Войдя в кухню, Фредерик расхохотался.

— Ты, милка, прям как рабоча лошадка, — сказал он, одобрительно глядя на огромный зад Рейчел, развернутый к нему, потому что она как раз, стоя на коленях, драила каменный пол.

Рейчел покраснела как свекла, но не обернулась: она, как в трансе, размеренно двигала щетку по каменным плитам — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, — напрягая мышцы мощных рук, вычищая домик, чтобы в нем не осталось даже духу Алисы Баркер.

— Поди, у нас не так плохо, а? — сказал Фредерик.

Он вошел, держа за уши пару мертвых кроликов, и сейчас бросил их на сливную полку у раковины, оставив тонкий кровавый след на только что выскобленном и выбеленном дереве.

— Я уж стараюсь как могу, мистер Баркер, — ответила Рейчел, неловко чувствуя, как по всему телу расползается румянец.

«Мистер Баркер», «сэр», «хозяин» — муж Алисы Баркер. Алиса Баркер — жена.

— И славно выходит, — сказал он; ей послышалась в этом голосе хитрая усмешка.

Рейчел улыбнулась, не поднимая глаз от каменных плит. Дело верное, скоро он достанется ей. Она займет место Алисы — станет второй женой, ну или что-то близкое к этому. У нее будет свой мужчина, хозяйство, в котором она станет хозяйкой, готовая семья. Они нуждаются в ней, потому что они слабы, а она сильна.

— Я схожу проверю силки на Пенгилских утесах, — сказал он.

Рейчел села на пятки и вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. Она кивком указала на стол:

— Я вам в дорогу собрала.

Фредерик взял хлеб с сыром, завернутые в тряпку.

— Ты славная милка, Рейчел.

«Так и есть, — подумала Рейчел. — Я славная милка, и уж я наведу порядок в этом доме. Может, им это и не по нраву, но они мне еще спасибо скажут. У них никого, кроме меня, не осталось — теперь, когда ихней матери, белоручки этакой, больше нет. Я еще и единственная их родня». Рейчел была не наемной прислугой, а двоюродной сестрой Алисы Баркер. Семейное дерево расщепилось надвое — София, мать Алисы, и Ханна, мать Рейчел, были сестрами, но София сделала очень хорошую партию, а Ханна выбрала совершенно неподходящего жениха, и отец отрекся от нее. Так что, когда Рейчел в десять лет отправили «в люди» и она стала судомойкой, малютка Алиса все еще расчесывала золотые кудряшки и упражнялась на фортепьянах. И к чему это ее привело? Не дом, а свиной хлев, подумала Рейчел, прервав на миг работу и оглядывая кухню. Поди, боялась ручки замарать, учителка. Вообще не касалась домашней работы, судя по слоям сала и копоти в кухне, ламповой саже на стенах, неметеным полам, нестираному и нечиненому белью. И вот теперь «хозяин» был вынужден послать в Уитби за Рейчел, раз уж так неосторожно потерял свою хорошенькую жену.

А уж дети! Позорище — невоспитанные, неучтивые, Писания в глаза не видали, подолы неподшиты, носовые платки грязные, если вообще есть. У девчонки, Ады, в волосах такие колтуны, что первым делом пришлось половину состричь. Она визжала, как резаная свинья, глядя, как падают на пол ее кудряшки. Так похожа на мать, аж мурашки по коже. Сейчас эти дети, может, и будут в обиде на Рейчел, но через несколько месяцев скажут ей спасибо за то, что она обустроила их жизнь, как не удалось сильно умной глупенькой Алисе Баркер.

