Глава четвертая
1956
Нарекание имен

Тедди, кажется, мы не в Канзасе. Но где же тогда? Что ты сказал, Тедди? Дьюсбери? Господи, сделай так, чтобы он ошибался. Но он не ошибается — это действительно Дьюсбери, апофеоз северной унылости.

Но почему? Почему мы в Дьюсбери — и более того, не просто в Дьюсбери, а в мансардной спальне дома номер 12 по Мэртройд-роуд, в логове, гнезде, коконе адских близнецов — Дейзи и Розы?!

Они следят за мной серьезными маленькими глазками. Они сидят на краю широкой кровати, где по ночам спят вдвоем, а я разместилась в углу у окна на старой раскладушке (зеленый брезент и ржавые железные трубки). Раскладушка покрыта темно-серым одеялом, от которого разит нафталином. Ложе для гостей.

Но как я сюда попала и почему я здесь — загадка. Я совсем не помню поездку. Если вдуматься — а это очень непросто, когда на меня пялятся близнецы, — я вообще мало что помню. Я убеждаю себя в собственном существовании, чтобы подавить растущую панику: меня зовут Руби Леннокс, у меня есть отец, мать, сестры. Это — не мои сестры. Может быть, Дейзи и Роза в самом деле инопланетяне и всосали меня на свой корабль, пока я невинно играла в мяч на Заднем Дворе, и теперь намерены проводить надо мной изуверские эксперименты. Вот близнецы уже начинают светиться слабым зеленым светом…

— Руби! С тобой все в порядке?

Тетя Бэбс протискивается в спальню — видно, что гостевая кровать занимает львиную долю дефицитного пространства, — и вопросительно смотрит на меня. Я понимаю, что единственный вариант поведения для гостя в этих обстоятельствах — крайняя вежливость.

— Да, спасибо, тетя Бэбс, — отчетливо и уверенно отвечаю я.

— Девочки, поиграйте с Руби, — говорит тетя Бэбс своим отпрыскам.

Я вжимаюсь чуть глубже в угол. Мне почему-то не хочется, чтобы они втягивали меня в свои игры. Тетя Бэбс поворачивается ко мне с ослепительной искусственной улыбкой, которую я узнаю, — это улыбка Банти. Интересно, откуда она у них? (См. Сноску( iv).)

— Ну что, Руби, ты уже научилась различать девочек? — спрашивает тетя Бэбс.

Может быть, это вроде тех головоломок, как у Джиллиан в комиксе «Бино», — «Найди отличия». Может быть, у кого-то из близняшек шесть пальцев, не хватает одного уха и в волосах лента.

— Ну-ка, посмотри на потолок, — командует тетя Бэбс одной из них и показывает мне маленькую веснушку у нее под подбородком.

И это все? Все отличия, которые мне предложено найти? Можно сказать, несуществующие. Роза пустым взглядом смотрит на потолок, пока тетя Бэбс не произносит:

— Спасибо, Роза, можешь опустить голову.

Роза смотрит на меня таким же пустым взглядом, как до этого на потолок. У близнецов очень ограниченная мимика. Мне уже начинает не хватать поразительного разнообразия эмоций, которые облачками пробегают по лицу Джиллиан, и даже скупой, но утонченной палитры, которой пользуется Патриция.

— Поиграете в какую-нибудь игру? Или с какой-нибудь игрушкой? — подталкивает тетя Бэбс маленьких обитательниц дома.

Дейзи неохотно сползает с кровати и достает коробку с надписью «Фетровая ферма». Если я наскоро сыграю с ними в «Фетровую ферму», меня отпустят домой? Я почему-то думаю, что нет.

Со мной небольшой чемоданчик, в котором лежат: фланелетовая пижама, зубная щетка, фланелька для умывания, рубиново-красные тапочки, пять пар трусиков, майка, сатиновый корсаж, две блузки фирмы «Вийелла», юбка из шотландки, вельветовое платье-сарафан, одни шотландские клетчатые штаны, два джемпера ручной вязки (один белый, другой с жаккардовым узором), кардиган (бутылочно-зеленый, с круглым вырезом, рукава реглан), нижняя юбка и четыре пары носков. Плюс, конечно, то, в чем я приехала, — одна майка, один сатиновый корсаж, одна пара трусов, одна пара носков, одна нижняя юбка, одна пара туфель, одна синяя шерстяная юбка на лямках, один желтый джемпер, одно зимнее пальто, одна пара перчаток, один шарф, одна шерстяная шапочка (шотландский тэм). Если в нашей семье что-то и умеют, так это одеваться для защиты от бушующих стихий.

