— Тебя, — сказал Эрик, утомленно протягивая Элизабет телефонную трубку, за которой тянулся длинный, завязавшийся узлами провод. — Мужчина.

— Мужчина, — повторила Элизабет. — Какая скрупулезная точность, Эрик.

Звонил Роберт. Неожиданно выяснилось, что ему придется провести этот вечер в Лондоне, не хочет ли она повидаться с ним у него на квартире?

— Прости, что я так, с бухты-барахты, — сказал он. — Сам об этом только-только узнал. Ты, наверное, занята.

Элизабет собиралась пойти в кино, а оттуда на вечеринку — где-то в южном Лондоне.

— Ничего я не занята, — сказал она. — Около восьми, ладно?

— Тогда до встречи. Посидим дома, ладно? Я куплю чего-нибудь поесть.

— Не утруждайся. Я с собой привезу, — быстро сказала она, зная по опыту, чего способен накупить Роберт.

Предупредив знакомых, чтобы на вечеринке ее не ждали, Элизабет направилась в кабинет Эрика, узнать, не нуждается ли он в помощи.

— Итак, — сказал он и уронил полдюйма пепла на свой кардиган, — странствующий рыцарь наносит короткий визит.

— Хорошо бы ты не подслушивал мои разговоры.

— Это каким же образом? Ты же используешь контору как центр своей светской жизни.

— Не такая уж она у меня и бурная, ты не находишь? Один мужчина раз в месяц. Могло быть и хуже. Развеселись, Эрик. Давай я приглашу тебя на ланч.

Эрих вздохнул.

— Ладно. Только не у Лукки. Им я уже сыт по горло. Что ни день, одни и те же подносы с одними и теми же сэндвичами. По-моему, он просто намазывает свежую сардинную пасту поверх старой. А нижний слой датируется пятьдесят пятым годом и знаменует миг появления Лукки в Лондоне.

— Откуда ты знаешь, когда он сюда переехал?

— Видишь ли, мы, иммигранты, держимся один за другого. Нас всех пугает ваша проклятая полиция и правила, установленные вашим министерством внутренних дел. Так что дата приезда — штука важная.

— Так это их в министерстве внутренних дел обучают бутербродными управлять? Вот посмотри, итальянцы приезжают к нам из разных уголков своей страны, все они выросли на вкуснейшей еде, а здесь готовят одни и те же яйца под майонезом, одни и те же черствые бутерброды с сардинной пастой и один и тот же кофе с желудевым вкусом — это при том, что в Италии кофе больше похож на нектар. Их что же, иммиграционная служба снабжает сборником дрянных рецептов — или как?

— Не уважаешь ты бедных беженцев, а? Поосторожнее, не то потребую, чтобы ты сводила меня в лучший ресторан Лондона.

— Как скажешь, Эрик. Я с удовольствием.

— Боже ты мой, этот мужик привел тебя в хорошее настроение, нет? В колокольчик позвонил. Очень похоже на крысу Скиннера.

— Ты имеешь в виду собаку Павлова?

— Нет. Я теперь англосакс. Меня и Скиннер устраивает. Ты все-таки занялась бы работой, а? Я-то со своей вот-вот управлюсь, и минуты не пройдет.

Разумеется, он прав, думала Элизабет, возвращаясь к рабочему столу. Роберт звонит, она подпрыгивает. Один только голос Роберта делает ее счастливой. Но лучше иметь единственный источник счастья, чем не иметь никакого, верно? Она уж и отталкивала его от себя, и тянула к себе, и занималась самовнушением; раскладывала собственные чувства по полочкам и пыталась догадаться, что чувствует он; делала все, чтобы заставить его бросить жену, но ничего не менялось. И она приказала себе не думать о будущем. Мрачные разговоры и тягостные расставания — все это им еще предстоит, и довольно скоро.

Роберту принадлежала небольшая квартира на верхнем этаже дома, стоявшего неподалеку от Фулем-роуд. В ожидании Элизабет он попытался удалить из своего жилища приметы семейной жизни, но, разумеется, истребить их полностью не смог. Кухня в квартире была что называется «открытой», отделенной от гостиной лишь бамбуковой занавеской. На деревянной тумбе стояли две бутылки из-под кьянти с воткнутыми в них красными свечами, — от них, по мнению Элизабет, отчетливо веяло атмосферой шестидесятых и бистро в Челси. Выбросить их было нельзя, потому что они нравились дочери Роберта.

В гардеробе висело с полдюжины платьев его жены, в шкафчике ванной комнаты лежало кое-что из ее косметики.

Ладно, хотя бы фотографию ее убрать с серванта и спрятать в комоде под скатертями он может. Однако проделывая это, Роберт всякий раз испытывал приступ суеверной вины, как будто втыкал в восковую фигурку жены булавки. Зла он ей не желал, она была женщиной преданной и великодушной — Роберт подозревал, что сам эти качества утратил, но отказаться от Элизабет было выше его сил.

Многие коллеги считали их с Элизабет отношения легкими и удобными — нечто вроде приятной интермедии, какие большинство из них и сами время от времени себе позволяли. Роберт знал, что и Элизабет думает именно так, как ни старался он убедить ее в обратном. Когда он, протестуя, уверял ее, что не принадлежит к числу мужчин подобного рода, она только смеялась. Еще до их знакомства Роберт в одну опрометчивую ночь изменил жене, но с Элизабет, как он пытался ей объяснить, все обстояло иначе. Он считал, что женился не на той женщине. Он вовсе не жаждал какой-то умозрительной свободы, ему просто хотелось быть рядом с Элизабет. Поначалу она притягивала его физически: проведя без нее неделю, он становился рассеянным и раздражительным. Но затем его начала интриговать насмешливая самоуверенность Элизабет. Если он пользовался ею, а она иногда говорила это, лишь как забавной игрушкой, почему отношения с ней перестали быть просто приятными? Откуда взялось столько боли в том, что коллеги Роберта, многозначительно подпихивая его локтем в бок, обозначали словом «порезвиться»?

Раскладывая по софе подушки, он услышал, как Элизабет звонит по переговорному устройству.

— А это еще что такое? — спросила она, пощупав его свитер.

— У меня было время переодеться, вот я и…

— Где ты его взял?

— Купил сегодня. Решил, что пора и мне приобщиться к моде.

— Тогда для начала немедленно сними это. И что еще за брюки-клеш? Ну, знаешь ли, Роберт!

— В Европе нет ни одного мужчины, который не обзавелся расклешенными брюками. Других там просто не продают.

Элизабет прошла в спальню, отыскала старые вельветовые штаны и представлявшийся ей пристойным свитер. Роберт старательно протестовал, когда она принималась распоряжаться мелочами его жизни, но втайне радовался этому. Ему нравилось, что Элизабет разбирается в таких вещах, и льстило, что она заботится о нем.

Переодевшись, он разлил вино и постоял рядом с Элизабет, обняв ее рукой за плечи, пока она готовила еду из принесенной с собой снеди. Такие минуты предвкушения Роберт любил больше всего — все еще только начинается, весь вечер впереди.

За едой он рассказывал о своей работе, о людях, с которыми познакомился. Элизабет засыпала его вопросами. Роберт боялся нагнать не нее скуку, однако ей явно нравились его сардонические описания всякого рода совещаний и обедов, на которых он присутствовал.

Вечер и ночь они провели в уединенной гармонии, без обсуждения трудных решений, которые им предстояло принять. Роберта это порадовало, и Элизабет тоже — легкой поступью уходя от него поутру, она ощущала гордость и ликование.