Книга: Пенелопа и Одиссей. «Жди меня…»
Назад: Твой отец герой…
Дальше: Сы-ы-ын!!!

Одиссей. Возвращение

— О,боги?! Где это я теперь?!
Одиссей был не в состоянии не только подняться на ноги, но и толком оглядеться. Мутило, нутро настойчиво просилось наружу. Это Алкиной, Аид его возьми, напоил какой-то дрянью!
После основательной чистки желудка полегчало. Отполз подальше и долго пил из небольшого родничка, впадавшего прямо в море. «Смотри, прямо как на Итаке…» — вздохнул Одиссей. Берег был пуст, ничьих голосов не слышно. И этой… Навсикаи с красивыми коленками тоже.
Немного очухавшись, Одиссей попытался вспомнить вчерашний вечер. Нет, следовало бы начать с дня, а тот был не так уж плох… Если, конечно, не думать об утре. Утром после бури он обнаружил себя голым на вот таком же пустынном берегу. Плота, конечно, не было, одежды тоже, потому что покрывало, подаренное Калипсо, пришлось бросить, чтобы не запутаться в нем в воде окончательно. Три дня трепавшая его утлый плотик буря вышвырнула самого героя на какой-то берег и угомонилась, словно самозабвенно старалась только ради этого.
Плот ему позволила соорудить нимфа Калипсо. Жадная зараза попалась, не дала приличного судна, все ныла, что не по средствам, мол, без того не знает, как детей прокормит, которых от него родила, а ведь все то время, что Одиссей у нее жил (семь лет!), палец о палец не стукнула, чтобы на столе лучшие яства появлялись. Стоило глазом скосить, служанки с подносами прибегали, а тут вдруг озаботилась прокормом троих… или четверых… (всех не упомнишь!) сыновей. Все из вредности, они такие, эти бабы, год-другой ластятся, а потом точно медузы-горгоны в тунике. Родит пару сыновей и считает себя заслуженной… Или все-таки четверых? Сколько их там ковырялось в песочке? Надо было поинтересоваться…
Злость на нимфу Калипсо, у которой бездельничал целых семь лет, пытаясь уговорить отправить себя на Итаку с меньшими усилиями, вызвала прилив желчи, снова стало муторно. Не зря он опасался, чувствовал, что если поплывет сам, то неприятностей не миновать! Многодетная паразитка не пожелала приложить божественных усилий, сунула в руки топор и отправила рубить лес для плотика. Отца своих детей в одиночку в море! На такое способна только баба. Никакие намеки, что на утлом плоту многодетный родитель запросто может утонуть, не помогли, Калипсо только плечами пожала:
— Вспомнил, что он отец!.. Раньше думать нужно было.
Тогда он демонстративно этот плот соорудил и от берега оттолкнулся.
— Плыви на восток, дорогой.
Ага, дурак я тебе? Ученый уже, знаю, что на востоке Цирцея, та хоть и отпустила по-хорошему, но второй раз такой подарок не сделает, тоже небось вдоль берега отпрысков выстроит, чтоб папашу удержали. И что у этих баб за привычка рожать? Словно больше заняться нечем.
Однако не в его силах бороться с течением на плоту. Как и сказала Калипсо, поплыл от ее острова на восток, но потом течение повернуло и понесло куда надо. Интересно, нимфа потом сжалилась или сразу честно указала направление?
Восемнадцать раз Гелиос появлялся на небе и уводил колесницу за море, прежде чем показался какой-то берег. Еще немного, и закончилась бы питьевая вода, тогда гибель. Только Одиссей рано обрадовался, потому что одновременно с землей на горизонте с другой стороны появилась маленькая черная тучка, обещавшая большую бурю. Вот эта буря и вынесла его на берег феакийцев голого и несчастного.
Но несчастье продолжалось не так уж долго, потому что днем героя разбудили голоса девушек, пришедших стирать белье. Сначала Одиссей честно пытался не ввязываться, хватит с него девушек, женщин, нимф и прочих обладательниц крепкой груди и стройных ног. Начнут рожать, а потом ныть о прокорме и необходимости воспитания подрастающего поколения… Хотел переждать, пока уйдут, но желудок требовал пополнения жизненных запасов, а у красоток с собой был обед. Пришлось выломать ветку и, прикрыв ею срамное место, показаться-таки девушкам.
Все красотки врассыпную, а одна осталась рядом с выстиранным барахлом и разложенным на траве обедом. Ни девушка, ни ее тряпки Одиссея не интересовали, бедолагу манили запах и вид еды. Но он взял себя в руки и для начала наговорил кучу комплиментов хозяйке умопомрачительных яств в робкой надежде, что та ничего не поймет, но угостит.
Угостила, но поняла. И, кстати, нисколько не смутилась скромности его наряда, вернее, полному отсутствию такового.
Дальше — больше. Привели во дворец, одели, обули, до отвала накормили, вранье выслушали со вниманием и даже пригласили… поучаствовать в спортивных состязаниях. То ли поняли, что врет, но вида подавать не стали, то ли просто насмехались. Этого только не хватало! Но, убедившись, что в качестве победителя на царевне (а самой храброй из девчонок на берегу была именно она — местная царская дочь Навсикая) жениться не заставят, но переспать позволят, Одиссей запустил диск так, что долго не могли найти, куда тот улетел.