Сверху донесся тонкий вой младенца и более членораздельный крик ребенка постарше. Рейчел пропустила то и другое мимо ушей. Пускай усвоят, что она не собирается вокруг них плясать весь день — у нее дела, вот полы мыть надо. Что-то блеснуло в тусклом свете ноябрьского солнца, и Рейчел выковыряла блестящее из щели между плитами. Пуговица. Розовая, стеклянная, причудливой формы — как цветок. Алисина, конечно. Рейчел сунула ее в карман — пойдет в жестянку для пуговиц. В Алисиной жестянке для пуговиц оказались только старая монета времен Георга IV и фиалковый леденец от кашля. Сразу видать, что она была за женщина.

Свинцовый солдатик полетел по каменным плитам, и Альберт захлопал в ладоши и засмеялся. Он наблюдал за Рейчел из коридора, где играл с солдатиками и кубиками, привязанный вожжой к стойке лестничных перил.

— А ну хватит зубы скалить, — буркнула Рейчел, убирая солдатика в карман.

Из всего выводка этот щенок больше всего действовал ей на нервы — вечно подлизывался, лез обниматься и целоваться. Совсем как девчонка, да и с виду — вылитые сестра и мать.

Рейчел выплеснула во двор ведро грязной воды и оставила дверь открытой, чтобы пол хоть как-то просох, но солнце уже гасло, как блекнущий синяк, за холмом. Рейчел вернулась на кухню, к раковине, взяла обмякшего кролика и уже собралась его свежевать, как вдруг остановилась, взяла у печки колун и резким движением отрубила одну лапу. Кроличья лапка приносит счастье, все знают. Сегодня ночью Рейчел покажет серебряный трехпенсовик молодому месяцу, и можно считать, что ее дело в шляпе, если на то будет Божья воля. По булыжной вымостке двора загрохотали деревянные патены — это старшие вернулись из школы. А ведь кажется, только ушли.

Они встали втроем в дверях, как в рамке сентиментальной фотографии, а потом Ада надулась и сказала:

— У тя малы́е ревут, глухая, что ль? — и, сбрасывая на ходу патены, вышла из рамы дверного проема и пошла по мокрому полу. Увидев привязанного Альберта, она порозовела и заорала на Рейчел: — Ты чё, сдурела, мало́го привязывать, как собаку? Это тя привязать надо! — и принялась его отвязывать, приговаривая: — Бедненький Берти, масенький Берти, Ада пришла.

Рейчел приказала оставить его как есть, но девчонка ответила:

— Ты мне не мамка, а значит, не приказчица, — и улыбнулась холодной улыбкой, от которой ее лицо разъехалось наподобие молодого месяца, и Рейчел подобрала брошенный патен и запустила со всего размаху, так что он отскочил от Адиной стриженой головы.

Но девчонку даже это не остановило — она стояла, неловко держа на руках тяжелого Альберта, с кровавым пятном размером с пуговицу на стриженых волосах, вся белая от потрясения, и истерически визжала: «Ты не мамка, ты не мамка!», и тут в доме потемнело — в дверном проеме вырос Фредерик и зарычал: «Окстись, девка!», а потом отколотил по очереди всех детей, кроме самой младшей, Нелли. Закончив, он сказал Рейчел: «Им мамкин пригляд нужон». — «Что есть, то есть, мистер Баркер», — согласилась она, всячески напустив на себя серьезный и добродетельный вид, чтобы он понял: она совсем не такая, как ее двоюродная сестра.

Теплое сентябрьское солнце, словно медом, обливало деревенский домик. Рейчел на кухне солила бобы — лущила стручки, укладывала слоями, пересыпая солью, в большой глиняный горшок. Бобы она вырастила сама — и кустовые, и вьющуюся фасоль, что цветет красными цветочками, та заплела всю южную стену сарая и вымахала как в сказке. Рейчел упросила Фредерика, чтобы из отхожего места выносили все на компостную кучу, и теперь у нее был такой огород, что любо-дорого, — картошка, лук-репка, ревень, морковь, темно-зеленая морщинистая савойская капуста. Кто бы подумал, что из Рейчел выйдет такая огородница.