Судя по количеству одежды, вполне возможно, что я здесь надолго. С другой стороны, непонятно, почему пижама только одна. Может быть, одежда призвана поразить тетю Бэбс своим великолепием, а пижама выдает истинное положение дел? Кто знает? Только не я. А почему я здесь? Может, я приехала на праздники? Что-то я никакого праздника вокруг не ощущаю. Кроме Тедди, у меня с собой книга «Щенята и котята», собственность Джиллиан. То, что она отдала ее мне, — великий и беспрецедентно щедрый поступок.

Я здесь уже почти неделю. По-моему, близнецы по ночам не спят. Мне кажется, они просто лежат совершенно неподвижно. Я не могу заснуть, если думаю, что они не спят, а если и забываюсь сном, то всегда просыпаюсь в ужасе. Я изо всех сил прижимаю к себе Тедди под одеялом. Его горячее тельце рядом со мной очень утешает. Я смотрю, как вздымается и опадает мохнатая грудка. Перина, которой покрыты Дейзи и Роза, не движется вообще, подтверждая мою догадку о том, что у них вместо человеческих легких что-то другое. Я видела, как они смотрят на Тедди, и подозреваю, что ничего хорошего они не замышляют.

Ночью мебель обретает новую зловещность — огромные, тяжелые предметы, каким вовсе не место в детской спальне. Это не только бескрайние арктические просторы кровати, но и гигантский двустворчатый гардероб и соответствующий ему комод такого размера, что в нем поместится и труп. В ночной черноте силуэты мебели рисуются сверхчерным цветом, намекающим на антиматерию.

В противоположном углу комнаты стоит принадлежащий близнецам кукольный дом — большой, четырехэтажный, викторианский. В нем висят картины размером с почтовые марки и лежат почтовые марки размером с точку в книге. В нем позолоченные стулья, которые сгодились бы для королевы эльфов, люстры, похожие на хрустальные серьги, и кухонный стол, ломящийся под тяжестью гипсовых окороков и отформованного в гипсе бланманже.

Джиллиан влюблена в этот кукольный дом и все время пытается уговорить близнецов сделать завещание, по которому дом останется ей. Я сильно сомневаюсь, что ей это удалось. Если бы дом завещали мне (что еще менее вероятно), я бы отказалась его принять. В нем есть что-то жутковатое: во всем, от микроскопической сантехники (крохотные медные водопроводные краники!) до миниатюрных книг, переплетенных в сафьян («Большие надежды»!). Я бы испугалась — нет, я уже боюсь — навеки застрять в этом доме, перевоплотившись в одну из девочек в переднике и локонах, вынужденную весь день напролет играть с крохотными куклами в детской. Или хуже того — в горничную, вынужденную до скончания века чернить грифелем кухонную печь.

Вдруг близнецы воспользуются своими хитрыми инопланетными приборами и за ночь уменьшат меня? И тетя Бэбс войдет утром в комнату и увидит гостевую кровать пустой, а на гостевой кровати в кукольном домике (она гораздо приятней на вид, чем моя раскладушка) возникнет Руби Леннокс размером с куклу, прижимая к себе плюшевого медвежонка размером с амебу.

Хуже всего — как в кукольном доме, так и в большом — лестницы. Дом тети Бэбс и дяди Сиднея напоминает мне нашу квартиру Над Лавкой — он так же вытянут вверх и так же изобилует лестничными пролетами. Но на Мэртройд-роуд на каждом этаже всего одна комната, и чтобы добраться до спальни в мансарде, нужно долго-долго карабкаться по темной узкой лестнице, полной изгибов, поворотов и неожиданных углов, в которых, несомненно, прячутся в больших количествах Неведомые Ужасы. Вместо дружелюбных призраков, обитающих Над Лавкой, здесь живут твари, источающие зло.