Переспал с Навсикаей или нет, вспомнить так и не мог, потому что ее отец царь Алкиной устроил в честь героя пир, по сравнению с которым любое юбилейное застолье у Калипсо показалось бы скромной трапезой. «Я ж говорю, жадная, зараза!» — мысленно возмутился Одиссей, вливая в себя десятую чашу неразбавленного вина.
Навсикая откуда-то взяла сестру-двойняшку, причем царевны затеяли с Одиссеем игру — они то раздваивались, то вдруг складывались в одну. Потом двоиться начал царь Алкиной, а за ним и все сидящие за столами феакийцы, на кого ни глянь. У них что, всех по двое, что ли? Чтобы прекратить такое безобразие, Одиссей схватил одну из Навсикай за коленки. Оказалось — обеих. «Нет, две сразу для меня многовато… по очереди бы», — вяло подумал герой, чувствуя, что куда-то проваливается.
Алкиной с изумлением наблюдал, как необычный гость сначала напился в стельку и принялся хватать за коленки Навсикаю, при этом именуя почему-то «Заразой» (что за имя странное?), а потом переключился на ноги самого царя. Это не понравилось феакийцам совсем, среди них не нашлось сторонников однополой любви, предпочитали традиционную, потому все могло закончиться плохо. Метание диска, конечно, заслуга, но моральные устои подрывать все же не стоило, тем более юные сыновья царя уже с интересом приглядывались к странным манипуляциям гостя, решив, что это новая мода из Эллады.
Пришлось срочно вмешиваться богине Афине. Возникнув из ниоткуда прямо перед изумленным Алкиноем, она подхватила своего любимца под мышки и потащила в сторону с извинениями, мол, вы все не так поняли… Царь пожал плечами:
— Так чего же он меня за коленки хватает? Пусть бы вон Навсикаю…
— И Навсикаю тоже не будет.
— Это почему? — снова обиделся непонятливый царь.
— Ему домой пора.
— А… значит, девку с собой возьмет?
— Ни-ни! У него дома жена есть.
— Не помешает, — обнадежил Алкиной. — Одной женой больше не страшно, это не десяток.
Афина убедилась, что напившийся до свинского состояния Одиссей слишком тяжел даже для ее божественной силы, и попросила помочь перетащить итакийца и все, что ему как победителю и будущему зятю полагалось, на берег, мол, проснется — разберется. Не видя никакого корабля на горизонте, доверчивые феакийцы и впрямь бережно перенесли на полянку приданое царевны и не слишком бережно победителя и кандидата в мужья, который ругался, брыкался, орал срамные песни и обещал утопить в море всех вплоть до богини!
Даже Афина, не выдержав, обругала подопечного пьяной скотиной. Четко парировав: «Сама скотина!», Одиссей наконец вырубился.
Утром Навсикая, пришедшая опохмелять суженого, не обнаружила на берегу ни Одиссея, ни своего приданого.
— Все мужики сво…
Больше сказать несчастной обманутой невесте было нечего.
А сам виновник ее обиды, сидя на каком-то берегу и тупо уставившись на водную гладь, пытался сообразить, где же находится.
Вдруг рядом кто-то пошевелился. Резко обернувшись, отчего берег поплыл перед глазами, а изнутри снова подкатил вчерашний ужин, Одиссей увидел молоденького пастушка. Правда, овец не наблюдалось, но овцы бедолагу не интересовали совсем, при одной мысли о еде становилось тошно.
— Где я?
— На Итаке.
— Чего?!
Даже если бы услышал, что у циклопа в гостях, не удивился бы столь сильно.
Афине надоело, и она ругнулась:
— Хватит уже путешествовать и детей плодить. Двадцать лет гулял, теперь дома.
Одиссей вытаращил глаза. Юный пастушок разговаривал голосом взрослой женщины. Наконец до царя Итаки дошло:
— Афина, ты? Где я?
— Сказала же: на Итаке, дома! Очухивайся уж, не то на твоей Пенелопе кто-нибудь женится!
Слова как красная тряпка для быка. Два десятка лет мотался, жил без Пенелопы и вспоминал не каждый не то что день — месяц, но стоило услышать, что его может заменить кто-то другой, взыграло ретивое:
— Убью!
— Кого, Пенелопу?
Одиссей помотал кудлатой башкой, вытряхивая остатки хмеля, и фыркнул:
— Сначала жениха! Кто там у нее?
— Много. Сто восемь.
— Ско-олько?!
— К царице Итаки сватаются сто восемь женихов. Надоели уже.
— Всех убью.
— Угу… Мне пора.
— Куда?
— Вон возвращается твой сын.
— Какой?
— Телемах, которого ты оставил на Итаке царевичем.
— Откуда возвращается, он же маленький?
— Маленьким он был двадцать лет назад.
— Ой, е-е…
— Попей водички и постарайся пока не показываться на глаза, я приведу его к Евмею. Евмея-то помнишь?
— Евмея… помню… А я Одиссей?
— Допился, — вздохнула богиня и исчезла.
Одиссей оглянулся. К берегу действительно подходил небольшой корабль. Незнакомый… Пришлось прятаться.
К домику Евмея он добрался быстро, все же не забыл, хотя несколько раз останавливался, замечая новые рощицы, а однажды даже две оливковые.
