Часть четвертая
ФРАНЦИЯ, 1917

Стивен Рейсфорд прищурился, вглядываясь сквозь пелену мелкого дождя в густеющие сумерки. Шедших первыми солдат скрывали от его глаз одежда и груды снаряжения, которые они на себе волокли. Глядя на них, можно было подумать, что они выступили в экспедицию на полюс или куда-то на край земли. Стивен толком не понимал, какая сила помогает и ему переставлять ноги, продвигаясь вперед.

Дождь шел уже три недели — сначала просто моросил, потом обратился в ливень, прерывавшийся лишь на несколько часов, за которые по краям низкого неба Фландрии собирались в зимнем свете новые тучи. Шинели пропитались водой, каждое их шерстяное волоконце разбухло, добавив двадцать фунтов к весу того, что несли на себе солдаты. Они совершали марш от квартир к ближнему тылу фронта, и под полной выкладкой кожа у них на спине уже стерлась едва не до крови. Раз за разом повторяемые строевые песни помогли им добраться до рубежа поддержки, но тут стемнело окончательно, а до передовой оставалось топать еще три мили. Постепенно и песни, и разговоры замерли, и теперь солдаты думали только о том, как оторвать ноги от засасывавшей их грязи. Мир каждого сузился до размеров мокрой спины шагавшего впереди.

Ход сообщения наполняла оранжевая жижа, быстро окрасившая их башмаки и обмотки. И чем ближе подходили они к передовой, тем сильней становилось зловоние. За полмили до нее этот ход обратился в зигзагообразную клоаку, по колено заполненную чавкающей грязью, перемешанной с экскрементами, которые извергали отхожие ямы; по краям лежали разлагающиеся трупы, выступавшие из-под земли при каждом новом обрушении стен.

Время от времени вдоль вереницы бойцов проносились сердитые крики: передние шли слишком быстро, задние отставали. Им грозила опасность выйти не на тот участок передовой, и тогда придется начинать все сначала. Впрочем, они уже были здесь раньше, и в том, как они находили сейчас путь в темноте, как сворачивали на каждой развилке в правильную сторону, присутствовало нечто машинальное; матерились и протестующе покрикивали они лишь для проформы. А то и от гордости за себя. Им довелось увидеть такое, чего не видел до них ни один человек, и они не отвели взгляды в сторону.

Эти солдаты считали, что любой человек содрогнулся бы от одного их вида. Теперь их уже не спалит никакое адское пламя, не свалит с ног никакая буря, потому что они прошли через самое страшное и уцелели.

В лучшие свои минуты Стивен ощущал любовь к ним — ту самую, какой требовал от него Грей. Его подкупала их отчаянная отвага, пусть и рожденная необходимостью. Чем мрачнее, жестче и злее они становились, тем теплее он к ним относился. И все-таки полного доверия они в нем не вызывали: он не мог понять, почему они позволили довести себя до теперешнего состояния. Прежде ему было интересно выяснить, как далеко они могут зайти, но любопытству его пришел конец, когда он узнал ответ: не существует границ, которых солдаты не преступили бы, и нет предела тому, что они способны вынести.

Он смотрел в их обмотанные шерстяными шарфами лица, смотрел на торчавшие из-под касок пилотки, и солдаты казались ему существами, явившимися из какой-то другой жизни. Некоторые были одеты в присланные из дому кардиганы и жилеты, некоторые обмотали ладони полосками ткани или бинтами — взамен перчаток, потерянных либо украденных из вещмешков нечистыми на руку товарищами. У них шли в дело любые тряпки, какие удавалось добыть в деревнях — ими обматывались ступни либо головы, — а кое-кто набивал в штаны фламандские газеты.

Они были созданы для того, чтобы терпеть и сопротивляться, и казались существами, покорно приспособившимися к аду обстоятельств. Стивен знал, что они скрывали в своих душах ужас того, что им довелось испытать, и нарочитая бесшабашность, с какой они кичились своей выносливостью, не представлялась ему убедительной. Иногда, словно бы посмеиваясь над собой, они похвалялись тем, что видели и сделали; однако сейчас Стивен читал в их печальных, обмотанных тряпьем лицах гнет знания, к которому они не стремились.

Стивен понимал чувства солдат, поскольку прошел через то же, что они, и не мог бы сказать, что увиденное им как-то укрепило или закалило его — скорее уж ослабило и унизило. Он изображал вместе с ними мужество и силу духа, но временами испытывал к ним то же, что и к себе: не любовь, а жалостливое презрение.