Теперь это ее кухня, ее дом, ее жизнь. Зайди к ним чужак (что бывало редко), он ни за что не догадался бы про Алису, хоть, может, и удивился бы, как это бесформенная Рейчел родила таких хорошеньких детишек.

Она поставила фотографии детей на каминную полку справа и слева от часов, которые, как и детей, бросила глупая жена. С фотографиями вышло странное дело. Фредерик так и не понял, откуда они взялись. «Француз приехал и снял их», — сказала Ада, по обыкновению надув губы, но вытянуть из нее подробности не удалось. Две фотографии были уже вставлены в рамки — видимо, «французом», — их-то Рейчел и водрузила на каминную полку. На одной были все три мальчика вместе, а на другой — Лоуренс и Том с маленькой Лилиан. Остальные снимки, без рамок, отправились в недра комода. Дети вообще не смотрели на каминную полку — слишком хорошо помнили, что фотографии появились в тот самый день, когда мать последний раз была с ними.

— Жалко, что маминого снимка нет, — уныло сказала однажды Ада, и Лоуренс ответил:

— Рейчел бы его в печку швырнула, как пить дать.

Но позже Том отвел их обоих наверх и показал сокровище, похищенное им с кухонного стола утром в день смерти матери. Добрых полчаса трое старших детей с восторженными восклицаниями разглядывали фотографию Алисы — прекрасное (хотя и загадочное) лицо ушедшей матери, плюшевую роскошь серебряной рамки и алой бархатной подложки.

Дети за это время слегка облагородились (если и не характером, то по крайней мере с виду) — они были умыты и причесаны, одежда аккуратно залатана, и каждый выполнял назначенную ему работу по дому. Они читали уроки из Писания, молились, когда положено, и по воскресеньям вся семья ходила в церковь, Фредерик — в элегантном сюртуке с плетеным галуном и шляпе-котелке.

Дверь на двор стояла широко открытой, и Рейчел видела Альберта — он играл с этим дурацким псом, помесью овчарки и борзой, подарком Фредерика. У Фредерика, видно, совсем мозги размягчились, раз он разрешил мальчишке держать собаку. Ада сидела на траве у забора и рассказывала сказки Лилиан и Нелл, выразительно взмахивая руками. Рейчел точно знала, что там за сказки. Запечатав горшок с солеными бобами, она поставила его на одну из низких полок в кладовой. Кладовая, темная и прохладная, была сердцем новой жизни Рейчел — полки ломились от ее хозяйственных подвигов: варенья, соленья, острые приправы, большие стеклянные банки малины, подобной россыпям драгоценных камней, и круглого крыжовника, жирный окорок, коричневые яйца в миске, бутыли ревеневого вина, пудинги — сладкие и соленые, завернутые в чистую ткань.

Рейчел удовлетворенно оглядывала плоды своих трудов, бессознательно вертя на пальце золотое кольцо — стараясь сделать так, чтобы оно сидело посвободнее. Она знала — с той минуты, когда Фредерик надел ей кольцо, — что это Алисино, со вставленным куском, чтобы налезло на ее толстый палец. Но промолчала, обручальное кольцо есть обручальное кольцо, и не важно, откуда оно взялось. «Сделать тя честной женщиной», — сказал Фредерик, надевая ей кольцо, словно этого было довольно. Рейчел теперь и сама ходила с кузовком, уж честная там или нет — живот был такой здоровый, словно из ребенка выйдет ярмарочный силач. Она знала, он будет сильный как бык. Совсем не такой, как эти, худосочные, болезненные — у всех без конца то сопли ручьем, то кашель.

Лоуренс и Том затопали по двору, за ними бежал Альберт со своей собакой. И ни один пальцем о палец не ударит для дела.

— Лоуренс, а ну стой! — заорала она, потому что, завидев ее в дверях, мальчишки подхватились, как стайка птиц, и рванули в поля. — Дел полно, суббота не для безделья. Выгреби-ка сортир.