Пока он отсутствовал, Итаку подменили. Ну, если не всю, то половину точно. Евмей был на месте, и его свиньи тоже, но остальное…
— Откуда столько оливковых рощ?
— А тебе-то что?
Евмей смотрел на невесть откуда взявшегося бородатого мужика настороженно. И вдруг понял! Перед ним Одиссей! Постаревший, погрузневший, поседевший, но это он!
— Хозяин вернулся!
Одиссей не успел отреагировать на вопль свинопаса, потому что из кустов к Евмею кинулся молодой человек:
— Тише, Евмей, тише! Не стоит кричать, что я вернулся.
Теперь Евмей стоял, крутя башкой и вовсе не зная, что сказать.
— Радуйся, прости, не знаю твоего имени, — приветствовал Одиссея юноша.
— Улисс, — зачем-то ответил царь Итаки.
— Я Телемах, царь этой земли.
«А я тогда кто?» — чуть не брякнул Одиссей, но промолчал. И правда, кто он, если уже собственный сын называет себя царем?
— Телемах, это твой корабль пристал? Почему ты пристал здесь?
— Ментор посоветовал, сказал, что в Ретре опасно, могут поджидать в засаде. Как царица?
При этом вопросе насторожился и Одиссей.
— Заканчивает погребальный покров Лаэрта.
Телемах рассмеялся:
— Она еще долго будет заканчивать. Мать хитрая, ее работа движется столь медленно, что перестали говорить о ее умении.
— Лаэрт умер?
— Улисс, ты знаешь моего деда?
— Знал… раньше…
— Нет, он жив, просто Пенелопа объявила, что подумает о замужестве только после того, как соткет этот погребальный покров. Но ткать она будет еще полжизни, потому что…
Телемах замолчал, поняв, что едва не проболтался.
Евмей вздохнул:
— Уже нет, Телемах, Меланфо выдала царицу. Теперь все знают, что она ткала и распускала, теперь быстро закончит, день-два…
— Значит, нужно торопиться во дворец, царица все сделает, чтобы не выходить замуж ни за кого.
— Почему? — снова осторожно подал голос Одиссей.
— Улисс, ты не знаешь моих родителей! Моя мать лучшая в мире женщина — Пенелопа, а мой отец — герой Одиссей.
— Так уж и герой…
— Еще какой!
Евмей позвал всех к костру, на котором жарилась сочная свинка. Он умел начинять тушу травами и кореньями, соблюдая строгие, одному ему известные пропорции, отчего мясо просто сочилось и пахло так, что, казалось, слюнки текли даже у самой зажаренной свиньи.
Аппетит, казалось, покинувший бренное тело Одиссея после вчерашней пьянки навсегда, передумал и вернулся, причем заметно увеличившись. Одиссей был бы готов сожрать всю свинью в одиночку, но над ухом раздался насмешливый голос:
— А не стошнит?
Оглянувшись, Одиссей заметил прежде всего женские сандалии, а уже потом фигуру своего давнего приятеля Ментора — наставника Телемаха.
— Вечно ты под руку…
— Не пей, бежать больше некуда.
— Да не пью я!
Во время трапезы разговор шел о делах на Итаке и, конечно, о Пенелопе и Одиссее. Несколько раз Ментору-Афине пришлось наддать по спине поперхнувшемуся от услышанного Одиссею. Он столько узнал о себе нового!..
Иногда, возмущенный, он поправлял.
— А ты откуда знаешь, Улисс?
— Я встречал твоего отца, Одиссей рассказывал. А вот вам откуда известно?
— Царица рассказывала.
— А ей?
— А ей богиня Афина! — В голосе Телемаха не слышалось ни малейшего сомнения.
Теперь подавился уже Ментор, пришлось Одиссею совсем не ласковой рукой пару раз врезать богине по спине. Та подавилась снова и прохрипела:
— Перестань, убьешь ведь!
Одиссей расхохотался от души, богиня боялась быть убитой!
Телемах рассмеялся тоже:
— Только Пенелопа все выдумывает, никакая богиня ей не помогает! Мать всем внушила, что такая помощь есть, чтобы побаивались, все и верят. Она сама все выдумывает, и про оливковую рощу, выросшую за ночь, и про чудовище в пещере, и про клад, и про свою молодость тоже…
Одиссея почему-то больше всего заинтересовал вопрос молодости. Телемах охотно объяснил:
— Все говорят, что Пенелопа не стареет из-за помощи Афины, а она просто сама красивая и о внешности заботится. — Царевич вздохнул. — Такой жены мне не найти…
— Отыщем, — пообещал Ментор голосом Афины.
Почти до утра они вспоминали события прошедших лет на Итаке, снова и снова обсуждали (и осуждали!) действия и отсутствие Одиссея, возвращались к разумности Пенелопы.
— Если мать быстро закончит покров, значит, придумает что-то другое. Хотя эти женихи уже надоели.
— Так к чему терпеть? — не выдержал Одиссей.
— А что делать? Мужа нет, Пенелопе останется или выбрать кого-то из этих обжор, либо отдать Итаку Евпейту.
— Почему Евпейту?
— А кому еще? Он самый сильный.
— А ты?
— Я несовершеннолетний, потому мать и тянет. Все ждет, что либо Одиссей вернется, либо я повзрослею. Только двадцать лет прошло, а отца все нет…
Одиссей вдруг резко поднялся и пошел прочь от костра.