Они твердили, что, по крайней мере, сумели уцелеть, однако и это не было правдой. От всего их взвода в живых остались только он, Бреннан и Петросян. Имена и лица других уже стерлись из его памяти. Сохранилось лишь общее впечатление сообщества усталых мужчин в шинелях и грязных обмотках и поднимающегося из-под касок сигаретного дыма. Он помнил чей-то голос, чью-то улыбку, чьи-то любимые словечки. Помнил оторванные руки и ноги, помнил вид зияющих ран; воображение легко рисовало ему доверчивую беззащитность вывалившихся наружу кишок, но он не всегда мог сказать, кому они принадлежали. Двое не то трое его солдат вернулись в Англию, остальные пропали без вести, легли в братские могилы или, подобно брату Ривза, разлетелись на куски, унесенные ветром.

Если они и уцелели, то лишь потому, что сомкнули ряды, перемешались с солдатами других подразделений и присланными в подкрепление новобранцами. Грей стал батальонным командиром, заменив Барклая. Стивен получил под команду его роту. Харрингтон отправился в долгий путь до Линкольншира, к вящей радости ворон оставив на берегу Анкра часть левой ноги.

До передовой они добрались ночью. Бойцы, которых они сменяли, сдали им резиновые сапоги выше колена, служившие солдатам вот уже восемь месяцев. Подкладка у них давно сгнила, образовав кашицу из ворвани и смрадного тряпья, готовую принять в себя ступню почти любого размера. Особого покоя темное время не обещало. Вспышки света, сопровождавшие разрывы снарядов, можно было счесть утешительными в их отдаленности, однако близкие к траншее звуки и тени будили старые фронтовые рефлексы. Стивен думал иногда, что лишь благодаря им солдаты и сохраняют уверенность в том, что они еще живы.

Землянка, в которой расположился штаб роты, представляла собой обычную яму, вырытую во втором эшелоне окопов и накрытую досками. Хоть и маленькая, она все же вмещала самодельную лежанку и стол. Стивен выложил на него кое-что из принесенного им на передовую: альбом для зарисовок, несколько плиток шоколада и пачек сигарет, перископ и купленный у деревенской старухи вязаный жилет. Землянку он делил с молодым рыжим субалтерном по фамилии Эллис, любившим читать в постели. Лет ему было девятнадцать-двадцать, не больше, а человеком он был спокойным и компанейским. Эллис непрерывно курил, но от спиртного неизменно отказывался.

— Хочу, когда нас опять отведут с передовой, в Амьен съездить, — сообщил он.

— До него отсюда далековато, — сказал Стивен. — Не доберетесь.

— Адъютант говорит, добраться можно. Это, говорит, такое новое поощрение за хорошую службу. Офицеры могут сами выбрать место, где будут отдыхать.

— Ну, желаю удачи, — сказал Стивен, садясь за стол и придвигая к себе бутылку виски.

— А вы не поедете?

— Я? Не думаю. Амьен — всего лишь железнодорожный узел, и не более того.

— Вы в нем бывали?

— Да. Перед войной.

— На что он похож?

Стивен налил себе стопку виски.

— Там красивый кафедральный собор, если вам интересна архитектура. Мне он не понравился. Большое холодное здание.

— Я все-таки съезжу. Скажите мне, если передумаете. Команд-сержант-майор говорит, вы хорошо знаете французский.

— Да ну? Ладно, пойду посмотрю, как наши устроились. — Стивен осушил стопку. — Вы не знаете, где тут шахта туннеля?

— Ярдов пятьдесят вон в ту сторону.

И действительно, пройдя названное Эллисом расстояние, Стивен увидел яму в земле. Он спросил у часового, когда из туннеля поднимется смена.

— Примерно через полчаса, сэр.

— Капитан Уир с ней?

— Да.

— Если поднимется до моего возвращения, попросите, чтобы он дождался меня.

— Хорошо, сэр.

Стивен прошелся по траншее, дважды споткнувшись при этом о вытянутые ноги солдат, спавших в нишах, вырытых в передней стене. А правда, не попробовать ли съездить в Амьен, думал он. Прошло почти семь лет с того дня, когда они с Изабель ночным поездом покинули этот город. Пожалуй, теперь он может вернуться, ничем не рискуя. После оккупации и обстрелов немецкой артиллерии, по прошествии почти семи лет там вряд ли сохранилось что-либо, способное разбередить его душу.

Майкл Уир поднялся из шахты как раз к возвращению Стивена. Руки ни один из них другому не протянул, отчего обоим на миг стало неловко. Роту Уира вернули на исходную позицию вскоре после предпринятой жарким июльским утром попытки наступления. И он страшно обрадовался, когда несколько месяцев спустя вернулся и батальон Стивена.

— Хорошо отдохнули? — спросил Уир.

— Да. Отлично. А что под землей?

— Подкрепление поступило. Канарейки. Солдаты обрадовались. Они боялись, что их будут газом травить.