Меня посылают спать раньше всех, и я вынуждена совершать опасное восхождение в полном одиночестве. Это вопиющая несправедливость. Я выработала ряд стратегий выживания. Очень важно, например, при подъеме не отрывать одну руку от перил (за вторую цепляется Тедди). Таким образом я гарантирую, что никакая тварь не сможет, летя вниз по лестнице навстречу нам, сбить нас с ног и повергнуть во Тьму Кромешную. И еще нельзя оглядываться. Ни в коем случае, даже когда волки жарко дышат в затылок и скребут длинными неподстриженными когтями дерево ступеней по сторонам покрывающей лестницу ковровой дорожки, испуская горлом низкий рык.

Жуткие апокалиптические образы рисуются в моем воображении, пока мы поднимаемся, — я вижу, как Тедди разрывают на куски и перебрасывают его из одной пасти в другую, роняя с челюстей огромные ошметки слюны. Наконец его тельце прижимает зловонная лапа со свалявшейся шерстью, ему вспарывают живот и начинают выдирать набивку. Он обращает ко мне умоляющий взгляд янтарных глаз…

— Кто там? — спрашивает хриплый, низкий голос.

Мы достигли лестничной площадки, на которую выходит спальня дедушки. (Не моего — оба моих деда уже претерпели предначертанную семейную судьбу: один попал под машину, а другого разорвало на куски.) Это дедушка близнецов, отец Сиднея, его спальня — под нашей.

— Это только я, Руби! — кричу я в ответ (впрочем, думаю, он понятия не имеет, кто такая «только я, Руби») и продолжаю свой путь.

И вот начинается самая сложная часть — попадание в кровать. Мы мешкаем на пороге спальни. На пороге безопасно, но, к несчастью, на нем нельзя остаться навсегда. К тому же волки, живущие на лестнице, не могут пересекать порог (иначе они бегали бы по всему дому). Это хорошо. Но кровать находится на другом конце комнаты — это плохо. Под раскладушкой живут разные чудовища. Среди них есть пара крокодилов, небольшой дракон, но в основном это безымянные, трудноопределяемые твари, не занимающие определенного места в какой-либо классификации. Точно можно сказать лишь одно: у всех, кто живет под кроватью, именованных и безымянных, есть зубы. Острые зубы, которым ничего не стоит перекусить маленькие беззащитные ножки на пути к кровати.

Тут спасает только скорость. Тедди, на старт — внимание — марш! Ножки в тапочках стремительно топочут по линолеуму, сердечки трепыхаются в такт, и на границе опасной зоны — два фута от кровати — мы отталкиваемся, взмываем в воздух и плюхаемся на раскладушку. Она едва не обрушивается от напора, но мы спасены. Если, конечно, не вывалимся из кровати среди ночи. На всякий случай я засовываю Тедди к себе под пижаму.

Я хочу домой! Я хочу к Патриции. Я хочу передачу «Смотрим с мамой!». У тети Бэбс телевизора пока нет, и я ежедневно чувствую сосущую пустоту, когда вспоминаю, что мои друзья — Самый Большой В Мире Пес, Сорнячок, Рэг, Тэг и Хвостик — играют без меня. «Пора домой! Пора бай-бай! Руби и Тедди помашут ручкой! Пока!» Увы.

Я решаю прибегнуть к запасному варианту. У меня есть «Щенята и котята». Я научусь читать! Я уже давно пытаюсь освоить эту науку: ближайшей осенью я иду в школу и хочу быть во всеоружии. Я впитывала сколько могла каждый раз, когда Патриция вербовала меня для игры в школу (по правде сказать, она не такая хорошая учительница, какой себя воображает), но хотя и выучила алфавит с начала до конца, сверху донизу и даже задом наперед, он для меня по-прежнему не несет никакого смысла.

Если я научусь читать, а потом писать — я знаю, что одно влечет за собой другое, — я смогу написать письмо на волю, Патриции, и она придет и спасет меня с Мэртройд-роуд. Неведомо для себя мне помогает тетя Бэбс — она отдает мне для игры старые алфавитные карточки Дейзи и Розы, чтобы я «не путалась у нее под ногами» весь день напролет (если бы меня уменьшили до масштабов кукольного домика, я бы в гораздо большей степени была у нее под ногами!). Близнецы ходят в школу, и тетя Бэбс явно не рада необходимости целый день возиться с ребенком, особенно при том, что она еще должна ухаживать за дедом. Это лишнее свидетельство, что меня сюда послали не в гости, а в качестве страшного наказания: будь я гостьей, тетя Бэбс в лепешку бы разбилась, обихаживая меня. Впрочем, если вдуматься, кто ее знает.