— Куда это он?
— Пусть погуляет… А ведь это и есть твой отец, Телемах.
Царевич вытаращил глаза на Ментора, попытался проглотить вставший в горле ком и тут заметил женские сандалии на ногах у наставника! Подняв глаза, он встретился с синим взглядом Афины.
— Богиня…
— Отцу надо помочь не наделать глупостей во дворце.
— Я не узнал отца?
— А как ты мог узнать? И он тебя тоже…
Утром в город отправились отдельно.
Глядя вслед Одиссею, Евмей даже прослезился, вспоминая, как маленький царевич воспитывал своего Аргуса, пытаясь внушить, что он не овца. Не признался, что это он… Не доверяет? Пусть уж, даже будь Одиссей в женском обличье, Евмей душой бы узнал.
— И богиня, которая Ментором прикидывается, тоже чудная. Другие в лебедей там норовят, Зевс вон в быка, а Афина и в мужика не брезгует, только сандалии никак переобувать не желает, у нее, видишь ли, ножки нежные. Кто поумней, по сандалиям и распознают богиню…
Не хочет Одиссей признаваться, пусть не признается. Телемаху-то открылся, сын отправился за отцом в темноту, долго о чем-то договаривались, но вернулись вместе и довольные друг дружкой. Это хорошо, слишком трудно на Итаке, чтобы сейчас еще отцу с сыном ссориться, Пенелопе, бедняжке, и без того досталось, ни одна женщина столько не вынесла, сколько их царица. А какой была красавицей, такой и осталась. И Телемах прав, никто ей не помогает, разве что старая Эвриклея, но эту ведьму-то богиней даже у самого большого льстеца язык не повернется назвать, хоть все божественные сандалии на себя напялит.
Мысли Евмея перекинулись с Одиссея и Афины на Эвриклею. Он всегда ругал Эвриклею, даже мысленно, когда никто не слышал, но как раз это и было главным доказательством любви свинопаса к няньке.
Меряя шагами тропинку к городу, Одиссей ворчал:
— Женихов развела… одного мужа ей мало, сто восемь человек…
Идущая впереди все еще в образе Ментора Афина усмехнулась:
— Ты не очень-то, а то ведь Пенелопа может тебя и не узнать.
— Чего?! Как это она может меня не узнать?!
— А так! — Афина вдруг повернулась и сунула прямо под нос свой блестящий щит.
С поверхности щита на Одиссея смотрела рожа. Это была именно рожа — пегая, кудлатая, с перекошенным из-за отсутствия трех зубов ртом, выпученными глазами…
— Это я?!
— Нет, я, — огрызнулась Афина, глядя в щит. — Нельзя тебя в таком виде в люди выпускать. Ну-ка, вот так!
Один взмах — и отражение показало не просто рожу, так еще и принадлежащую нищему!
— Это зачем?
А богиня уже с удовольствием наматывала на его голову какую-то отвратительного вида тряпку:
— Так лучше…
Критически оглядев своего любимца, Афина потребовала:
— Похромай!
— На какую ногу?
— Все равно, только не забудь, какую выберешь.
Так он и появился в городе — хромым нищим оборванцем, замотанным отвратительным тряпьем. И только когда стали оборачиваться вслед, сообразил, что в Итаке нищие наперечет, проще было бы спрятаться в образе купца, но теперь поздно, оставалось только хромать дальше.
Закончилась красная нить! Это было настолько неожиданно, что Пенелопа даже растерялась. Привыкшая, что работа движется очень медленно, она не заглядывала в корзину с клубками, в последние годы та была позорно полна…
Покрасить уже спряденные нити, таких много? Но это потеря времени, а у нее на счету каждый день!
Пенелопа бросилась на рынок, там можно купить недостающую нить, Итака богата и ткаными изделиями, и нитями, не зря царица столько лет учила женщин острова работать на совесть.
Она скользила по рядам, цепко выискивая нужный оттенок среди разложенных клубков, когда вдруг… Пенелопа замерла, шедшая следом Евринома перепугалась:
— Что, царица?
— Нет, ничего. Кажется, там нужный цвет.
— Там?
Пенелопа показывала туда, где и пряжи-то не было. Что это на нее нашло? Евринома не обратила внимания на поспешившего скрыться в толпе нищего оборванца с головой, по самые брови закутанной в старую тряпку.
Они купили нити, но царицу словно подменили, она не проронила ни слова, остаток дня просидев за работой. Умелые руки вспомнили свое мастерство, покров был закончен!
Снова встал вопрос: что теперь?
Одиссей был сам не свой, Афина с трудом его успокоила. Все после того, как неожиданно на рынке столкнулся с Пенелопой почти нос к носу. Он успел укрыть лицо тряпкой, отвернуться, но забыть то, как выглядит жена даже после стольких лет, не мог!
— Афина, она не постарела совсем! Красивая, молодая, все такая же стройная! А я?! Я-то что?! Я ей не нужен, она просто выгонит меня, нет, даже не допустит! Зачем я ей?!
— Прекрати истерику, хлюпик!
— Кто?
— Размазня!
— Кто?!
— Дерьмо!
— Так бы и сказала… Что делать-то?
— Собраться с мыслями и чувствами и идти во дворец.
— Не узнают.
— А к чему тебе, чтобы узнали? Там Телемах, забыл, что договорились встретиться?