Лоуренс повернулся к ней с надутым лицом — выучился у Ады.

— Прям счас?

Ему не повезло — уголки рта у него от природы были опущены вниз и сами складывались в непочтительную ухмылку, которая бесила Рейчел еще больше, чем деланая улыбка Ады.

— Да, сейчас, миленький, или я тебе ведро с дерьмом на башку надену!

Рейчел сняла с гвоздя на двери кожаный ремень и взвесила его в руке.

— Ты будешь делать, что тебе говорят? Или тебя заставить?

Она надвинулась на него, и остальные дети бросились врассыпную. Только Лоуренс стоял и глядел на нее.

Он не отступал, хоть и знал, чем это грозит, и заорал на нее:

— Сама бы пошевелилась, теля тупая!

Убежать ему не удалось — первый же удар ремня сбил его с ног, и дальше он уже только лежал, прикрывая голову руками и крича, и если бы Ада не послала Тома бегом набрать ведро воды из насоса и окатить мачеху, та, пожалуй, не остановилась бы и забила бы пасынка до потери сознания или вообще до смерти. Впрочем, ее остановила не только вода — в очередной раз хорошенько замахнувшись могучей ручищей, она вдруг сложилась пополам от боли, схватилась за живот и зашипела: «Ребенок, ребенок пошел».

Фредерик запер Лоуренса и Тома в сарае на двое суток без еды и воды, чтобы проучить, так что они пропустили появление на свет брата.

— Походу, твой мало́й не хочет родиться, — сказала миссис Мэй, которая пришла из деревни помогать в родах. И добавила со вздохом: — Но раз уж пошло, тут обратной дороги нет.

Она была не в восторге от этой Рейчел. Что хотите говорите про Алису Баркер — а говорили о ней после ее ухода немало, — но у той всегда находилось приветливое слово, и рожала она легко, а для миссис Мэй это было первое дело. Выйдя из комнаты, миссис Мэй чуть не споткнулась об Альберта, который сидел и играл в солдатики снаружи у двери.

— Чё, Альберт, буишь солдатом, как вырастешь большенький? — спросила она, и мальчик улыбнулся. — Вишь, Альберт, у тя теперь новый братик, — сказала миссис Мэй, когда из комнаты у нее за спиной донесся тоненький крик.

И вдруг вспомнила, как протянула новорожденного Альберта Алисе Баркер. Алиса как живая стояла у миссис Мэй перед глазами: вот она протягивает руки, чтобы взять Альберта, и произносит: «Славный птенчик», и миссис Мэй тогда засмеялась, потому что это были слова известной песни про ребенка, родившегося лишним ртом в многодетной бедной семье.

И Алиса Баркер тоже улыбнулась, потому что ребеночек был такой хорошенький — ни одна из них сроду не видала такого, просто херувимчик.

— Оно желтое, как масло, — сказал Фредерик, увидев новорожденного сына.

— Это он, — поправила Рейчел. — Он, и зовут его Сэмюэл.

Миссис Мэй принесла с собой конфет для детей, и позже вечером, когда Альберт проснулся и не мог опять заснуть, Ада дала ему тянучку, цветом как апельсиновый мармелад и золото, и посадила к себе на колено, и он сидел счастливый, пока она рассказывала ему сказку про Белоснежку и злую мачеху и много других сказок, в которых самозванку, пожелавшую занять место матери, приговаривали целую вечность плясать в раскаленных докрасна железных башмаках.

— А потом их мама вернулась, и они жили все вместе долго и счастливо.

— Мама вернулась, мама вернулась, — принялся радостно распевать Альберт, и Ада потрогала мамин серебряный медальон, который носила спрятанным в кармане фартука и все время трогала, как талисман, — она не верила, что мать могла уйти и навеки их оставить.

