надзирал над ней Джон Конрой, влезть внутрь он не мог. Мысли Виктории оставались для него за семью печатями, принцесса была привычно послушна, молча сидела вечерами, внимая пустой болтовне дам, учила положенные уроки, ходила на прогулки только в сопровождении взрослых, не общалась ни с кем из недозволенных, не рвалась во дворец, придраться была не к чему. И все же, она всячески избегала разговоров с Флорой Гастингс, обидевшись за баронессу Лецен, да и саму баронессу не позволила уволить.
Но самым страшным для Конроя было не это, стремительно приближалось совершеннолетие принцессы, а проклятый король Вильгельм был все еще жив. Похоже, он действительно вознамерился дотянуть до того, чтобы передать власть сразу Виктории безо всяких регентов. Для герцогини, а вернее, Конроя, это было ударом, ведь будучи регентом, можно заставить юную королеву много что подписать, не то, что он требовал у метавшейся в полубреду девушки, а более серьезные бумаги.
Но если эта девчонка станет королевой сама по себе… будут куда большие трудности, чем попытки вложить в ее руку перо. И ведь противная строптивица даже кулак сжала, чтобы не смогли ничего сделать! Конрой так и не понял, помнила ли принцесса об их попытках. Осторожные расспросы матери ни к чему не привели, допрошенная с пристрастием баронесса Лецен тоже ничего не сказала. Ей было обещано, что если проговорится об этом допросе принцессе, то будет уволена немедленно, причем с испорченной репутацией. Баронесса обиженно поджала свои и без того узкие губы:
– Я ничего не скажу, но не потому что боюсь вас, сэр, а потому что не хочу расстраивать свою любимую малышку. Она и так страдает из-за вас.
Конрой только прошипел «старая курица», сделать он ничего не мог, баронесса оказалась на удивление терпеливой, она сносила все подстроенные гадости, не получала оплату, но ни на что не жаловалась и покидать принцессу не собиралась.
– Виктория, посмотри, что привезли! – баронесса Лецен точно знала, что принцесса обрадуется, потому что это было письмо от короля Леопольда.
Письма дядюшки действительно были отдушиной и настоящим подарком для Виктории. После своего визита Леопольд стал относиться к ней иначе, он вдруг осознал, что вот эта послушная девочка скоро, совсем скоро (ни для кого не секрет, что король долго не проживет) станет правительницей большой страны. Король Бельгии лучше других понимал, что это за груз и каково будет получить монархию, которая на грани полного провала. Короли Англии так уронили авторитет королевской власти за последние годы, что только надежда на эту девочку поддерживает вообще существование монархии в Англии. Если бы не она, Англия вполне могла последовать за Францией, не так уж давно лишившей своих короля Людовика и королеву Марию-Антуанетту голов.
Но каково это – оправдать надежду целой нации? К тому же это не взрослый сильный мужчина, а маленькая и молоденькая девушка, живущая под неимоверным давлением старших. Но Леопольд вспоминал, насколько серьезна его племянница, и понимал, что должен постараться хотя бы за оставшееся время наставить ее, но не так, как мать – постоянными запретами и приказами улыбаться, а размышлениями о сути управления государством, советами в части отношений с парламентом, прессой, которая далеко не всегда будет так благодушна, придворными…
Одного не касался дядя Леопольд – отношений Виктории с матерью и сэром Конроем, а также их отношений с королевской семьей, прекрасно понимая, что мать читает его письма к дочери, и стоит допустить одно-единственное неосторожное высказывание, как переписка будет прекращена.
Он намеренно не задавал вопросов о жизни в Кенсингтоне или в Виндзорском замке, словно их и не существовало, не спрашивал даже о баронессе Лецен, ни к чему дразнить гусей. Девушка видно поняла все правильно и в ответных посланиях тоже ничего не рассказывала.
Письма короля Леопольда содержали лишь почти философские рассуждения о природе власти и о том, кому во власти стоит доверять, а кого побаиваться. Он приводил и приводил собственные примеры, надеясь, что они послужат уроком неопытной и молоденькой девушке, конечно, это были примеры не взаимоотношений с любовницей или даже супругой, а по поводу отношений с газетчиками, с духовенством, просто с придворными.
Виктория обожала послания дяди Леопольда, они давали принцессе куда больше, чем нудные запреты матери и Конроя.