— Нет, не забыл…
— Чего сидишь?
— Уже идти?
— О, боги, да за что же выпустил этот противный мальчишка свои стрелы в нас с Пенелопой?!
— Какой мальчишка, какие стрелы?! — вернулся от двери Одиссей.
Богиня уперла руки в прозрачные бока:
— Эрот, гаденыш! Уши пообрываю, вот только с тобой разберусь. Иди уж, наказание Зевсово…
Пенелопа работала, а мысли были далеко от покрова. Она узнала Одиссея в нищем оборванце. Сердцем узнала, не по внешнему виду. Он мог принять облик старухи или вообще горгоны Медузы, все равно узнала бы. Но он не подошел, даже не намекнул. Почему?! Почему Одиссей в городе тайно, почему не приходит во дворец и к ней?
Пенелопа резко поднялась и подошла к окну. Внизу стражник гнал прочь какого-то бродягу. Того самого, с тряпкой на голове!
Вот оно! Крикнула, чтобы пустили, отправила Эвриклею вымыть ноги путнику… Почему старуху? Если сознается, то ей, Эвриклея самая подходящая.
Осторожно выглядывая в щель, Пенелопа увидела все: старуха узнала по шраму на ноге, дернулась, перевернула таз с водой, Одиссей стал в чем-то быстро и горячо убеждать… Эвриклея вернулась в дом сама не своя, но на вопрос Пенелопы, что случилось, быстро замотала головой:
— Ничего, просто стара я стала, неуклюжа, ты уж прости, царица.
— Стара, говоришь? Неуклюжа?
— Да, да…
А оборванец все прятал лицо под накидкой.
Неизвестно, что сделала бы Пенелопа. Но вернулся Телемах. Мать забыла обо всем:
— Зачем ты приехал?! Зачем вернулся?!
— Ты не рада мне?
— Рада, сын, рада, но здесь тебе опасно.
— Не больше, чем тебе. Слышал, ты покров закончила?
Ей хотелось поговорить совсем о другом, но вокруг были слуги, стоял Ментор (или Афина, кто их разберет, за столом Пенелопе не были видны сандалии), пришлось просто кивнуть:
— Закончила.
— Я придумал: завтра нужно устроить соревнование между женихами. Пусть попробуют натянуть тетиву Акилины.
Пенелопа заметила, как переглянулись между собой Телемах и Эвриклея, старая тоже закивала:
— Надо, надо. Пусть попробуют натянуть.
Ах вы ж! Все в сговоре, а меня за дуру держите?!
— А если кто-то справится, я за него замуж выйти должна?!
— Да кто ж справится?
— Ну, если не те, что пятый год мои богатства пропивают, то чужой кто-то, вон сегодняшний нищий, например?
Вздрогнули, оба вздрогнули, но промолчали…
Ну, погодите, я вам устрою праздник с натягиванием Акилины!
Ближе к вечеру, видно, между собой что-то решили, Эвриклея привела к ней «поговорить об Одиссее» того самого оборванца, мол, он в своих скитаниях с царем Итаки встречался.
Ах, вы так?!
— Говоришь, с мужем моим блудным встречался? И у какой же нимфы он ныне?
Прозрачная Афина за спиной Пенелопы корчила рожи, давясь от смеха. Одиссей сбросил с головы тряпку:
— А меня ты никогда не встречала?
Зеленые глаза глянули насмешливо, но твердо:
— Тебя? Кого-то ты мне напоминаешь… не Агамемнона, нет?
Как мог рыжий, хоть и основательно поседевший Одиссей напоминать черного, как ворон, Агамемнона с прямой бородой клинышком?
А она продолжала издеваться, расспрашивая об Одиссее. Тот не выдержал:
— Жена, неужели ты меня не узнаешь?!
— Кого?! Ты кто?!
— Одиссей…
Даже сам растерялся, а Афина и вовсе повалилась от хохота, хорошо, что богиня упала бесшумно, быстро поднялась и принялась смеяться снова.
— Ты?! Мой муж был высоким, стройным блондином… Как Геракл и Ахилл, вместе взятые, даже лучше! Вот таким, — Пенелопа встала на цыпочки, показывая, каким высоким был Одиссей в молодости.
Афина уже валялась, не в силах подняться, несчастная Эвриклея тоже уползла из комнаты, хрюкал в углу Телемах, а Пенелопа как ни в чем не бывало продолжала расписывать Одиссею его прошлую внешнюю пригожесть.
— Да Одиссей я! Хочешь, секрет один скажу, который только мы с тобой знали?
Любопытная Афина высунулась из-за спинки большого стула снова.
— Ну, скажи.
Одиссей приосанился. Выглядело это уморительно, потому что за семь лет безделья у Калипсо он отъел солидный животик.
— Нашу с тобой кровать в спальне сдвинуть с места невозможно, потому что она сделана из пня старой оливы!
Пенелопа вытаращила глаза, словно услышала величайшую глупость в мире, махнула рукой, зовя за собой в спальню:
— Вот эту?
Одиссей кивнул.
— Попробуй…
Кровать поддалась, она была тяжела, но не неподъемна! Откуда Одиссею знать, что давным-давно, еще при нападении Ликета, кровать была обесчещена, на ней изнасиловали нескольких рабынь, а потом разрубили, и Пенелопа приказала заменить. Не было больше старого пня оливы, и кровати той самой не было.