В доме тети Бэбс все идет по распорядку, как заведенные часы. Например, установлена четкая очередность пользования санузлом. По утрам туда первой идет тетя Бэбс, затем дядя Сидней, затем близнецы (вместе), а затем я. Вечером все происходит в обратном порядке. Обитатели этого дома не страдают осоловелой утренней сварливостью, которой отравляют каждое утро Джордж, Банти и Джиллиан. Патриция тоже не сказать чтобы жизнерадостна по утрам — скорее флегматично осознает необходимость пережить испытания, которые сулит наступивший день, — но это неизмеримо лучше Джиллиан, которая по утрам даже не разговаривает, предпочитая общаться с миром через своих марионеток, медвежонка Уголька и собачку Шустрика. Уголек за завтраком бывает особенно неприятен.

Тетя Бэбс тоже трудится по хозяйству, как рабыня. Я точно знаю — она мне сама сказала. По понедельникам она стирает. У нее есть старинный бойлер, который ей приходится разогревать (бытовые приборы в доме тети Бэбс гораздо примитивней, чем у ее младшей сестры), и к концу стирки весь дом превращается во влажную, пахнущую мылом турецкую баню. Тетя Бэбс заставляет меня играть рядом с пугающим меня бойлером, потому что у меня крупозный кашель, и заявляет:

— Считай, тебе повезло, что этим ограничилось.

Как вы уже заметили, тете Бэбс свойственна та же загадочная манера изъясняться, что и Банти. Если бы немцы вместо шифровальной машины «Энигма» использовали Банти и Бэбс, они, наверно, выиграли бы войну. По вторникам тетя Бэбс гладит все белье, выстиранное в понедельник. В среду смахивает пыль со всех низких мест, в четверг — со шкафов, потолков и карнизов. По пятницам она моет все окрашенные поверхности и полы, а также чистит ковер фирменной щеткой «Юбэнк». По субботам ходит за покупками. Точно такого же расписания придерживается другая рабыня домашнего хозяйства — Банти!

Кормят здесь по часам, здоровой пищей. Дяде Сиднею после вечернего возвращения домой никогда не приходится ждать ужина больше двух минут. Тетя Бэбс гордится своими кулинарными талантами и не страдает стриндберговской мрачностью, которая всегда обуревает Банти, когда ей приходится готовить. (Или ибсеновской мрачностью? Вдруг Банти тоже заперта в кукольном доме? Но это так, мимолетная мысль.) Дядя Сидней ценит и поощряет кулинарные таланты жены. Он говорит об «ее йоркширском пудинге» и «ее луковой подливке» так, будто они — члены семьи: «Здрааавствуйте! Вот и пастуший пирог нашей Бэбс!» Странно, что по окончании трапезы он не спрашивает пирог, понравилось ли тому. И еще тетя Бэбс — истинная «Королева пудингов»: каждый вечер она подает другой десерт, то бисквит с патокой, то рулет с вареньем (Патриция зовет его «мертвый младенец», но мне кажется, за столом у тети Бэбс об этом лучше не упоминать), то лимонную меренгу, то ревеневый крамбл, то рисовый пудинг… Интересно, а что будет в воскресенье? Кстати, что в этом доме делают по воскресеньям? В нашей семье в этот день запрещено выполнять работу по дому — я предполагаю, что здесь то же самое.

— Руби, ты готова идти в церковь?

Церковь? Это что-то новое. Наша семья — по большей части язычники, хотя Патриция еженедельно посещает воскресную школу и, наверно, стала бы монахиней, если бы не ее глубокая отчужденность от всего. Я имею некоторое представление о церквях — тетя Глэдис водила меня в свою (англиканскую, не низкую и не высокую — золотая середина) — и в принципе не против. Посещение церкви оказывается чисто женским мероприятием — дед вообще почти не выходит из своей комнаты, а дядя Сидней по воскресеньям окапывается в гостиной и весь день слушает пластинки Гилберта и Салливана.

Эта церковь совсем не похожа на церковь тети Глэдис. Во-первых, она в подвале — туда надо спускаться по каменной винтовой лестнице, потом идти по коридору, где по стенам и потолку тянутся трубы отопления, и наконец подходишь к двери, над которой висит небольшая табличка: «Церковь Духа». В подвале очень жарко и пахнет странно, будто пармские фиалки смешали с «Деттолом». Здесь уже много народу. Люди болтают, как зрители в театре перед началом спектакля, и проходит много времени, пока они успокаиваются и замолкают, но наконец начинает играть небольшой орган, и все поют гимн — я не могу прочитать слова в сборнике гимнов, поэтому лишь открываю и закрываю рот, из вежливости имитируя пение (надеюсь, правдоподобно).

