Глава девятая
1964
Мы едем отдыхать!
Ура, мы отправляемся в путь! Не к волшебнику Изумрудного города, а в летний отпуск.
— Мы едем! — восторженно кричу я Патриции.
— Руби, заткнись.
Рубизаткнись, рубизаткнись. Можно подумать, что таково мое имя в Мире, Который Построила Патриция. Она сейчас занята тем, что рисует схематические непристойные картинки на запотевших изнутри стеклах машины. И внутри, и снаружи машины холодно и сыро — такая погода не предвещает ничего хорошего в плане отдыха. Годы, когда мы проводили отпуск в квартирах с самообслуживанием (Бридлингтон, Уитби), давно прошли, и нас ждут экзотические места — Сиджес, Северный Уэльс, а начинаем мы, пожалуй, с самого далекого и волшебного — с Шотландии!
Более того, мы путешествуем целой колонной — во всяком случае, на целых двух машинах. Наш караван из двух верблюдов возглавляет синий «форд консул классик» наших друзей и соседей, Роперов. Банти, как заправский игрок в покер, сделала непроницаемое лицо, когда Джордж выдвинул это предложение, «поболтав» с мистером Ропером через забор, он же — крепостная стена, разделяющая наши два пригородных замка. Мы с Банти суем в тостер разные мучные изделия — пресные лепешки, чайные булочки и тому подобное, — когда из сада является Джордж, оставляя повсюду грязь, и говорит:
— Я тут поболтал с Клайвом — хотите этим летом поехать отдыхать вместе с Роперами?
Банти мгновенно — не успеешь и глазом моргнуть — прилепляет на лицо улыбку и повторяет: «С Роперами?» — как раз тогда, когда половинка чайной булочки, дивно поймав момент, вылетает из тостера.
— С Роперами, — испуганным эхом отзываюсь я, ловя в прыжке сбежавшую булочку.
— А почему бы и нет? — жизнерадостно говорит Банти, намазывает булочку маслом и предлагает ее Джорджу.
Он отказывается, шествует через всю кухню к раковине и моет руки. Банти явно потрясена — она даже забывает указать Джорджу, что он оставил на красно-белом линолеуме цепочку грязных отпечатков, напоминающих схему из руководства (ноговодства?) Артура Мюррея по танцам. Более проницательный муж сразу понял бы, что рогат.
* * *
Время от времени за задним стеклом машины Роперов возникает Кеннет — как талисман, приносящий исключительно неудачи, — и корчит разнообразные рожи, то скашивая глаза, то высовывая язык, то изображая руками хлопающие уши, но женщины из рода Леннокс его стоически игнорируют. Банти счастлива, что у нее одни дочери, а поведение Кеннета ее несколько озадачивает, но Джордж без стеснения выносит вердикт: «Вот же маленький дебил».
Явления Кеннета отвлекают Джорджа, у которого все силы уходят на то, чтобы не отстать от Роперов. Мы страшно боимся потерять командира эскадрильи, поскольку он единственный знает дорогу в Шотландию, и Банти регулярно впадает в истерику и визжит на Джорджа: «Он кого-то обгоняет! Скорей, скорей, включай поворотники!» Горе любому транспортному средству, которое вклинится между нами и Роперами, — его мгновенно аннигилируют мозговые волны Банти.
И все же так покорно следовать за Роперами — гораздо лучше, чем иметь штурманом Банти; она либо отдает указания весьма приблизительно («B125, B126 — какая разница?»), либо уходит в глухую защиту: «Откуда я знаю, что там было на знаке? Ты тут водитель!» Даже сиди у нее на одном плече представитель Автомобильной ассоциации, а на другом — проводник из мира духов, она все равно заводила бы нас не туда. Впрочем, у мистера Ропера по временам получается не намного лучше. Вот сейчас он водит нас кругами по пригородам Карлайла, как самолет, вошедший в смертельный штопор (см. Сноску( ix)).
— Куда его опять черти занесли? — рявкает Джордж, когда мы въезжаем на круговую развязку, на которой побывали сегодня уже как минимум дважды.
— Вот опять эта лавка с рыбой и жареной картошкой! — говорит Банти.
— И автомастерская! Какого черта он хочет добиться? Я так и знал, что надо было ехать через Ньюкасл! — Джордж мотает головой с горечью человека, крепкого задним умом.
— А если ты знал, умник, то чего же промолчал? Почему ты ему не сказал, а?
На мой взгляд, прилюдно защищать своего любовника — не слишком удачная стратегия со стороны матери. Я искоса гляжу на Патрицию, чтобы узнать, что об этом думает она, но она занята — воспроизводит «Камасутру» на запотевшем стекле. На мой взгляд (который никого не интересует — на этот счет я иллюзий не питаю), она ведет себя по-детски. Впрочем, гораздо более по-детски ведет себя Банти, которая как раз требует, чтобы Джордж остановил машину и выпустил ее. Удивительно, как быстро спор переходит в скандал — стоит на минуту отвернуться.
— И что же ты намерена делать? Идти пешком из Карлайла домой? — язвит Джордж.
Но ответа не получает, потому что мистер Ропер вдруг начинает мигать поворотником, и Банти считает нужным оповестить об этом факте Джорджа. «Он останавливается! Он останавливается!» — визжит она, и Джордж так резко жмет на тормоз, что мои мозги едва не срываются с креплений.
— Я вас умоляю! — восклицает Патриция в пространство.
Иногда мне хочется плакать. Я закрываю глаза. Почему человек устроен так, что нельзя закрыть и уши тоже? (Может быть, потому, что тогда мы бы их вовеки не открывали.) Нельзя ли мне как-то ускорить эволюцию и отрастить на ушах перепонки — веки, подобные глазным?