Она не смогла сдержать улыбку, наблюдая, как мучается рядом с кроватью муж. Но Одиссей не видел этого, он был всецело поглощен отсутствием сделанной в давние времена собственными руками предмета спальной мебели.
— Иди ты!
— Куда?
— Поешь, выспись, завтра продолжишь мне про Одиссея рассказывать. А я тебе.
— Царица, ведь ты же узнала мужа!
— Чьего?
— Одиссея.
— И ты туда же? Одиссей был рослым и красивым.
— Когда это такое было?! — возмутилась Эвриклея. — Называть рослым красавцем коренастого рыжего урода?!
— Какого урода? — вскинула брови царица. — Не ты ли мне столько лет твердила, что Одиссей высок и красив, а если дураки этого не замечают, так на то они и дураки?
Пенелопа отвела душу, совершенно серьезно заверяя Эвриклею и даже Телемаха, что оборванец просто прикидывается, выдавая себя за Одиссея, что Одиссей действительно был красив и высок.
— И борода у него была черными колечками…
— Какими черными колечками?! — ошалел уже Телемах. — Отец же рыжий был?
— Это он красился, чтобы от других не отличаться. А вообще черный, как ворон, да, черный-черный блондин.
— Так черный или блондин?!
— Где покрасит, там черный, а где не прокрасилось, там блондин, — «успокоила» Пенелопа.
Вконец запутавшийся Телемах ушел к себе, а Пенелопа сначала долго смеялась на той самой супружеской кровати, которую удалось сдвинуть, к изумлению Одиссея, а потом смех перешел в рыдания.
Но до этого она успела отдать кое-какие распоряжения Долиону и его сыновьям. Одиссей Одиссеем, а от своей задумки Пенелопа отказываться не собиралась.
Всю ночь дворец привычно сотрясал храп напившихся женихов. А вонь стояла такая, что мухи на лету дохли.
Утром она объявила, что покров закончила, но, прежде чем объявить имя своего будущего мужа, требует выполнить два условия.
Антиной усмехнулся:
— Надеешься, что дадим клятву, подобную той, что когда-то ахейские цари дали твоему дяде Тиндарею? Нет, этого не будет!
— Клятву? Зачем она мне? Нет. Но мой муж должен быть достоин Одиссея, а значит, должен суметь надеть тетиву Акилины и пустить стрелу через двенадцать колец, подвешенных в мегароне!
Женихи загалдели. Мало кто надеялся, что сумеет выполнить такое задание, но все понимали, что оно справедливо. Самые сильные усмехались.
— Согласны?
— Да.
— Только свое оружие вам придется оставить здесь, Акилина не любит присутствия чужого оружия рядом.
Это уже понравилось меньше. Без оружия каждый чувствовал себя неуютно.
— Вы боитесь слабую женщину?
Отступать некуда, согласились, сложили луки и мечи, отправились в мегарон — натягивать тетиву знаменитого лука Одиссея и пускать из него стрелы.
Царица с насмешкой наблюдала за тем, как пыхтят женихи, пытаясь справиться с Акилиной. Умный лук не только не гнулся, но двум первым уже выбил по зубу.
Позволив помучиться еще двум бедолагам, Пенелопа протянула лук Антиною. Тот вызов принял. Акилину взял спокойно, внимательно осмотрел, усмехнулся и легко перекинул под колено, чтобы надеть-таки тетиву. Царица мысленно взмолилась: «Не подведи!» Акилина, казалось, чуть поддался, но, сколько ни старался Антиной, петля тетивы до крючка так и не дошла.
— Здесь просто короткая тетива. Ее невозможно натянуть!
Акилина снова оказался в руках у Пенелопы. Царица огляделась и вдруг поманила к себе пальцем вчерашнего пегого бродягу:
— Ты! Иди-ка сюда.
— Натянуть? — почему-то поинтересовался бродяга, вчера представившийся Улиссом.
— Стой рядом, а с луком я справлюсь сама.
Обомлевшие женихи смотрели, как царица погладила лук и… Акилина был готов к выстрелу!
Мужчины загалдели, а Одиссей восхищенно цокнул языком. Ай да Пенелопа!
Но это оказалось не все, царица спокойно вытащила из полного колчана стрелу, почему-то тихо усмехнувшись:
— Осталось сто восемь…
Стрела легла на свое место… В полной тишине раздалось теньканье, короткий свист, и, пройдя через все двенадцать колец, но не задев ни одно, пущенная рукой Пенелопы стрела вонзилась в щит! Еще несколько мгновений висела все та же тишина, взорвавшаяся единодушным воплем! Женихи бросились к щиту и кольцам — убедиться, что не спят, что женщина не просто сумела надеть тетиву лука, с которым не справились мужчины, но и точно послала саму стрелу.
Одиссей повернулся к жене:
— Когда ты успела поладить с Акилиной?
Та коротко бросила:
— Хватило времени…
В следующее мгновение восторженные вопли женихов смолкли, потому что двери, ведущие в мегарон с улицы, вдруг с грохотом закрылись одна за другой, а сама Пенелопа, схватив за руку бродягу, метнулась по лестнице наверх.
Подняв головы, женихи увидели, что Пенелопа снова достала стрелу.
— Убей их, Одиссей!