Затем женщина, которая представилась Ритой, приглашает на помост мужчину, которого она представила как мистера Веджвуда. Тетя Бэбс наклоняется ко мне и шепотом на ухо сообщает, что мистер Веджвуд — медиум, он поддерживает связь между нашим миром и миром Духа и будет говорить от нашего имени. «С покойниками», — шепчет Роза (она сидит в весьма благочестивой позе, задрав подбородок, и я вижу родинку). Роза внимательно следит за мной, скашивая глаза, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Она меня не испугает. Точнее, она может меня напугать, но я не желаю, чтобы она об этом знала, и не подаю виду. Я лишь поднимаю брови в молчаливом, но выразительном удивлении. Я мысленно задаюсь вопросом, с какой стати покойники вдруг будут со мной разговаривать, и Дейзи — я уже начинаю подозревать, что она читает мои мысли, — говорит:

— Вообще, покойники разговаривают только с теми, кого знают.

В свете этого правила хорошего тона я решаю, что со мной никто разговаривать не будет, ведь я не знаю ни одного человека, который умер (о, как я заблуждаюсь!).

Мистер Веджвуд просит Духа снизойти с небес и поговорить с нами, и тут начинают твориться всякие странные вещи: покойники просто кишат в зале. Муж одной женщины, уже двадцать лет как умерший, сообщает ей, что в конце туннеля есть свет. Потом отец другой женщины, «отошедший к Духу» в прошлом году, рассказывает, что ему не хватает походов в кино. Чья-то мать заглядывает с того света лишь для того, чтобы сказать дочери, как избавиться от некрасивой царапины на журнальном столике (с помощью олифы). У одной женщины за спинкой стула материализуется целая семья из шести человек (во всяком случае, так говорит мистер Веджвуд), и оказывается, что это ее соседи, которые жили в смежном доме и всей семьей погибли на пожаре тридцать лет назад. Становится ясно, что от покойников не укроешься. Они заклинают бывшую соседку «не сдаваться и идти вперед» (очевидно, по направлению к свету в конце туннеля). Я решаю, что мир мертвых — довольно скучное место, вроде приемной перед кабинетом врача, забитое людьми, которые громоздят одно клише на другое.

Меня клонит в сон от жары, но вдруг я осознаю, что мистер Веджвуд стоит в начале нашего прохода и смотрит на меня. Я с трудом сглатываю и гляжу на свои туфли. Может, он заметил, что я не пела, а только притворялась? Но он благосклонно смотрит на меня и говорит: «Твоя сестра велела передать, чтобы ты о ней не беспокоилась», и тетя Бэбс тихо ахает, но я не успеваю ничего понять — маленький орган разражается очередным гимном, как две капли воды похожим на предыдущий (все гимны в Церкви Духа абсолютно одинаковые — интересно, что этого феномена никто не замечает).

Весь остаток дня я ломаю голову над тем, что произошло в церкви. Даже «ростбиф нашей Бэбс» и «яблочный пирог нашей Бэбс» — гости, почтившие своим присутствием воскресный ужин, — не могут унять мой страх, что Патриция или Джиллиан мертвы. Я пытаюсь осторожно расспросить тетю Бэбс (под доносящееся из гостиной «Ивушка, чик-чирик» ), но она обрывает меня: «Не умничай, Руби, тебе это не идет» (по-моему, мне это как раз очень идет) — и отказывается продолжать разговор.

Проходит еще неделя. Еще неделя домашней работы по расписанию. Еще неделя трудолюбивого изучения алфавитных карточек и книжки из серии «Божья коровка». Я пытаюсь воспроизвести предложения из книги с помощью карточек, раскладывая их на обеденном столе, как гадалка — карты Таро, но, так как у меня каждой буквы только по одной, фразы выходят неминуемо укороченными. «Вот щенок» превращается в «вот щенк», а «вот котёнок» — в «вот кён».