Рейчел сидела, качая ногой большую деревянную люльку. Ребенка держали в кухне, у печи, словно каравай хлеба, но видно было, что этому караваю не суждено подойти. Миссис Мэй приходила регулярно, до самой зимы, и приводила с собой других деревенских женщин, и у каждой были свои советы о том, что делать с таким хворым дитятей, как Сэмюэл, — он был такой же маленький, как Адина кукла, и почти такой же безжизненный.

Холодными вечерами единственной выпавшей Сэмюэлу зимы они сидели на кухне, Рейчел с люлькой — с одной стороны, дети, сбившись в кучу на деревянной скамье-ларе — с другой, а меж ними лампа бросала пятно желтого света, от которого темнота казалась еще темней. Фредерик опять стал вечерами пропадать из дому и напиваться в деревенском пабе. Иногда Ада брала на руки Нелл, как младенца, и они с мачехой глядели друг на друга через кухню, словно две королевы-соперницы. В этот вечер после порядочной свары Рейчел заставила Аду заняться чем-нибудь полезным, и та штопала чулки. Время от времени она поднимала голову и смотрела на Рейчел, как на пустой угол кухни.

— На что это ты уставилась? — наконец не выдержала Рейчел.

Ада фальшиво улыбнулась той самой улыбкой, от которой Рейчел всегда хотелось отвесить ей оплеуху, и сказала:

— Ни на чё.

Рейчел не отставала, и Ада ядовито ответила:

— Тока на неподобного онагра-телепня.

Рейчел уже достаточно знала дурацкий местный диалект, чтобы понять: ее только что обозвали глупой уродливой ослицей.

«На следующий год девчонка пойдет в люди, и делу конец», — подумала Рейчел. Была своего рода справедливость в том, что дочь Алисы Баркер будет чернить печку и выносить горшки. Рейчел успела возненавидеть тутошние места. Зеленые равнины словно давили ее — она тосковала по соленому запаху моря. Ей не хватало криков чаек, всепроникающей вони рыбы и кипящего китового жира, и если бы не Сэмюэл, она бы, пожалуй, собралась и уехала домой. Она теперь даже не знала, кого ненавидит больше — мужа или детей.

— Вам пора спать, — буркнула она, не глядя на них.

— Мож нам подождать, пока папка вернется из «Лисы и винограда»? — спросил Лоуренс слегка ноющим голосом, вечно раздражавшим Рейчел.

— Я сказала — пора спать, значит, пора спать, — произнесла Рейчел веско и размеренно, выпячивая челюсть после каждого слова.

Будь мальчик поумней, он бы догадался, что ей не терпится устроить свару.

— Почему?

Рейчел сняла ногу с люльки, потянулась через кухню, схватила мальчишку за волосы и притянула в пятно света от лампы, но, едва разглядев, испуганно ахнула и отпустила, словно волосы были раскалены докрасна. Дети столпились вокруг Лоуренса, разглядывая его с интересом: лицо мальчика было сплошь покрыто гневными алыми пузырями.

— Эт чума? — спросил Том, глядя на Рейчел.

Она с омерзением помотала головой:

— Нет, дурень, это ветрянка.

Кухонную печь топили щедро, и даже в два часа ночи угли на решетке еще светились красным. Ада слушала, как отбивают время — каждый час и полчаса — часы в корпусе красного дерева на каминной полке. Эти часы принадлежали матери еще до того, как она вышла замуж за Фредерика. Она их очень любила. Ада подкралась к двери и подняла щеколду, затаив дыхание, — вдруг скрипнет или брякнет. Она распахнула дверь пошире, так что холодный воздух ринулся в дом, приподняв край вязанной крючком дорожки на каминной полке и смахнув со стола обрывок синей оберточной бумаги. Но снаружи воздух был неподвижен и потрескивал от мороза. Ада была еще раскрасневшаяся и потная от ветрянки, и холод почти приятно обдавал кожу.