— Одиссей?!
— Да, это я! — Бродяга сбросил с головы лохмотья, и все увидели, что рядом с Пенелопой действительно стоит царь Итаки, отсутствовавший двадцать лет! Постаревший, поседевший, обрюзгший, но это был их некогда рыжий Одиссей.
— Убей их! — Пенелопа протягивала мужу Акилину.
— За что? — это спросили одновременно сам Одиссей и Антиной, начавший осторожно двигаться в сторону лестницы.
— За что, царица?
— Стой где стоишь, Антиной, твоя очередь придет.
Кто-то взвыл:
— Сумасшедшая баба…
— Одиссей, ты будешь стрелять или это сделаю я сама?
Раздались крики:
— Одиссей, угомони жену!
— Забери у нее лук…
Все крики перекрыл голос Пенелопы:
— За что?! За то, что за все двадцать лет никто не пришел мне на помощь, даже когда она была очень нужна!
Теньканье тетивы и первая жертва схватилась за горло, упала, заливая пол кровью.
Снова крики и голос Пенелопы:
— За то, что меня продавали и продавали и никто не заступился!
— За то, что пять лет я не знала покоя!
— За то, что три года не знала сна, распуская по ночам сделанное днем!
— Что я, лучшая ткачиха Эллады, портила свою работу!
— Что вы пять лет жрали, пили, спали, насиловали рабынь!
— За то, что я столько лет была вашей заложницей!
Снизу вдруг раздался голос Антиноя:
— А может, за то, что мы спали с тобой?
— А это тебе, любитель покупать мои секреты у продажных рабынь, расплачиваясь своими браслетами!
Но Антиной не зря приглядывался, он успел прикрыться скамьей и потому остался жив, стрела лишь поранила руку.
— Зря я оставила жизнь блевавшему, посиневшему, вытащенному из воды мальчишке, нужно было позволить утонуть! — Защититься от второй стрелы Антиной уже не успел, она пригвоздила красавца к стене.
Нашлись те, кто умолял о прощении, клялся, что вовсе не собирался жениться, что вернет все съеденное и выпитое, что возместит любой ущерб, выкупит любую изнасилованную рабыню…
Пенелопа вдруг почувствовала, что страшно устала. Вся ярость, ненависть, отчаянье, обида, скопленные годами, выплеснулись в виде метких выстрелов, обернулись побоищем женихов. Она расстреляла почти всех, Одиссей даже не рискнул мешать. Такой ярости он еще не видел, казалось, возрази он хоть словом, и так же будет нанизан на стрелу, точно жук.
Но после Антиноя Пенелопа выдохлась, она отбросила лук, в котором еще были стрелы, и, ни на кого не глядя, отправилась в спальню. Она не выходила оттуда до вечера.
Оставшиеся в живых женихи на коленях умоляли Одиссея пощадить, тот махнул рукой. Зато жестоко наказал служанок, в первую очередь предательницу Меланфо.
— Эвриклея, о чем говорил Антиной?
— Запало в душу? Не слушай, Одиссей, никаких наговоров на свою жену, Пенелопа была верна.
— А что за спасение на море?
— Это в Акарнании, Антиной за ней подглядывал, когда купалась, а потом стал тонуть, пришлось вытаскивать. Он еще мальчишкой был…
— Ты ничего не путаешь, при чем здесь Акарнания, как Пенелопа могла там купаться?
— И… Одиссей, ты многого не знаешь… Икарий давно в Акарнании живет, из Спарты изгнан, Пенелопа с Телемахом туда плавала, а чтобы здесь Евпейт власть не взял, Антиноя с собой прихватила.
Служанки отмывали мегарон, натирали стены песком, меняли подстилку на полу, драили перила и ступени лестницы… выносили сломанную мебель, меняли светильники…
Пенелопа вышла только к вечеру, бледная как мел, с синяками вокруг глаз. Оглядела уже чистый мегарон и тихо попросила:
— Пойдем к Лаэрту?
Одиссей согласился. Отправились к Лаэрту в его домик с садиком.
Лаэртида поразило то, как отчужденно держался Телемах, сын и мать избегали встречаться глазами, словно знали какую-то постыдную тайну. В голове Одиссея зароились ненужные мысли… Откуда ему знать, что однажды, еще ребенком, Телемах спросил: может ли она убить человека?
— Могу, если придется защищать свою или твою жизнь.
— А много людей?
— Тоже, если не будет другого выхода.
— А если будет, не убьешь?
— Нет.
Расстреляв женихов, Пенелопа встретилась глазами с сыном, он словно спрашивал:
«У тебя не было выбора?»
Как объяснить, что не женихов она расстреливала, а все то, что год за годом превращало ее жизнь в кошмар, делало ее саму покорной внешне, но звенящей тетивой внутри. Эта тетива когда-то должна была либо лопнуть, либо выстрелить. Появись Одиссей немного раньше или хотя бы признайся, что это он, бойни можно бы избежать, но царь Итаки не ожидал действий от жены, а она сорвалась.
Если бы Пенелопу спросили, жалеет ли о расстреле ненавистных женихов, ответила бы, что нет. Но вспоминать тоже не хотела.
Они не знали, как начать, просто не знали. Двадцать лет… Это безумно много, даже если ждешь каждый день, особенно если ждешь каждый день.
Как же давно, как безумно давно была их первая ночь!