Я врастаю в распорядок жизни на Мэртройд-роуд и скоро стану одной из здешних обитательниц. Тетя Бэбс уже наряжает меня в обноски близняшек и подстригла мне волосы, чтобы я была больше похожа на них. Скоро никто не сможет нас различить, и, значит, они достигнут своей цели — вселиться в тело землянина. Если бы я только умела писать, я написала бы П-О-М-О-Г-И-Т-Е на тротуаре возле дома. Зачем я им на самом деле? Ради моего земного могущества? Или они хотят завладеть моим медвежонком?

Хуже всего — кошмарные сны, в которых я тону, падаю, заперта в ловушке или летаю. «Летающие» сны — самые страшные: нас катапультирует головой вперед с верхней ступеньки лестницы и мы пускаемся в головокружительный, безостановочный, неуправляемый полет. Мы летим все быстрей и быстрей и просыпаемся за долю секунды перед тем, как врезаться в витражные панели парадной двери.

Эти сны мучительны даже тогда, когда их действие разворачивается на лестнице дома по Мэртройд-роуд. Но еще хуже, когда они происходят в кукольном доме. Там слишком узкая лестница, и после каждой кошмарной ночи в кукольном доме у нас с Тедди ободраны локти и лодыжки все в синяках. На каждой из лестниц я вынуждена уворачиваться от Неведомых Ужасов, притаившихся на площадках, или, хуже того — дед, как безумная кукушка из часов, кричит на нас: «Кто там?» — и я просыпаюсь с криком: «Это только я, Руби!» Впрочем, теперь я даже не уверена в том, кто такая «только я, Руби».

И тут происходит что-то по-настоящему жуткое. Я начинаю ходить во сне. Теперь лестницы мне не только снятся — иногда я просыпаюсь оттого, что меня трясет тетя Бэбс, и вижу, что я и вправду на лестнице! Только я, Руби, одна-одинешенька, если не считать Неведомых Ужасов. Однажды я просыпаюсь в темноте одна, без тети Бэбс, — может, я сама себя разбудила? Я стою перед кукольным домом и при тусклом свете уличного фонаря, профильтрованном через занавеску на окне мансарды, вижу полный хаос, царящий в комнатках, словно какое-то микроскопическое создание отчаянно пыталось что-то в них найти и перевернуло все вверх дном. О ужас!

Я утешаю Тедди, рассказывая ему сказки — те, в которых кого-нибудь спасают: про Рапунцель, Белоснежку, Спящую красавицу. Подробно пересказываю эпизоды из «Робин Гуда» — в этих пересказах я играю роль девы Мэриан, Тедди — Алана Э-Дейла, а тетя Бэбс — Ноттингемского шерифа. Иногда я — Одинокий Рейнджер, а Тедди сносно изображает Джея Силверхилса. Иногда мы — пленники на пиратском корабле и уже стоим, едва удерживая равновесие, на доске, когда вдали показывается корабль Синдбада. Иногда мы осаждены индейцами в форте из бревен и отстреливаемся, зная, что сейчас прискачет кавалерия — впереди Патриция на лихом коне, с развевающимися волосами — и спасет нас в последнюю секунду… Конечно, теперь я понимаю, что мы оказались не на той стороне. Перейди мы на сторону пиратов или индейцев, были бы в полной безопасности.

Иногда мы сидим на коврике у камина — современном, с геометрическим узором — и притворяемся, что это волшебный ковер-самолет, который унесет нас прочь с Мэртройд-роуд, домой. Но несмотря на все старания, нам удается оторвать ковер от пола самое большее на пару дюймов — он нерешительно трепыхается в воздухе и почти сразу плюхается обратно.

Приходит очередное воскресенье. Мы опять идем в церковь. В этот раз Рита представляет нам гастролирующего медиума, женщину по имени Майра, похожую на Альму Коган, но без ее роскошных одеяний. Майра читает небольшую лекцию на тему «Животные в мире Духа». Она утверждает, что животные, подобно людям, переходят в мир Духа. Тут сразу возникает множество вопросов без ответа — например, как это в мире Духа помещаются все сразу. Если все живые существа переходят в загробную жизнь, это значит, что в мир Духа ежедневно попадают миллиарды миллиардов амеб, бактерий, планктона. А если не все, то где провести границу? Только домашние животные? Размером не меньше йоркширского терьера? Не меньше осы? Есть ли в загробном мире сегрегация — собаки попадают к собакам, жирафы к жирафам? Щенк к кёну? Куры сбиваются в стаю с другими курами? Сойки — с сойками? А как же плюшевые медведи — в мире Духа для них выделен особый отсек или они могут жить со своими детьми? Вопросы, вопросы…