Джордж и мистер Ропер торопливо совещаются на тротуаре, вертя карту так и эдак, пока не приходят к согласию. Банти дуется на пассажирском сиденье, изливая гнев равно на мужа и на любовника. Кристина высовывает голову из бокового окна и машет. Две недели в обществе Кристины Ропер (без права досрочного выхода за хорошее поведение) — не слишком заманчивая перспектива. Кристина помыкает мной, как рабыней, — будь мы в Древнем Египте, я бы уже своими руками строила для нее пирамиду. Я покорно машу в ответ. Малыша Дэвида не видно, — возможно, его пристегнули к верхнему багажнику.
Мы снова едем!
— А когда мы будем есть? — жалобно спрашиваю я.
— Есть?! — недоверчиво переспрашивает Банти.
— Да, есть, — саркастически разъясняет Патриция. — Еду, которую едят. Слыхала когда-нибудь?
— Не смей так разговаривать с матерью! — орет Джордж в зеркало заднего обзора.
Патриция съезжает вниз по сиденью, так что ее не видно в зеркало, и бормочет, передразнивая его: «Не смей так разговаривать с матерью, не смей так разговаривать с матерью…» Теперь у нее прическа в виде двух толстых занавесок, свисающих по обе стороны лица. Патриция уже открыла для себя Джоан Баэз — еще до того, как та попала в топ-десять. Я считаю, что Патриция очень продвинутая. Она много говорит о «несправедливости» и «расовых предрассудках». (Только в Америке — потому что в Йорке, к разочарованию Патриции, цветных сроду не водилось. На общей линейке, открывающей каждый учебный день в гимназии королевы Анны, все лица — мучнисто-белые. Ближайшее к расовому разнообразию, что у нас есть, — это Сюзанна Гессе, очень умная немецкая девочка, приехавшая на год учиться по обмену. Патриция постоянно загоняет ее в угол и допрашивает, не испытывает ли та дискриминации.) Конечно, я полностью поддерживаю Патрицию в крестовом походе за справедливость, но Джордж говорит, что она должна усерднее готовиться к экзаменам. Она недавно порвала с Говардом — и, видимо, из-за этого в ней открылась не исчерпанная доселе жила уныния и мрачности. Хотя, возможно, это просто новая грань ее характера.
Мы некоторое время играем в «Кто больше заметит» — кто больше заметит красных машин, кто больше заметит телефонных будок. Кто больше заметит чего попало. Где-то южнее Глазго мы съезжаем с главной дороги и останавливаемся пообедать в отеле. Обычно в автомобильных поездках мы берем с собой наскоро собранную дорожную еду и едим прямо в машине, так что обед в отеле — примета роскошной жизни. Прежде чем выйти из машины, Банти прихорашивается, — в конце концов, она собирается обедать в отеле с любовником, это весьма романтично, даже несмотря на прицеп в виде ее мужа, его жены и пяти детей. Постойте, в этом списке чего-то не хватает. Я удивленно смотрю на Патрицию:
— А куда мы дели Рэгза?
— Рэгза?
Мы обе смотрим в затылок матери: она глядится в зеркальце компактной пудреницы, так что мы видим не только затылок, но и отраженные части лица.
— Что ты сделала с Рэгзом? — хором кричим мы.
— С собакой? — Она заговорила делано небрежным голосом, это очень плохой знак. — Не беспокойтесь, я с ней разобралась.
Патриция вдруг напрягается:
— Что значит «разобралась»? Как Гитлер разобрался с евреями?
— Не говори глупостей, — говорит Банти (с презрением к дурочкам, поднимающим шум по пустякам) и рисует на лице ослепительную улыбку вавилонской блудницы.
Разговор прерывает (и окончательно добивает) Джордж, который барабанит по окну машины и велит нам поторапливаться, поскольку «у нас не весь день».
— Нет-нет, у нас именно весь день, — говорит Патриция. — У нас есть весь сегодняшний день, и весь завтрашний, и так далее до скончания времен.
— Патриция, ради бога! — Банти захлопывает пудреницу. — Шевелись, пожалуйста.
* * *
Обед лучше прикрыть завесой жалости. Я только скажу, что «Суп томатный домашний» отчаянно разил «Хайнцем», а Банти и мистер Ропер все время флиртовали, обмениваясь взглядами, от пристойных до откровенно похотливых, но, кроме меня, этого явно никто не замечал. Мы с Банти ни разу не обсуждали то, что я застала ее in flagranteс мистером Ропером в гараже. Я нахожу это вполне естественным — что она могла бы мне сказать? С Патрицией я тоже об этом не говорила — с ней в последнее время невозможно разговаривать, так что я не знаю, осведомлена ли она о супружеской измене нашей матери.
Мы снова влезаем в наш старенький «вулзли» и едем! Но это фальстарт — мы почти сразу снова останавливаемся («Он сигналит! Стой! Стой!!!»), чтобы Кеннета стошнило на обочине; он извергает неприятную розовую смесь, основу которой составляет томатный суп. Но вот наконец мы едем!
К несчастью, когда мы пересекаем внешнее кольцо Глазго, наши мозги еще не вышли из послеобеденного ступора, — вероятно, это объясняет отчасти хаотический характер нашего продвижения к внутреннему кольцу. В этом путешествии по кругам ада мы оставляем не только надежду, но и хорошие манеры.
— Я думал, он когда-то был летчиком, — с отвращением бормочет Джордж, когда Ропер включает левый поворотник, тут же выключает его, потом проделывает то же самое с правым, и в результате мы виляем, как ненормальные, по Сочихолл-стрит, словно загарпунили Моби Дика, а не просто следуем за «консулом-классик» 1963 года выпуска. — Как он умудрялся отыскать Дрезден? Он и выход из «Вулворта» не найдет.
— Ты, можно подумать, найдешь. — Банти так сильно поджимает губы, что они смыкаются, как лезвия ножниц.