— Ты сильно изменилась, Пенелопа…
У нее даже дыхание перехватило, неужели не мог промолчать?! Пусть бы подумал, но не говорил вслух! Конечно, изменилась, двадцать лет для женщины, да еще таких, не могут пройти незаметно. Да, постарела, она же не богиня, чтобы быть вечно молодой, не нимфа, она простая земная женщина, которая ждала любимого мужа два десятка лет.
— Стала еще красивей… в тебе появились боль и горечь… мудрость… Но это красит.
Она не знала, что отвечать, как относиться к этому признанию. Сказала то, что тысячу раз повторяла за время его отсутствия:
— Я ждала тебя, Рыжий…
— Я знал это, а потому вернулся. Не мог не вернуться, зная, что ты ждешь.
— Ты врешь. Но я тебе верю…
И все же Одиссей остался верен себе…
По небольшому коридору расхаживала Афина, к чему-то прислушиваясь. Время от времени богиня подходила к двери, возмущенно фыркала и снова принималась мерить шагами узкое пространство.
— Ты чего мучаешься?
Афина обернулась на голос Зевса, снова фыркнула:
— Нет, ты только послушай! Этот рыжий болтун уже который час рассказывает о своих приключениях, словно Пенелопа и без него не знает!
— Ну и что, пусть болтает…
— Ночь-то не бесконечная!
Зевс тихонько рассмеялся:
— Я уже сказал Аполлону с Гелиосом, чтобы не торопились…
— Эта ночь будет длинней обычной?
— Да, но действительно не бесконечной.
— Вы слышали? Эй, Одиссей, скоро утро! — повысила голос богиня.
— Афина, не подглядывай! И не завидуй!
— Рыжий дурак, — вздохнула Афина, растворяясь в воздухе вслед за Зевсом.
Хорошо и спокойно никогда не бывает долго — это Пенелопа уяснила давным-давно. А потому, увидев утром толпу горожан во главе с Евпейтом, подходящую к имению Лаэрта, не удивилась. Вот она, расплата… Всего одна только ночка с Одиссеем им выпала после разлуки.
Акилина остался во дворце, с собой только короткий меч и вон копье у Лаэрта, то самое, которое он каждый день бросает в большой деревянный щит. Судя по следам, попадает редко, а если и попадает, то лишь чиркает по щиту, руки уже не те, а ведь когда-то пробивал…
Мужчины попытались заслонить ее собой, даже Лаэрт с Телемахом шагнули навстречу опасности.
— Ты убил моего сына! — Евпейт всегда говорит только о себе. — Он не сделал тебе, Лаэртид, ничего плохого.
И вдруг вперед вышла Пенелопа.
— Твоего сына убила я! Как и всех остальных. А за что?.. Тебе ли не знать, Евпейт? За все годы мытарств по твоей воле. Антиной заплатил сполна и за себя, и за тебя.
— А теперь заплатишь ты и твой сын! — Евпейт бросился вперед.
Бывают мгновения, которые длятся очень долго. Если бы он просто сказал, что Пенелопа должна заплатить за себя, она согласилась бы, это справедливо, но Евпейт угрожал ее сыну! А из оружия рядом только копье Лаэрта…
Тот даже не успел отдать само копье, она так и метнула, направляя руку самого Лаэрта! Чуть посильней, и оторванная рука полетела бы следом за копьем. В следующее мгновение замерло все, потому что посланное двумя руками (Пенелопы и самого Лаэрта) копье пробило шлем Евпейта и попросту вышибло ему мозги!
Афина обомлела, если эту сумасшедшую не остановить, она голыми руками перебьет всех итакийцев! Научила на свою голову… Гаркнув Одиссею прямо в ухо: «Держи Пенелопу!», богиня встала между готовыми воевать сторонами. Испугались, остановились, не то быть всеобщей резне.
— Ты где так воевать научилась?
— Поживи с мое, не тому научишься, — огрызнулась Пенелопа.
А Лаэрт все разглядывал свою руку, пытаясь понять, как же ухитрился с такой силой послать копье. Даже в лучшие годы наконечник пробивал лишь шлем, но не мозги же…
— Воительница, собирай вещи, нас с тобой выгонят с Итаки на веки вечные…
— Выгонят. Но ненадолго. Быстро попросят вернуться.
— Это почему? Думаешь, заскучают по твоим воинственным выходкам?
— Нет, им будет нужна моя шерсть…
— Твоя, у тебя есть шерсть?
— У моих овец! И нужно сбывать ткани. Но я уплыву с удовольствием, надоело все. Пусть остается Телемах.
— Рыжий, ты все-таки мерзавец!
— Что? — Одиссей повернулся к жене, встревоженный ее словами.
Но смеющиеся глаза Пенелопы подсказали, что неприятностей не будет.
— Я снова назвал тебя во сне чужим именем? Пусть тебя успокоит, что их всех я звал твоим.
Царица улыбалась.
— Ты всего несколько ночей со мной, но уже расстарался…
Несколько мгновений Одиссей смотрел на жену, соображая, потом схватил ее в охапку:
— У тебя будет ребенок?!
— У нас.
— Сын?!
— У Одиссея есть дочери?
— Сын!
По дворцу разнеслось:
— Сы-ы-ын!..
Назад: Твой отец герой…
Дальше: Сы-ы-ын!!!