Я налегаю на алфавит. Мы с Тедди сидим день за днем на ковре-самолете у камина и изучаем загадочные письмена. А — Арбуз. Б — Барабан. В — Ворона. Г — Гриб. Я прекрасно понимаю значения этих слов, но их форма от меня ускользает. На карточках есть картинки: Арбузы, Барабаны, Вороны, Грибы, Дома, Ежи, Зайцы — герменевтические символы, приводящие меня в исступление. На И — Индеец, и по ночам враждебные племена толпятся на площадке, сверкая белками глаз и ожерельями, и головные уборы из перьев образуют баррикаду, за которой снуют Неведомые Твари. Чудовища из-под кровати тоже выползают, присоединяясь к общей компании, а кое-где сверкают кривые сабли. Во снах мы пролетаем мимо них неостановимо, словно с американской горки.

Может быть, это близняшки-цветочки, ковен из двух человек, наложили на меня заклятие, обрекая на еженощный бескрылый полет. А может, они сделали восковую куклу меня, засунули незамеченной в детскую кукольного дома и по ночам практикуются в телекинезе, швыряют ее с лестницы вниз, все это время невинно лежа в своей кровати. Утром, просыпаясь, я вижу, как они лежат и смотрят на меня; глаза как булавочные головки тьмы, сверлящие мой череп, — это близнецы пытаются зондировать мой мозг. Я не поддамся. Не дам им читать мои мысли.

У меня так много вопросов — и ни одного человека, который мог бы на них ответить. Одна из близняшек (подбородок опущен, и я не знаю которая) показывает мне свой букварь, в котором Дина помогает маме печь пирог, а Дэн с папой разводят костер. А я-то думала, что Д значит Дом! Как-то тетя Бэбс заходит в гостиную и видит нас с Тедди на ковре-самолете в слезах: перед нами, словно планшетка для спиритических сеансов, лежат алфавитные карточки, образуя загадочное слово П-Е-Р-Л. Лицо тети Бэбс так искажается яростью, что становится похоже на портрет работы Пикассо. Она хватает буквы и швыряет в огонь. Пускай я и не умею читать, но точно знаю, что П — это Паровоз, а вовсе не какой-то там «Перл».

Так летят дни, в поисках разгадки каббалистической тайны чтения, и ночи — они проходят в полетах, и все это время я пытаюсь найти заклинание, которое вернет нас на родину из непостижимой ссылки. Сколько времени мы уже находимся в заточении на Мэртройд-роуд? Год? Пять лет? На самом деле — всего шестнадцать или семнадцать дней, но мне кажется, что прошел уже целый век. Как же семья меня узнает, когда я вернусь? У меня ведь нет удобной веснушки на подбородке, по которой можно определить, что я — Руби Леннокс, пропавшая много лет назад. Может быть, они закричат «Самозванка!» и откажутся впустить меня.

И вдруг — свобода! Я вхожу на кухню, а там сидит тетя Глэдис и вполголоса беседует с тетей Бэбс, мажущей хлеб маслом для «пудинга из хлеба с маслом», который теперь не будет мне формально представлен, потому что тетя Глэдис при виде меня говорит: «Руби, я приехала забрать тебя домой». Обе тетушки сторожко наблюдают за мной поверх хлеба с маслом, будто я — животное, известное своей непредсказуемостью (Т — Тигр).

Дом, милый дом! Лучше родного Его ничего нет. Он — там, где сердце. Мой Он — моя крепость. Мои злоключения окончены. Роль приветственного комитета исполняет Патриция.

— Здравствуй, Руби, — говорит она с мягкой, прощающей улыбкой.

На кухне Банти предлагает мне молоко с печеньем. Глаза у нее красные, а вид несколько безумный. Она смотрит на меня — если совсем точно, чуть левее — и с видимым усилием произносит:

— Вот, Руби. Мы решили, что нужно жить дальше и стараться позабыть о том несчастном случае.

Меня это вполне устраивает, особенно если учесть, что я понятия не имею, о каком «несчастном случае» она говорит. И кажется, все домашние целы и невредимы, кроме Тедди, у которого на ноге небольшая ранка — там, где волк выхватил зубами кусок набивки. Патриция очень аккуратно зашивает рану шелковой ниткой. Из нее выйдет отличный ветеринар.