Огромная стылая луна висела над полями, окрашивая все синим светом. Иней на деревьях сверкал, словно сахарная глазурь. Ада загадала этой белой луне желание, единственное, которое осталось у них у всех, — чтобы Рейчел подохла, чтобы ее жирное тело сгнило и исчезло в земле. Она была все равно что один из зверей полевых, только это поклеп на зверей, потому что они — Божьи твари и не делают зла, а Рейчел, совершенно точно, дьяволово отродье.

Ада вынула из кармана серебряный медальон и открыла в лучах луны. Локон кудрявых волос при луне казался бесцветным. Она исчезла среди ночи. Она поцеловала каждого из них перед сном, как обычно, а утром оказалось, что ее нет, и только под подушкой у Ады остался маленький серебряный медальон, словно его положил туда призрак матери. В то утро Фредерик собрал их всех за столом и сказал, что их мать умерла. Он велел Аде варить кашу на завтрак, а сам пошел в деревню — искать кормилицу для маленькой Нелл, ругаясь по дороге: «Лучше б она эту срану мелку девку с собой забрала!» Ада не могла понять, как это мать умерла, не оставив тела. А если не умерла, то где же она?

Ада закрыла дверь — так же тихо, как прежде открыла, — и подкралась к колыбели.

— Что, Сэмюэл, по нраву тебе? Глотни холодненького, чтоб быстрей на тот свет.

Ребенок едва слышно засопел.

— А ты хилый кукушонок, как мамка тебя ни холь.

Ада медленно и решительно провела пальцем по толстой корке ветряночного пузырька, так что корка содралась и девочка топнула ногой, перемогая боль. Резко втянув воздух, она повозила пальцем в открывшемся из-под корки гное, сунула руку в люльку и помазала лицо ребенка, словно священник — миром.

— Ты что делаешь? — По каменному полу мчалась Рейчел в обширной ночной рубашке, как военный корабль под всеми парусами, пикирующий на несчастную жертву.

Ада подпрыгнула и машинально спрятала преступную руку за спину.

— Ничё, — сказала она, расплываясь в широченной улыбке.

— Маленькая лгунья! Не строй из себя невинного ягненка — отойди от люльки сейчас же!

Голос Рейчел все поднимался и поднимался — верный признак, что сейчас она впадет в невменяемую ярость.

— Если ты этого ребенка хоть пальцем тронула, я тебя на клочки разорву, поняла?

Сэмюэл в глубинах люльки едва слышно мяукнул, и Рейчел схватила Аду за руку и дернула прочь от люльки, одновременно выкручивая кисть, чтобы выхватить ее содержимое.

— Там ничё нет! — завопила Ада. — Токо моя рука — я ничё не делала — токо глянула, мне помстилось, что он кричал!

— Гляди ты, какая заботливая, — сказала Рейчел, вертя девочку так и сяк и обыскивая ее карманы, и Ада вдруг вспомнила про медальон и стала яростно выкручиваться, изгибаясь штопором, — подальше от шарящих рук.

— А это еще что, мадам? — Рейчел торжествующе воздела медальон. — Ну и ну! Я знаю, кто тебе это дал!

— Моя мать! И это не твое дело!

— Еще как мое.

Рейчел, хохоча, смотрела, как Ада пытается выхватить медальон. Она с силой толкнула девочку, так что та пролетела через всю кухню и врезалась в скамью. Рейчел принялась вертеть медальон, и вдруг застежка открылась, и мачеха выхватила светлый локон, аккуратно скрученный под стеклом, и швырнула на уголья, где он зашипел и обратился в ничто. Ада шипела и плевалась, как котенок, и уже было бросилась на Рейчел с когтями, но тут с улицы ввалился Фредерик — пьяный до того, что аж почернел лицом, и Рейчел обратила свой гнев на него:

— Вы поглядите! Позорище какое, негодный пьяница! Я теперь вижу, почему она тебя бросила…

Но он заглушил остаток ее слов ударом огромного красного кулака.