Настоящий кризис наступает, когда в начале Сочихолл-стрит нас разделяет красный свет светофора и Банти в отчаянии воет: «Мы их потеряли, мы отстали!» По-моему, именно в этот момент я решаю притвориться мертвой. Я вижу, что Патриция уже давно имитирует коматозное состояние.
После Думбартона ситуация чуть улучшается, и мы следуем путем душевного спокойствия до самого Криэнлариха. Патриция развлекает нас чтением вслух отрывков из «Тристрама Шенди». Банти на переднем сиденье неловко ерзает, поскольку проза восемнадцатого века представляется ей потоком непристойностей. Банти никак не может поверить, что эта книга входит в список обязательной литературы для подготовки к экзамену. Время от времени Банти оглядывается, проверяя, не хихикаем ли мы над чем-нибудь неприличным. Наскальная живопись с изображением гениталий на заднем стекле почему-то ускользает от ее внимания. Патриция, кажется, одержима некоторыми аспектами человеческой биологии.
За окнами пролетает Криэнларих, расплывчатый от дождя, и через несколько миль мы обнаруживаем, что свернули направо, а должны были — налево. («Что он делает? Он поворачивает, он поворачивает!!!»)
Где Шотландия? И что есть Шотландия? Она — дождь, застывший в форме домов и холмов? Она — туман, из которого изваяны придорожные кафе с названиями вроде «Кухня крофтера»? («Кристина, не давай этого малышу, его стошнит. Ну вот, что я тебе говорила?») Кто знает? Место, куда мы едем, называется как-то вроде Ох-на-кок-а-лики. Роперов и моих родителей прельстила брошюра «Отдых на шотландской ферме» — им представляется пиршество из горячих шотландских лепешек, жаренных на рашпере пышек, с которых капает желтое топленое масло, и густой овсянки, утопленной в густейших сливках только что из-под коровы.
Я едва забылась беспокойным сном на неудобном костлявом плече Патриции, как мы опять со скрежетом останавливаемся. («Зачем он теперь остановился?»)
— Санитарная остановка! — кричит мистер Ропер, беспомощно сигналя руками извинения, пока Гарриет вытаскивает Малыша Дэвида из машины и держит его над обочиной; струя жидкости, подобной слабому чаю, извергается из нижней части его тела.
— Не понимаю, почему ей непременно надо демонстрировать это публично, — с отвращением говорит Банти. — Пускай у нее мажорский акцент и она училась в закрытой школе…
— Умоляю, отправьте меня в закрытую школу, — тихо бормочет Патриция.
— …но на самом деле она всего лишь хабалка.
Хабалка! Какое восхитительное новое слово!
— Хабалка, — радостно повторяю я, обращаясь к Патриции.
— Да, хабалка, — твердо повторяет Банти. — Это она и есть.
— Не шлюха, значит, как ты? — очень тихо произносит Патриция. Достаточно громко, чтобы ее услышали, но достаточно тихо, чтобы не поверили своим ушам.
Воцаряется хрусткое молчание. Где-то в районе Далмалли Патриция разражается песнями из своего собственного «Песенника Патриции Леннокс» — в нем полно нежных дев, погибших профсоюзных деятелей, неверных любовников и разных других людей, которые рыдают, повесив голову, и вообще переживают всякую «беду». Мы с Патрицией в превосходном расположении духа радостно горланим очередную песню и как раз доходим до особенно жалостного финала, когда Банти вдруг не выдерживает (как мы не сообразили, что эта песня — про адюльтер?) и орет:
— А ну заткнитесь, обе две!
И дает нам сырно-луковые чипсы, чтобы мы уже точно больше не пели.
Дорога становится у́же. Погода — мокрее. Кажется, темнеет, но непонятно, то ли это вечер спускается, то ли это из-за дождя. Мы медленно пробиваемся сквозь сумерки, словно это физический объект, замедляющий наше продвижение. Резкое, неаккуратное торможение знаменует очередную остановку («Не может быть!»), и мы вздыхаем, созерцая Кеннета, который бежит в кусты, расстегивая на ходу серые фланелевые штаны.
— Почему он не сходил, когда мы раньше останавливались? У этой женщины что, совсем мозгов нет? — Банти пыхтит, как ломовая лошадь.
Из машины вылезает Кристина и следует за братом в кусты, а миссис Ропер снова выставляет наружу Малыша Дэвида, как чайник, выливая из него «чай».
— Они же ходили в туалет в отеле! — фыркает Банти, возмущенная безобразной распущенностью мочевых пузырей семейства Ропер. (Наши собственные мочевые пузыри Банти натренировала до чугунной прочности.)
— Важно не прибытие, важен сам путь, — мечтательно изрекает Патриция. (Кроме «Тристрама Шенди», она еще читает «На дороге», поэтому неудивительно, что ее изречения порой напоминают дзенские коаны.)
И вот мы опять едем! По дороге, выложенной желтым кирпичом (точнее, по весьма сомнительной однополосной).
— У этой дороги вообще есть номер? — спрашивает Джордж, наваливаясь грудью на руль, чтобы лучше видеть то, что впереди. — Почему он не включает фары?
Джордж яростно мигает собственными фарами.
И тут на безымянной и безномерной дороге возникает новая опасность — овцы!
— Они везде, черт бы их побрал! — в ужасе кричит Джордж.
Банти приходится перейти в режим предупреждения («Еще одна! Осторожно, вот! Эта сейчас пойдет поперек дороги! Следи вон за той, слева!»).
Нам с Патрицией надоел «Тристрам Шенди», и мы снова принимаемся играть в «Кто больше заметит», но замечать вокруг совершенно нечего, кроме овец.
Тут разражается катастрофа — не от лавирования между овцами, как можно было бы ожидать, а оттого, что у «консул-классика» лопается шина.
