На подходе к деревянному причалу Лоуренс дернул свисток парового катерка. Капитан, седеющий, добрый человек по имени Роберт Дженкинсон, что-то крикнул на пиджин-португальском, обращаясь к стоящему на причале монаху из католической миссии, и Лоуренс засмеялся. Старик всю жизнь плавает по этому притоку Амазонки, но так и не научился говорить по-здешнему. А Лоуренс научился. Переливчатые каденции здешнего странного португальского доставляли ему наслаждение. «У тебя дар, Лоуренс», — сказал как-то отец Доминго, и Лоуренс ощутил нелепую гордость.

Пришвартовавшись, они стали разгружаться: мука, кофе, керосин, свечи, рыболовные крючки, чернила, сахар, тяжелые плоские рулоны коленкора и полдюжины кур-виандоток. Сразу за причалом на широкой вырубке вздымала к небу белые грани новая церковь миссии. Но она выглядела менее гостеприимной, чем хижины туземцев — тонконогие открытые платформы под навесами из пальмовых листьев. Сегодня Лоуренс будет ночевать в одной из этих хижин — ужин из рыбы, риса, маниоковой муки, а потом всю ночь отбиваться от речных москитов.

Взвалив последний мешок на повозку миссии, Лоуренс остановился передохнуть. Он сел на причал, прислонившись спиной к опоре, и скрутил сигарету.

День уже клонился к вечеру, и солнце грело жарче всего, сверкая золотом меж разнообразных оттенков зелени речного берега. Вода в реке блестела, мерцала, чернела, как полированный уголь. Лоуренс глубоко затянулся дымом и вдохнул речной запах — рыбы, гниющей растительности, жары.

Лоуренс думал о доме. Он в последнее время много думал об этом — о холодной северной родине, где прошло его детство. Ничем не украшенные поля и чистые голые холмы, где растениям и животным приходилось бороться за рост и выживание, где плодородие было результатом постоянных усилий, а не извергающимся на всех без разбору фонтаном теплого, исходящего паром месива. Лоуренс оттянул перед тонкой хлопчатобумажной рубахи и помахал им, надувая, как парус, чтобы стало попрохладней. Он долго был счастлив здесь, но вдруг его охватило желание вернуться домой — если не насовсем, то хотя бы в гости.

Он вспомнил сестер, Лили и Нелли, и стал гадать, какими они выросли. Вспомнил братьев, Тома и Альберта, и злую Рейчел, и покойную сестру, хорошенькую Аду, тоже вспомнил. Но больше всего он думал о матери, чье бегство видел своими глазами, — она, как призрак, растворилась в ночных тенях.

В ту ночь у него болел живот из-за гнусного капустно-картофельного месива, что мать состряпала на ужин, и он пошел до ветру. Он как раз вышел из отхожего места, собираясь пересечь двор и вернуться в дом, как вдруг увидел мать: она выскользнула из дома, полностью одетая — в ржаво-черном платье, коротком дорожном плаще и чепце. В руке у нее был небольшой саквояж. Что она делает в чепце и с саквояжем в три часа ночи? Лоуренс хотел пойти за ней следом и узнать, но он был босиком, а дорога усыпана острыми камнями. Мать — обутая в черные ботиночки — двигалась быстро, легко, и у Лоуренса появилось странное ощущение, что она плывет в воздухе, в нескольких дюймах над дорогой. Она исчезла за гребнем холма, и к тому времени, как Лоуренс дохромал до вершины, он успел увидеть только удаляющуюся черную телегу, черней самой ночи, и на верху телеги — силуэт матери в чепце рядом с силуэтом француза.

Проснувшись наутро, Лоуренс решил, что это, должно быть, сон — ведь отец объявил, что мать умерла.

— Я ее видал, — сказал он чуть позже Аде (бледной от рыданий, с синими подглазьями, похожими на полные чашки горя).

— Видал?

— Угу, на французовой телеге.

— Это небось ее призрак был. Мамка нас не бросила бы, — сказала сестра, и Лоуренс подумал, что это правда — мамка их не бросила бы.

Лоуренс швырнул окурок в черную воду, где тот пошипел долю секунды и угас, отчего Лоуренсу вдруг стало жарко. Он провел носовым платком по затылку и шее, утирая пот. Мать до сих пор иногда снилась Лоуренсу: прекрасные белокурые волосы, маленькие белые зубки, острые, как у кошки. Увидев ее во сне, он всегда просыпался счастливым, словно у него в жилах тек теплый сахар, — а потом вспоминал, что ее нет, и ему хотелось плакать. Иногда он и вправду плакал, и его сотрясали недостойные мужчины рыдания, за которые было стыдно.

— Я хочу поехать домой, — сказал он Роберту Дженкинсону, который шел к нему по причалу с бутылкой виски в руке.

Капитан сел рядом с Лоуренсом, передал ему бутылку и расхохотался:

— Домой? Не хочешь ты домой, там скоро война будет.

Лоуренс вынул из кармана серебряную монету и подбросил со всей силы. В джунглях крикнула птица, красно-зелено-синей молнией мелькнув среди лиан, и Лоуренс вдруг понял, как хочется ему увидеть взлетающего чибиса или жаворонка, поющего в голубом небе. Монета уже падала, поворачиваясь и подмигивая отблесками солнца. Лоуренс протянул руку, поймал ее и прихлопнул второй ладонью. Он показал монету Роберту Дженкинсону.

— Домой, — сказал Лоуренс. — Я поеду домой.