— Хорошо. Если хотите, пойдем ко мне, выпьем. Вроде все спокойно. Попозже вышлю дозор, но скорее всего сегодня ничего не случится.

— А виски у вас есть?

— Есть. Райли всегда удается где-то его раздобыть.

— Это хорошо. Мои запасы иссякли.

— Не думал, что такое возможно. А еще заказать вы не можете?

— Похоже, положенный мне рацион я исчерпал.

Руки Уира, когда он, войдя в землянку, взял бутылку виски и налил себе стопку, подрагивали. Эллис молча наблюдал за ним с лежанки. Юношу немного пугал и неряшливый вид Уира, и его неспособность внятно изъясняться, пока спиртное не вольет в него новые силы и не прочистит ему мозги. Капитан представлялся Эллису слишком старым для того, чтобы ползать под землей и устанавливать заряды — да еще трясущимися руками.

Уир глотнул виски и содрогнулся, когда алкоголь потек по пищеводу. Ему становилось все труднее и труднее переносить долгие подземные смены — даже с помощью того, что он приносил с собой в поясной фляжке. И он все чаще придумывал причины, которые позволяли ему посылать вместо себя кого-то другого.

Получив отпуск, Уир съездил в Англию. До дверей викторианской виллы родителей в Лимингтон-Спа он добрался уже в сумерки, позвонил. Открывшая дверь горничная спросила, кто он. Телеграмма, посланная им, затерялась, его не ждали. Мать отсутствовала, отец, по словам горничной, находился скорее всего в парке. Стоял октябрь, со времени наступления при Анкре прошло три месяца.

Уир снял шинель, оставил ее на кресле вестибюля и, опустив ранец на пол, прошел через дом. За ним простиралась ровная лужайка с кустами лавра и огромным кедром в углу. Уир увидел вьющихся в сыром воздухе комаров, ощутил, как сапоги тонут в ковре коротко подстриженной травы. Плотная, она замечательно пружинила под ногами. Воздух был насыщен ароматами вечернего парка. Густое безмолвие давило на барабанные перепонки. Он услышал, как в доме хлопнула дверь; услышал дрозда; услышал выхлоп грузовика на тихой пригородной улице.

Слева от лужайки стояла большая теплица. Уир различил струйку дыма, вырывавшуюся из-за двери. А подойдя поближе, унюхал знакомый запах отцовского трубочного табака. Он остановился на пороге, глядя внутрь. Отец стоял на коленях под полкой, на которой были аккуратно разложены коробочки с семенами. И вроде бы разговаривал с кем-то.

— Что это ты делаешь? — спросил Уир.

— Жабу кормлю, — ответил, не подняв головы, отец. — Не шуми.

Он извлек из стоявшей на земле старой табачной жестянки маленькое мертвое насекомое, сжал его большим и указательным пальцами и медленно просунул руку под полку. Уир видел лоснящийся зад его брюк, лысый затылок — вот, пожалуй, и все.

— Молодец, мой красавец. Он у нас чемпион. Знал бы ты, какой он здоровенный. Мы тут уже несколько недель ни одного насекомого не видели. Подойди поближе, посмотри на него.

Уир прошелся по нецементированной дорожке, проложенной отцом в середине теплицы, преклонил рядом с ним колени.

— Видишь, вон там? В углу?

Оттуда, куда указывал отец, донеслось сочное кваканье.

— Да, — сказал Уир. — Отличный экземпляр.

Отец, пятясь, выбрался из-под полки с семенами, встал.

— Пойдем лучше в дом. Мать на занятиях хора. Почему ты не известил нас о приезде?

— Я отправил телеграмму. Должно быть, затерялась. Я и сам до последнего дня не знал, что получу отпуск.

— Ну ладно. Во всяком случае письма твои до нас доходили. Ты не хочешь помыться с дороги?

Пока они пересекали лужайку, Уир искоса поглядывал на отца, на его дородную фигуру. Отец был в кардигане, надетом поверх рубашки с жестким воротничком, — той, которую он носил в конторе, — и в темном галстуке в полоску. Интересно, гадал Уир, поздороваться со мной он собирается? Но ко времени, когда они дошли до французских окон гостиной, стало ясно, что пригодный для этого момент упущен.

Отец сказал:

— Если собираешься остаться, я велю горничной тебе постелить.

— Если ты не против, — ответил Уир, — я проведу здесь одну-две ночи.

— Конечно, не против.