— Вот видишь! — торжествует Джордж, поскольку Банти неделями скрипела о том, какая хорошая у Роперов машина по сравнению с нашей (это, кстати, правда), но Банти лишь вскидывает голову и резко парирует:
— Шину кто угодно может проколоть.
— Таков жизненный путь человека, — изрекает Патриция с улыбкой Будды.
Джордж неохотно вылезает из машины и помогает мистеру Роперу менять колесо — точнее, мистер Ропер меняет колесо, а Джордж подает ему все нужное, как медсестра на операции. Банти тоже вылезает и наблюдает за операцией, комментируя неумение Джорджа обращаться с гаечными ключами и мужественное поведение мистера Ропера в трудной ситуации. («Клайв, какой ты молодец!») Все это время Кеннет жужжит вокруг, изображая не то самолет, не то насекомое с неподвижными крыльями, не то некий гибрид первого и второго. «Слава богу, что у меня девочки», — говорит Банти, снова садясь в машину. (За всю жизнь это ее единственное выражение радости по поводу того, что мы есть на свете.) Джордж, непрестанно вздыхая, залезает обратно на водительское место, и мы опять едем!
Мы приближаемся к вожделенной цели, в этом нет сомнений: мы уже проехали несколько деревень, названия которых начинаются на «Ох-на-кок-а», и вот попадаем в нужную. Мы сворачиваем налево, едем назад, сворачиваем направо, снова едем назад и опять делаем тот же левый поворот, что в первый раз. «Йоптваю», — устало говорит Джордж, выполняя очередной разворот в три приема, и Банти гневно машет на него руками. И вот мы едем! Уже в последний раз, машина переваливается по лужам проселочной дороги, и наконец мы прибываем на грязный двор, распугивая стаю сердитых кур. С одной стороны — длинная низкая пристройка, с другой — обветшалый сарай, а с третьей — большое квадратное здание из серого камня, наша ферма. Адские каникулы начались!
* * *
Фамилия владельцев фермы, у которых мы будем гостить две недели, — фон Лейбниц. Какая-то не очень шотландская. Почему мы не выбрали из брошюры «Отдых на шотландской ферме» ферму, у которой хозяева носят более шотландскую фамилию — Макалистер, Макбет, Маккормик, Макдейд, Макьюэн, Макфадден, да хоть и Маклейбниц? Да кто угодно, лишь бы с фамилией на «Мак», а не на «фон»? Потом мы выясняем, что мистер фон Лейбниц (Хайнрих, как он просит себя называть) — немецкий военнопленный, которого послали работать на эту ферму. Он остался после войны и женился на вдове фермера — миссис фон Лейбниц, бывшей Эйлин Макдональд (до того, как ее мужа убили в Северной Африке и она променяла его на врага). За это, плюс тот факт, что миссис фон Лейбниц — уроженка Абердина, в Ох-на-кок-а-лики их считают чужаками, — возможно, это до некоторой степени объясняет их суровый характер.
— Значит, тут раньше была ферма старика Макдональда? — шутит Джордж, услышав эту историю, но фон Лейбницы отвечают лишь каменными взглядами.
Чувства юмора у них нет вообще — в сравнении с ними даже Банти покажется юмористкой. В них сливаются прусская мрачность и пресвитерианская суровость, и результат внушает трепет. Оба высокие, худые, очень прямые и серьезные, они явно считают отдыхающих племенем легкомысленных слабаков. Возможно, они и правы.
Раздел спален вызывает много споров — мне они напоминают споры о классификации животных в мире Духа. Как нас перераспределят? Мальчиков отдельно, девочек отдельно? Роперов отдельно от Ленноксов? А взрослых? Супругов поселят вместе — или нет? Миссис Ропер деловито и эффективно расселяет нас, пока Банти и мистер Ропер посылают друг другу знойные взгляды.
— Банти, позволь, я понесу для тебя чемодан, — говорит он и тянется к чемодану; его рука встречается с рукой Банти и замирает в этом положении на мучительно долгое время, пока Патриция не вклинивается между ними физически, следуя наверх и подхватывая чемодан по дороге.
Миссис Ропер селит всех девочек наверху, в чердачной спальне, где пахнет сыростью. Патриция тут же захватывает односпальную кровать, оставляя двойную нам с Кристиной (которая полночи требует, чтобы я подвинулась, даже если я и так уже лежу на краю, а остаток ночи скрежещет зубами и бормочет во сне).
На первый завтрак нас рассаживают вокруг длинного темного дубового стола в мрачной нетопленой столовой и подают едва теплую, соленую овсянку (к огорчению Патриции — без молока и сахара), а потом — полоску бекона с маленькой кучкой фасоли в томате. Так кормят заключенных в тюрьме, а не отдыхающих.
— Холодная фасоль в томате? — удивляется Банти.
— Может быть, так принято в Шотландии, — предполагает мистер Ропер. — Или в Германии.
Кажется, именно в этот момент Патриция выскакивает из-за стола, сообщая, что ее сейчас стошнит, — и выполняет обещание, не добежав до двери («Хайнрих, принéсь полотенце — малу́ю вывернуло!»). А ведь она даже не притронулась к завтраку! Мы еще суток не отдыхаем, а трех человек уже стошнило. Сколько еще раз это повторится? (Много.)
* * *
Дальше становится только хуже. Заняться на ферме особо нечем — можно пойти посмотреть на пять коров, молоко от которых сразу увозят на молокозавод, так что для нашей овсянки ничего не остается; можно погонять четырех кур, чьи яйца немедленно отправляются на консервацию в бочонок с раствором жидкого стекла; можно полюбоваться на придавленные дождем поля ячменя — и это всё, если не считать овец, разбросанных, как белесые известняковые валуны, по склонам холмов, поросших буро-зеленой травой и папоротником.