Перед тем как лечь спать, я пристаю к Патриции, чтобы она помогла мне расшифровать «Щенят и котят». Я жалею, что когда-то сомневалась в ее талантах учительницы, — сейчас ее объяснения кажутся мне совершенно логичными и понятными, и, как по волшебству, я раскрываю дверь в Великую Тайну: «Вот щенок. Вот котёнок. Вот щенята и котята». Я обрела могущество! Теперь у меня есть ключ к Храму Познания! Меня уже невозможно остановить — мы достали цветные карандаши и пишем буквы. «Кён» и «щенк» остались в прошлом — теперь у меня хватит букв на всех щенят и котят, на все, что угодно. Я медленно вывожу красным карандашом собственное имя, собственный иероглиф: Р-У-Б-И значит «Руби»! Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс.

Впервые с каких-то незапамятных времен я ложусь в собственную кровать. Мне очень странно быть одной в спальне, и у меня возникает отчетливое ощущение, что здесь чего-то — или кого-то — не хватает. В комнате пустота, которой не было раньше, не вакуум, скорее невидимое облако печали, которое дрейфует в воздухе, натыкаясь на мебель и мешкая у изножья моей кровати, словно в полку домашних призраков пополнение, новобранец. Тедди взъерошивает загривок и боязливо рычит.

Мои ночные прогулки не кончаются по возвращении домой, и я часто прихожу в себя оттого, что меня трясет Банти, чтобы сообщить, как ее раздражает, что я бужу ее, болтаясь по дому, как привидение. Но как же те разы, когда она меня не будит? Почему я так плохо сплю?

Вообще Над Лавкой что-то изменилось. Патриция, например, явно от чего-то страдает: у нее в глазах мучительное недоумение, на которое больно смотреть. В первый вечер, когда я галопом несусь к финалу «Щенят и котят» («Щенята и котята спят»), я отчетливо вижу, что Патриция хочет мне что-то сказать. Она кусает губу и сверлит взглядом изображение спящих щенят и котят. Потом заговаривает настойчивым, яростным шепотом:

— Руби, это была Джиллиан? Скажи мне, это она виновата?

Но я отвечаю непонимающим взглядом — я не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.

Что же до самой Джиллиан — она старается быть со мной любезной! Она говорит, что я могу оставить себе «Щенят и котят» и ездить на Мобо сколько хочу (не ахти какой подарок, поскольку из Мобо я уже выросла и скоро его сдадут на живодерню: вырасти из Мобо — это своего рода ритуал, знак перехода в иное состояние, и я теперь отчасти понимаю чувства Джиллиан, когда это случилось с ней). Более того, она разрешает мне брать поиграть Уголька или Шустрика — даже предоставляет мне выбрать, и я выбираю Шустрика за то, что у него есть голос. Ну, что-то вроде голоса. Недолгий безмятежный срок Уголек и Шустрик мирно сосуществуют, но потом к Джиллиан возвращается свойственная ей от природы агрессивность, и после очередного «Абракадабра!» она ломает волшебную палочку Уголька об голову Шустрика и забирает его обратно, яростно выдернув у меня из рук. Меня это не очень расстраивает — у меня остался Тедди, и еще меня ждет Великая Александрийская библиотека, то есть детское отделение публичной библиотеки Йорка, полное книг.

В снах мы с Тедди летим вниз по лестнице нашего собственного дома на ковре-самолете, превосходно управляемом, — мы ловко поворачиваем на площадках, обдуривая волков так, что они спотыкаются и летят в Кромешную Тьму, аккуратно огибаем Неведомые Ужасы (совместное имя которым — Страх) и злобных сиу и апачей, тщетно пытающихся подставить нам подножку. Впереди скачет Патриция в зеленом суконном плаще, на коне по имени Серебряный. Хей-хо! Мы набираем скорость с каждым поворотом — взз, взззз, вззззззз, — мы всемогущи. Вот и последний пролет, он самый страшный, но мы победоносно ускоряемся и скользим вдоль прихожей бесшумно, как совы. Парадная дверь распахнута, и пока мы летим к ней, она преображается в арку радуги, и вот — мы свободны! Мы на открытом воздухе, уже не на улице города, а на бескрайней равнине, под бесконечным морем звезд. Тедди восторженно хохочет, а волосы скачущей впереди Патриции развеваются, как золотое знамя.