Прихватив ранец, Уир поднялся наверх и направился в ванную комнату. Вода взревела в трубах, застряла, столкнувшись с воздушной пробкой, булькая, пробила ее, отчего вся комната дрогнула, и шумно ударила из широкого крана. Он сбросил одежду, опустился в воду. И все ждал, что вот-вот почувствует себя дома. После ванны он прошел в свою комнату, тщательно выбрал костюм — фланелевые брюки и клетчатую рубашку, — продолжая ожидать, когда его окатит волной привычное чувство нормальности происходящего, когда он снова станет самим собой, прежним, а испытания последних двух лет выстроятся, уменьшаясь в размерах, в некую отчетливую перспективу. Он заметил, что одежда стала ему великовата. Брюки сползали и держались только на тазовых костях. Он отыскал в гардеробе подтяжки, нацепил их. Нет, ничего не произошло. Комод полированного красного дерева выглядел чужим; трудно было даже вообразить, что он видел его раньше. Уир подошел к окну, окинул взглядом знакомую картину: огромный кедр в конце парка, угол соседнего особняка с террасой и узкой водопроводной трубой. И вспомнил часы детской послеполуденной скуки, когда он вглядывался в этот вид, однако это привычное воспоминание не принесло с собой ощущения общности с отчим домом.

Спустившись вниз, он увидел вернувшуюся мать.

Она поцеловала его в щеку и сказала:

— Ты похудел, Майкл. Чем тебя кормят там, во Франции?

— Чесноком, — ответил он.

— Ну тогда удивляться нечему! — усмехнулась она. — Мы получали твои письма. Очень милые. Утешительные. Когда пришло последнее?

— Недели две назад. Ты написал, что твою часть перебросили, — отец Уира стоял у камина, заново набивая трубку.

— Да, верно, — сказал Уир. — Из Бокура. И скоро опять перебросят, поближе к Ипру. Куда-то под Месен, мы стояли там в самом начале. Вообще-то мне не следует рассказывать вам такие подробности.

— Как жалко, что мы не знали о твоем приезде, — сказала мать. — Чай мы сегодня пили рано, чтобы я успела попасть на репетицию хора. Если ты голоден, есть немного холодной свинины и язык.

— Не откажусь.

— Ладно. Сейчас попрошу горничную накрыть для тебя в столовой.

— А вот к помидорам моим ты, боюсь, опоздал, — сказал отец. — Урожай у нас в этом году был чемпионский.

— И попрошу девушку поискать для тебя латук.

Уир поел, одиноко сидя в столовой. Горничная поставила на стол стакан воды, положила салфетку. Ломоть хлеба, масло на отдельной тарелочке. Ел Уир быстро, звуки, которые он издавал, жуя, словно усиливались отсутствием застольного разговора.

Потом он играл с родителями в карты — в гостиной, до десяти вечера, когда мать сказала, что ей пора ложиться.

— Так приятно видеть тебя целым и невредимым, Майкл, — сказала она, запахивая свой кардиган и направляясь к двери. — Вы только не просидите здесь всю ночь за разговорами.

Уир и его отец сели лицом друг к другу у камина.

— Как идут дела в конторе?

— Прилично. Бизнес изменился не так сильно, как можно было ожидать.

Наступило молчание. Уир не мог придумать, что бы еще сказать.

— Хочешь, мы пригласим кого-нибудь в гости? — спросил отец. — Если, конечно, ты останешься до уикенда.

— Ладно. Да.

— Думаю, небольшая компания придется тебе по душе после всего, что… после… ну, ты понимаешь.

— После Франции?

— Точно. Все-таки смена обстановки.

— Там было ужасно, — сказал Уир. — Я тебе еще расскажу, это…

— Мы читали в газетах. Всем нам хочется, чтобы дело пошло быстрее и поскорее закончилось.

— Нет, было намного хуже. Ты и представить себе не можешь.

— Хуже чего? Того, что об этом писали? Больше убитых и раненых, так, что ли?

— Нет, я не про то. Я про… Не знаю.

— Относись к этому легче. Не расстраивайся. Ты же знаешь, каждый вносит свой вклад. Мы все хотим, чтобы война закончилась, но пока она продолжается, каждому следует заниматься своим делом.

— Нет, не то, — сказал Уир. — Там… Послушай, у тебя не найдется чего-нибудь выпить?

— Выпить? Чего?

— Ну… Скажем, пива, стакан.

— Пива в доме нет. По-моему, в буфете стоит херес, но ты ведь не станешь пить херес в такой поздний час?

— Нет. Пожалуй, не стану.

Отец Уира встал.

— Тебе нужно как следует выспаться. Это самое лучшее. Завтра попрошу горничную разжиться пивом. В конце концов, мы должны укрепить твое здоровье.

Он протянул руку, похлопал сына по левой руке, сзади.

— Ладно, спокойной ночи, — сказал он. — Двери я сам запру.

— Спокойной ночи, — отозвался Уир.

Когда сверху перестали доноситься шаги отца, он подошел к угловому буфету и достал из него полную на две трети бутылку хереса. Вышел с ней в парк, сел на скамейку, закурил сигарету и дрожащей рукой поднес бутылку ко рту.