Мне кажется, что там вдали, за холмами, за границами владений фон Лейбницев, лежит настоящая Шотландия (готовясь к поездке, я читала «Роб Роя», «Уэверли» и «Эдинбургскую темницу» ) — в фиолетово-сиреневой дымке, поднимающейся к горизонту, растворяющейся в небе, уходящей с одной стороны в лес колючих бутылочно-зеленых деревьев.
— О, йа, — говорит мистер фон Лейбниц, когда на него нападает разговорчивый стих, — это йест част от фелики дрефни Каледонски лес.
И у меня подпрыгивает сердце, потому что это гораздо больше похоже на Шотландию Вальтера Скотта. (В Черный Вторник, о котором будет рассказано позже, я, вверенная попечению миссис фон Лейбниц, говорю ей в порядке светской беседы: «Забавно, что его фамилия Скотт, при том что он и был скоттом», но она отвечает только: «А ты мала́я с причудами, скажи нет?» — поскольку не читает ничего, кроме журнала «Друг народа».)
Мы сильно удивлены, что поблизости нет моря; активно дискутируется вопрос, кто в этом виноват, и Джордж снова выражает весьма неблагоприятное мнение о способности мистера Ропера ориентироваться по карте (а любовница мистера Ропера его защищает). Мы планируем несколько однодневных вылазок к морю, а также к различным историческим и архитектурным местам (миссис Ропер привезла с собой путеводитель). Наша первая экспедиция направлена в Форт-Вильям, и путь лежит через «знаменитое Гленко».
— Чем оно знаменито? — спрашиваю я у миссис Ропер, которая одной рукой держит путеводитель и смотрит в него, а другой проветривает грязные ночные пеленки Малыша Дэвида.
— Кровавой резней, — туманно отвечает миссис Ропер.
— Кровавой резней, — сообщаю я Патриции.
— Замечательно! — со смаком восклицает она.
— Нет-нет, это историческая резня, — торопливо объясняю я, но по глазам Патриции вижу, что она думает не о Кэмпбеллах и Макдональдах, но о Роперах и Ленноксах. Или, может быть, только о Ленноксах.
Когда мы въезжаем в Гленко, нас окутывает черное облако — как метафорическое, так и реальное («Такое уж боязное место эт’самое Гленко», — комментирует потом миссис фон Лейбниц). Горы мрачно и угрожающе вздымаются по сторонам, но мы прибываем на место благополучно (обходится без резни) и вкушаем все удовольствия, какие может предложить Форт-Вильям в дождливый день. Мы немедленно укрываемся от дождя в очередной «Кухне» (на сей раз — «Горца»), полной людей, инвалидных кресел, мокрых капающих макинтошей и зонтиков и агрессивного шипения хромированной кофеварки. «Взрослые», как они очень смешно себя называют, пьют кофе из стеклянных стаканчиков с блюдцами, и Банти улыбается мистеру Роперу поверх красной штампованной жестяной пепельницы и протягивает ему сахарницу из нержавейки, словно в ней лежат золотые яблоки Афродиты, а не кристаллы коричневого сахара. «Спасибо, Банти», — говорит он, и их улыбки отражают друг друга, а мы все, как загипнотизированные, следим за его ложкой, и он мешает, мешает, мешает, мешает чай, пока наконец миссис Ропер не восклицает: «Клайв, ты же не пьешь с сахаром!» — и только тогда мы приходим в себя.
Патриция через силу отхлебывает воду из стакана, я пью чай, Кристина — молоко, Кеннет — «фанту», а Малышу Дэвиду разрешают выпить банановый молочный коктейль, который миссис Ропер наливает ему в детскую чашечку. Банановый молочный коктейль — ядовито-желтого цвета, который, как мне кажется, происходит откуда угодно, но не от бананов. Поэтому я не удивляюсь, когда через несколько минут бо́льшая часть коктейля выливается из Малыша Дэвида обратно. Патриция с неподобающей спешкой исчезает за дверью с надписью «Девы», но я с радостью отмечаю, что всем остальным удается удержать выпитую жидкость в себе.
Тут обнаруживается, что путеводитель забыт в Ох-на-кок-а-лики, и мы безутешно блуждаем по улицам, ища какие-нибудь архитектурные или исторические достопримечательности, и натыкаемся на магазин подарков «Масенький горец», где покупаем кучу совершенно бесполезных предметов, разукрашенных чертополохом и вереском. (Впрочем, лично я в восторге от своего «Иллюстрированного карманного справочника по узорам шотландских кланов», несмотря на то что половина узоров воспроизведена в расплывчатом черно-белом виде.) Мы делаем глупость — закупаемся большим количеством сахара в разных формах: «Кислые сливы» (продавщица уверяет нас, что это — шотландский деликатес), «Помадка с виски», «Эдинбургская карамель» и длинные блестящие шнуры лакрицы. Внезапная свирепая августовская буря с градом приводит нас к решению оставить Форт-Вильям, и мы бегом возвращаемся на стоянку машин и едем на ферму.
На обратном пути мы принимаемся пожирать только что купленные сласти (вместо обеда), и очень скоро машина Роперов снова тормозит на обочине («Он останавливается!!!»), чтобы дать Малышу Дэвиду возможность извергнуть остатки ярко-желтой массы. И мы снова едем! Но через две минуты наступает наша очередь остановиться, поскольку «малу́ю» опять «выворачивает». Даже обычно стойкая миссис Ропер вынуждена «пойти глотнуть воздуху» под низким небом Гленко. «Бедная Гарриет!» — комментирует Джордж, и Банти глядит на него в безмолвном изумлении: он за всю свою жизнь ни разу не произнес «бедная Банти». Но она не успевает выразить это изумление — Патриция тихо стонет, и мы снова вынуждены остановиться.