Ребенок всего час как умер, и уже ссохся, словно из него вытянули весь воздух. Но Рейчел баюкала труп, словно живого.

— Мож, я за пастором сбегаю? — вызвался Лоуренс после того, как они долго сидели в виноватом молчании; никто не шевелился, даже чтобы подбросить дров в огонь.

— Я сбегаю, — быстро отозвалась Ада.

Она, скользя и спотыкаясь в патенах, перебежала замерзший двор и поковыляла по тропе в деревню, всю дорогу молясь о прощении. Хотя ребенок умер от судорог — на нем не было ни единого оспенного пузырька, — Ада не сомневалась, что он помер по ее просьбам.

Дифтерия. Она слышала, как это слово прошептали за дверью. Красивое слово — дифтерия, как девичье имя. Рейчел послала за старым доктором Симпсоном. Доктор улыбнулся в усы, похожие формой на бараньи отбивные, заглянул Аде в горло, учуял отвратительный запах ее дыхания, увидел в горле пленки, похожие на замшу, и сказал:

— Хм, понятно… хм… — Потом взял ее за руку. — Ничего, Ада, скоро ты у нас будешь совсем здоровенькая.

И подумал: «До чего красивая девочка, и так похожа на мать».

Он вышел, и Ада слышала обрывки его разговора с Рейчел за дверью:

— Держите других детей отдельно… стремительное ухудшение… в таких случаях… кончено.

Рейчел что-то сказала пронзительным голосом, но Ада не разобрала слов; послышались шаги, удаляющиеся вниз по лестнице, и воцарилась тишина, только тикали мамины каминные часы, которые Ада попросила принести, и Рейчел, молчаливая и полная раскаянья перед лицом смерти, согласилась. Через минуту или две во дворе зацокали копыта большого гнедого жеребца, на котором ездил доктор Симпсон. Выезжая в сверкающие зимние равнины, доктор обнаружил, что думает о кудрявых волосах Алисы Баркер, и наслаждался этими мыслями, пока рядом с фермой гнедой не шарахнулся от выскочившего на дорогу зайца, чуть не скинув доктора. Ада слушала, как затихает вдали цокот копыт, а потом пошел снег.

Ада сама слышала, как хрипит у нее в горле, — она полагала, что это предсмертный хрип, потому что, если такое слышишь, уже не выздоровеешь. Сестра ее школьной подруги умерла от дифтерии прошлой зимой, так что она знала, чего ожидать. Смерть, оказывается, вовсе не такая страшная штука, если подойти поближе. Приглушенно звонили церковные колокола, словно уже ждали ее, хотя на самом деле это звонили по местному лорду, который умер несколько дней назад и сегодня его хоронили. Рождество пришло и прошло, но в комнате больной об этом не знали. Холода, которые помогли убраться на тот свет младенцу Сэмюэлу, стали еще злей, и земля была жестче железа и холодней свинца. Для Сэмюэла могилу копали, но для Ады ее придется долбить кирками.

Ночью была метель. «Все белым-бело», — сказала Рейчел, пытаясь напоить Аду ячменным отваром, но у девочки слишком сильно болело горло, и она не могла глотать. В окно пробивался ослепительный свет, отраженный от снега, и казалось, что он дрожит и переливается, как вода. Альберт, Лилиан и Нелл играли снаружи, в снегу, и их высокие голоса разбивали тишину, которую приносит с собой выпавший снег.