— Никто не ведает бед твоих, Патриция, — сочувствую я ей.
— Рубизаткнись.
* * *
Неудивительно, что проходит несколько дней, пока мы решаемся на очередную вылазку. Но мы находим чем себя занять — несколько раз наблюдаем за дойкой, а Патриция приручает одну из кур. Мы коротаем вечера, как наши предки встарь. На ферме есть пианино — очень расстроенное, и Кристина развлекает нас оригинальными аранжировками песен «Мой любимый за океаном» и «Дом, милый дом» (мы с Патрицией никогда не могли понять, в чем секрет популярности последней). Здесь даже есть что читать — сокращенные романы издания «Ридерс дайджест» и большая Библия в кожаном переплете, такая тяжелая, что, кажется, ею можно корабль потопить. Конечно, мы играем в снэп, и вдобавок миссис Ропер учит нас пикету. Наши предшественники оставили на ферме настольную игру «Улика», так что мы играем и в нее тоже, но вместо того, чтобы дать выход человекоубийственным порывам, она их, кажется, усиливает. По этому перечню развлечений сразу видно, что телевизора у фон Лейбницев нет, так что мы можем в полной мере оценить все прелести жизни в бинуклеарной семье.
Мы проводим несколько относительно мирных дней на Бездонном озере. «Бездонном?» — уточняет мистер Ропер. «Ага, дна нету», — подтверждает миссис фон Лейбниц. Озеро больше похоже на пруд — оно лежит обломком лакрицы меж усеянных овцами холмов, и черная блестящая поверхность наводит на мысль, что озеро и впрямь неисчерпаемо. Мистер фон Лейбниц одалживает нам удочки, и миссис Ропер, мистер Ропер и Джордж стоят на краю озера, закидывая удочки и подергивая поплавки, но им так и не удается ничего поймать. Наверно, всю рыбу засосало через бездонный провал в Австралию. Малыш Дэвид в это время нетвердо ковыляет вокруг (напоминая большое противное насекомое), а Патриция сидит на траве, сжавшись в комок, и читает «Хамфри Клинкера», злобно глядя на Малыша Дэвида, когда он подходит близко.
Банти порхает вокруг озера — вместо удочки она закидывает многозначительные взгляды. Присутствие миссис Ропер сильно осложняет развитие романа, но все равно озерные прогулки Банти постоянно приводят ее к мистеру Роперу. Удивительно, сколько раз за день эта парочка сталкивается — соприкасается пальцами при попытке взять чашку, прижимается телом к телу в узких дверях, словно мистер Ропер — магнит, а Банти — кучка железных опилок.
Кристина все время втягивает меня в игры собственного изобретения, которые все до единой исходят из предпосылки, что мы с ней — лошади. Мне трудно отвертеться от этих лошадиных игрищ, и единственным выходом для меня остается скакать очертя голову к ближайшему холму, надеясь, что Кристина не последует за мной. Иногда побег удается, особенно если Кристина отвлекается на что-нибудь («О боже! Где малыш?») или в очередной раз сопутствует Кеннету в проверке теории бездонности озера («Кеннет! Сейчас же вылезай из воды!»). Мне лично кажется, что проверить эту теорию проще простого, надо только бросить Кеннета в озеро.
Я стараюсь держаться от озера как можно дальше. Оно меня пугает, а если я подхожу близко, мне начинает казаться, что меня затягивает в бездонную черноту. Оно мне о чем-то напоминает, но о чем?
Нам выпадает несколько дней подряд хорошей погоды («Это ненадолго», — мрачно говорит мистер фон Лейбниц, качая головой, и миссис фон Лейбниц соглашается: «Как пить дать, мы за это поплатимся на следующей неделе»), и я в целом ничего не имею против прогулок по холмам и долам к озеру и обратно. Как-то после обеда, в ясный жаркий день, мне удается ускакать от Кристины на самый высокий холм над озером. Задыхаясь, как лошадь на бегах, я бросаюсь на траву — она грубая и щекочется, как набивка соломенного матраса. Далеко внизу блестит вода, бездонная и таинственная, и бессмысленно снуют люди. На горизонте бескрайняя вересковая равнина смыкается с бескрайним бледным небом, выметенным дочиста, если не считать одного грифа, который висит в небе, как знак для авгура. Меня пронизывает чистая радость, душевный подъем, и дыра внутри — там, где из меня вырвали кусок, — исцеляется и зарастает. Конечно, это блаженство не может длиться долго: меня зовут вниз, обедать (миссис фон Лейбниц дает нам обед с собой, всегда одно и то же — сэндвичи с холодным тушеным мясом, переспелые бананы, картофельные чипсы без каких-либо добавок и мятные конфеты), и к тому времени, как мы пускаемся в обратный путь, все снова становится как всегда — и мое собственное бездонное озеро одиночества снова воцаряется у меня в душе.
* * *
Патрицию тошнит почти все время, но остальные, кажется, пришли в себя, так что на понедельник снова запланирована экскурсия, на сей раз в Обан; как пошутил мистер Ропер, хуже, чем в Форт-Вильяме, все равно не будет.
Мы сталкиваемся с уже знакомыми препятствиями — нам приходится пройти сквозь строй овец и почти милю ехать зигзагом из-за одной особо упрямой («Да переедь ее — и дело с концом!»), а Патрицию тошнит в вереск.
— Патриция, что с тобой такое? — Банти сверлит ее взглядом.
— Патриция, может, у тебя душа болит? — сочувственно спрашиваю я.
— Рубизаткнись.
Спускаясь к Обану, мы видим море, обручем охватившее землю, а сверху — небо, водянистое и прозрачное. Мы проезжаем непонятно откуда взявшегося волынщика в полном наряде (я отмечаю, что килт на нем — в клетку клана Андерсонов) — он стоит на обочине и играет на волынке мрачный пиброх, от которого мурашки бегут по спине, и под эту музыку мы въезжаем в Обан. Я бы получила от поездки удовольствие, если б только мне не мешали, но взрослые уже обсуждают «маленькую — или лучше сказать, масенькую? — прогулку на лодке, ха, ха, ха», — смеется мистер Ропер, нечаянно потираясь всем телом о Банти, пока мы идем в ресторан, расположенный в отеле, где в вестибюле ковер в шотландскую клетку (клана Макгрегоров). Мы все едим рыбу с жареной картошкой, кроме Патриции — она съедает ломтик картошки и становится зеленей, чем вода в гавани.
Паром на Малл удаляется, похожий на великосветскую даму, а мы влезаем в собственное судно — «Славный колокольчик», крохотную лодочку, больше похожую на скорлупку. Мы находим ее под вывеской «Прогулки по гавани — владелец мистер А. Стюарт», и Джордж восклицает: «Эй, Дональд, застегни килт, волынку видно!» — а мистер Стюарт смотрит на него со смесью жалости и презрения.
«Ничего страшного», — уговариваю я себя, садясь рядом с Патрицией на скамью, которая прыгает вверх-вниз, как перекидные качели. В конце концов, погода хорошая и залив совсем небольшой. Тут мотор начинает тарахтеть, и мы едем! Банти, впрочем, в здравом уме ногой не ступила бы в эту лодку, но она ослеплена любовью и очень скоро обнаруживает свою ошибку; не успеваем мы и из гавани выйти, как она белеет и шепчет: «Ох, нет».
— Банти, что такое? — В голосе мистера Ропера слышится неподдельное участие. Он склоняется к ней.
И миссис Ропер, и Джордж, заслышав интимные нотки, поднимают головы, но миссис Ропер тут же отвлекается на Малыша Дэвида, которому вновь приспичило изображать чайник. Джорджа, впрочем, не так легко отвлечь, и с этой минуты он начеку — следит за парочкой, как ястреб.
Как только мы, тарахтя, выходим из гавани, водная гладь, только что прозрачная и ровная, как стекло, меняется — ее ерошат волны, и очень скоро начинается угрожающая зыбь. Незабудочная голубизна моря сменяется темным цветом кларета, суля неприятности. Порывы ветра принимаются швырять нашу лодочку и сидящих в ней храбрых моряков. «Бедная Банти», — говорит мистер Ропер, когда та, перегнувшись через борт, расстается с рыбой и жареной картошкой. Я ее очень понимаю: у меня у самой желудок пляшет «шотландский флинг». Патриция съезжает со скамейки на дно лодки, и я перебираюсь поближе к ней. Хватаю ее за руку, и она без колебаний отвечает твердым пожатием. Мы в страхе цепляемся друг за друга.
— Всего лишь масенький шквалик! — кричит мистер Стюарт, но никого из нас это не утешает, особенно мистера Ропера, который вопит в ответ, перекрикивая ветер:
— Масенький или нет — боюсь, старина, эта лодка его не выдержит!
Не знаю, то ли наш капитан оскорблен нотками англоимпериализма в голосе мистера Ропера, то ли принадлежит к эволюционировавшей части человечества — с перепонками на ушах, — но он не слышит и продолжает рассекать штормовые волны. Миссис Ропер полностью занята Малышом Дэвидом, который мокр и визжит, Кристиной, которая стонет и держится за живот, и Кеннетом, который свесился через край лодки, явно собираясь измерить морские глубины собственным телом. Мистер Ропер вовсе не помогает жене, но передвинулся на тот борт, где находится Банти, так что теперь мы угрожающе кренимся, пойманные меж Сциллой ревности Джорджа и Харибдой Обанского залива.
И тут — и это ужасно — я вдруг начинаю кричать, из меня рвется истошный крик отчаяния, он поднимается из бездонного озера, зияющего у меня в душе, из дыры без имени, без номера и без краев. «Вода! — рыдаю я в плечо Патриции. — Вода!» Патриция делает все возможное в этих обстоятельствах, чтобы меня успокоить. «Я понимаю, Руби, я понимаю!» — кричит она, но ветер уносит все остальные слова.
Каковы бы ни были последствия этого вопля потерянного ребенка, по крайней мере, он действует на мистера Стюарта, который наконец (с большим трудом) разворачивает лодку и направляется обратно в гавань.
* * *
Но мы еще не окончательно спаслись от шторма. Вечером миссис Ропер сидит наверху с Кристиной, которая так и не оправилась (в отличие от всех остальных). Мистер Ропер укладывает Малыша Дэвида и сходит вниз, где мы все играем в «Улику». Он садится рядом с Банти и придвигает стул очень близко к ней. Они все время хихикают и случайно соприкасаются руками, и вот в определенный критический момент игры Джордж не выдерживает. Когда мисс Скарлетт (Банти) и преподобный Грин (Клайв) в очередной раз сталкиваются в коридорах особняка, Джордж бросает свинцовую трубу и выбегает из комнаты.
— Некоторые люди совершенно не умеют себя вести, — говорит Банти.
Вслед за этим происходит сразу несколько драматических событий в порядке, напоминающем пошлый фарс. Мисс Скарлетт и преподобный Грин бросают игру вскоре после стремительного бегства Джорджа и через некоторое время обнаруживаются в столовой: мистер Ропер, уже не в силах себя сдержать, совокупляется с нашей матерью на темных дубовых досках обеденного стола. Я прихожу туда на воинственный клич Джорджа: «Шлюха!», который, что вполне естественно, привлекает на место преступления также мистера и миссис фон Лейбниц. К этому времени преступная пара уже приняла вертикальное положение и пристойный вид, но, кажется, все мы явственно видим на бежевой водолазке Банти огромную алую букву «А». Джордж воинственно, но неубедительно изображает боксерские выпады в сторону мистера Ропера — тот раскраснелся и зол, а Банти пытается делать вид, что ровно ничего не произошло.