Снегопад начался снова, сначала едва-едва, но хлопья снега все росли, пока не превратились в пух с грудок мягких птиц или, может, с ангельских крыльев. Ада стояла на дворе, босыми ногами в хрустящем сахарном снегу, в одной только белой сорочке, но не мерзла. Она огляделась, ища младших, но их не было видно. Поглядев на деревья, отяжелевшие от снега, она увидела, что их ветви полны белых птиц, и стоило ей только на них взглянуть, как они разом поднялись в воздух, громко шурша крыльями и роняя перья, которые плыли по воздуху и превращались в большие ленивые хлопья снега. Ада смотрела, как они падают, и снежинки таяли на ее запрокинутом лице. Стая снежных птиц описала круг и снова пролетела над головой. Ада слышала, как бьют по воздуху их крылья, где-то далеко приглушенно звонили колокола, чуть ближе тикали часы ее матери, и большой гнедой конь доктора Симпсона цокал копытами во дворе.

Птицы начали спускаться к ней, описывая большие круги, и вдруг — она сама не заметила как — она уже летела вместе с ними к яркому полярному солнцу, а в сердце солнца ее ждала мать, простирая к ней руки.

Лоуренс пропал через два года — как-то летним утром выскользнул из дома и сбежал в матросы. Том забился в истерике, уверенный, что брата похитила какая-то сверхъестественная сила. «Заткнись, дурень», — сказал Фредерик, отвесив ему подзатыльник. Том, однако, продолжал верить, что Лоуренса унесли духи, что он растворился в воздухе, и младшие тоже заразились этой уверенностью и после вспоминали Лоуренса только как тайну, потому что от него так и не было больше ни одной весточки (он пытался писать, но семья к тому времени уже переехала). Лоуренс в конце концов оказался в Халле, в протертых до дыр башмаках и с такой пустотой в желудке, что живот прилип к спине, и стоял посреди улицы под названием Земля Зеленого Имбиря, удивляясь, что это за город такой, где улицы так называются, и старый моряк сжалился над ним и взял к себе на трамповый пароход. В последующие два года Лоуренс ходил туда-сюда вдоль восточного побережья Англии, в Голландию, в Германию, а потом устроился кочегаром на корабль, идущий в Южную Америку. На этом далеком континенте он пробыл лет пятнадцать, и тоска по дому погнала его обратно. К тому времени, как он достиг британских вод, началась «великая война». До собственно Британии он так и не добрался: его корабль подорвался на немецкой мине в Северном море уже в виду английских берегов.

Годом позже, в холодную февральскую ночь, Фредерик замерз у двери собственного дома: он был слишком пьян, чтобы дотянуться до щеколды и открыть дверь. Рейчел решила, что с нее хватит этих мест, и вернулась в лоно городской цивилизации. Она предпочла бы уехать домой на побережье, но ей предложили место кухарки в Йорке, у золовки приходского священника, и она решила, что отказываться глупо. Сперва они снимали комнаты в трущобах на Уолмгейт, но как только Рейчел поставила семью на ноги, они перебрались в пристойный таунхаус в Гровзе. Дети ходили в церковь, всегда имели при себе чистые носовые платки, отвыкли от йоркширского говора и почти забыли деревню.

Когда Нелл вернулась из медового месяца, проведенного в Озерном крае, оказалось, что Рейчел мертва и уже похоронена. «Я решила, что совершенно незачем портить тебе медовый месяц», — сказала рациональная Лилиан. Лилиан успела выкинуть большую часть вещей мачехи, но только не серебряный медальон: она знала, что медальон принадлежал их матери, поскольку он совершенно четко виднелся на единственной фотографии матери, которая у них была, той, что хранилась у Тома. Лилиан отдала медальон Нелл со словами: «Ты была совсем малюткой, она даже на руках тебя подержать не успела», и обе поплакали над пустым медальоном, ну и над разными другими вещами тоже. Они, конечно, не знали, что в ту самую минуту, как они сидят вдвоем в гостиной на Лоутер-стрит, плача над медальоном, их мать в Уитби визжит и швыряет вазу через всю спальню — и ваза, к несчастью, ударяет мсье Жан-Поля Армана в висок, так что приходится звать горничную, чтобы та принесла горячей воды и холодных компрессов на огромный синяк, расцветающий на виске, как цветок.