— Йест проблем? — осведомляется мистер фон Лейбниц, делая шаг вперед, и мистер Ропер рычит на него:
— А ты, недобиток гитлеровский, не лезь не в свое дело!
Вполне естественно, что Лейбницы не в восторге. Я озираюсь, ища Патрицию: мне интересно, выступит ли она против такой несправедливости. К своему удивлению, я вижу ее тут же, в комнате, — она стоит, прислонясь к дверному косяку, с кривой улыбкой на лице. Банти оглядывается в поисках попугая отпущения — ее взгляд падает на Патрицию, и она чопорно произносит: «Патриция, не горбись!» — словно весь шум поднялся из-за осанки последней. Но тут Патриция выдает один из своих величайших нон-секвитуров:
— Вообще-то, мама, я пришла тебе сказать, что я беременна.
Кто может покрыть такой козырь? Оказывается, миссис Ропер. Она влетает в столовую, как чайная булочка, запущенная из тостера, с воплем:
— Помогите! Помогите! «Скорую»!
* * *
Это оказывается всего лишь аппендицит, что, в общем, не так страшно, хотя моя бабушка все время упоминала, что ее первый жених от этого умер. Мы не знаем, умрет Кристина или нет, но ее везут на «скорой помощи» в Обан, где быстро удаляют виновный орган. На следующий день мы разделяемся на группы уже по-другому — миссис Ропер, Джордж и Кеннет находятся с Кристиной в обанской больнице, в то время как моя мать, мистер Ропер и Малыш Дэвид прочесывают холмы в поисках Патриции. Наконец они находят ее возле Бездонного озера: она скорбно блуждает, чем-то похожая на мисс Джессел, среди камышей и осоки. Меня оставляют на попечение миссис фон Лейбниц, и мы с ней печем картофельные сконы и едим их теплыми прямо на кухне у поющего на печке чайника и беседуем о шотландской литературе. «Так что, нет тут твоей родни-то?» — спрашивает она, и я отвечаю, что они бродят по холмам и ищут Патрицию, но она говорит, что она не об этом, а о других Ленноксах, ведь Леннокс — шотландская фамилия. Я морщу нос и говорю, что нет, вряд ли: Джордж и Банти вечно распространяются о том, какие они коренные потомственные уроженцы Йорка с незапамятных времен (хотя в моем справочнике шотландской клетки действительно есть узор клана Ленноксов). И так далее.
В среду мы прерываем отдых и едем домой, предоставляя Роперам самостоятельно разбираться с остатком отпуска. Путешествие домой проходит без особых эксцессов. Банти очень старательно смотрит на карту и дорожные знаки, чтобы задобрить Джорджа, ибо она узрела всю глубину своих прегрешений. Я подозреваю, что одного дня в компании Малыша Дэвида и перспективы заполучить его в пасынки хватило, чтобы отвратить ее от неверности, даже без мистера Ропера с его моральными колебаниями («Слушай, Банти… Я нужен бедной Гарриет, понимаешь…»). Не говоря уже о перспективе стать бабушкой.
Мы с Патрицией спим почти всю дорогу домой и просыпаемся только на время (очень хорошего) обеда в ресторане на подступах к Глазго. С этим обедом уже никто не расстается. Мы едем молча: настроение у всех пришибленное, как бывает после больших катастроф. Из Ох-на-кок-а-лики мы трогаемся очень рано утром, пропуская овсянку и фасоль в томате, потому что Джордж хочет опередить овец и проехать раньше часа пик. Мы отъезжаем от фермы в густом утреннем тумане, приглушающем и оглушающем обычный мир. Приближаясь к дороге без имени и номера, на которую выходит проселок, я сонно щурюсь в заднее стекло, желая бросить последний взгляд на нашу «шотландскую ферму», и в изумлении вижу голову и шею геральдического зверя — они торчат из тумана, как охотничий трофей на стене. Он стоит лишь в нескольких футах от машины и разглядывает меня с царственным безразличием. Это олень, огромный «король долины», с роскошными рогами, он словно выпрыгнул из какого-то мифа. Я даже не пытаюсь растолкать Патрицию, поскольку уверена, что сплю. Где-то там за туманом лежат наши настоящие шотландские каникулы, и все остальные наши несостоявшиеся поездки — тоже.
Наверно, Патриция думает о том же, что и я, — чуть позже, когда туман рассеивается и мы с удивлением обнаруживаем, что находимся посреди склона впечатляющей горы, Патриция склоняется ко мне и шепчет:
— Ты помнишь тетю Дорин?
У нее на лице читается большое облегчение, когда я киваю и говорю:
— Конечно.
* * *
В том году Патриции выпали еще одни каникулы — она побывала в Клактоне, в методистском «доме матери и ребенка». Обратно она вернулась матерью без ребенка, и что-то в ней изменилось. К тому времени Роперы уже уехали, и их дом заняла вдова по фамилии Кеттлборо. Банти и Джордж решили сохранить свой брак и сделать вид, что ничего не случилось (уж это-то они умели виртуозно). Патриция так и не вернулась в школу, не стала сдавать экзамены, и ее до того переполняла тьма, что когда она в одно ясное майское утро вышла из дому и не вернулась, это стало хоть и ужасным, но облегчением.
* * *
Что же до Рэгза — Банти сдала его в отделение Общества защиты животных на поле Святого Георгия, и когда мы вернулись, он был все еще там, никому не нужный, и ждал казни со дня на день. Патриция выкупила его на свои карманные деньги. Последнее, что она мне сказала тем майским утром, — «Позаботься о Рэгзе, ладно, Руби?» И я о нем позаботилась, можете мне поверить.
* * *
