Григорий Потемкин
Потемкин действительно лежал, но не стихи сочинял, а страдал. В один из вечеров Орловы за ужином затеяли вдруг спор, это бывало часто, и драки вспыхивали тоже, но раньше все обходилось, а тут повздорили и подрались всерьез. Потемкин потом и вспомнить не мог, кто именно из братьев его «приложил», да так, что в голове не просто искры, а полное помутнение произошло.
Когда очухался, голова болела и глаз тоже. Посоветовали позвать Ерофеича, знахаря, который гвардейцам помогал часто. Но Ерофеич если и мог лечить, то похмелье, раны или жестокую простуду да еще срамные болезни, ежели уж совсем худо, а что делать с головой, которая без похмелья болит, не знал, с глазом — тем более. На всякий случай посоветовал повязку да попарить. Расчет один — не помрет, так будет жить.
Потемкин не помер, но на свое счастье завязал только один, больной глаз, правый не позволил. От повязки не только не полегчало, а жар поднялся страшный, не выдержал, сорвал все тряпки и взвыл окончательно — на глазу словно нарост огромный.
— Это у тебя чиряк не наружу, а внутрь вылез! — авторитетно объявил знахарь. — Таперя терпи, пока прорвет.
Что это было, так и не поняли, только Потемкин терпеть не стал и тот «чиряк» ковырнул булавкой.
Следующие дни он и впрямь лежал, точно бревно, закрыв окна и потушив свечи, потому что остался совсем без глаза, окривел на всю жизнь.
Хотя саму жизнь он теперь считал конченой. Одноглазому при дворе делать нечего, а слепому — тем более.
Но Григорий Александрович не ослеп, на удивление второй глаз не воспалился и видел хорошо. Однако лицезреть месиво вместо левого глаза никому не приятно. Через пару недель лежать надоело, встал, полюбовался на свою рожу в зеркало, перевязал шарфом глаз и потребовал редьки!
Потемкину пришлось заказать на глаз повязку, потому как выходить в таком виде не то что к императрице, но и на рынок страшно. Многочисленные его портреты потом рисовались без повязки, но всегда в четверть оборота, а левый глаз рисовали с правого. Многие дамы признавали, что его красивое, мужественное лицо не портила даже черная повязка.
Но тогда он о приятности своей наружности не думал, жизнь вдруг перестала иметь смысл. Он так мечтал встать рядом с Екатериной, даже самому себе не сознаваясь, что давно влюблен, нет, не в императрицу, а просто в женщину, умную, развитую, решительную. Только что он против нее? Правда, когда Орловы вдруг вознеслись, а потом и его самого императрица возвысила, поручение важное дала и даже камер-юнкером сделала, начал верить в свою счастливую звезду. А уж когда и вовсе начала выделять даже перед Орловыми не только за паясничанье, а в серьезных разговорах, так и вовсе духом воспрянул.
Они подолгу беседовали о религии, о философии; Потемкин пересказывал, что узнал из греческих книг, спорил, временами изрядно горячась и забывая, что перед ним императрица. Екатерине нравилось его остроумие, его начитанность, способность толково излагать свое мнение, а еще его умение мыслить по-государственному. Она уже уловила в Потемкине человека, которого можно выучить в хорошего политика и организатора, нужно только приставить к делу.
Григорий и сам не отдавал себе отчета, что, кроме серьезных разговоров, замечала Екатерина и его статность, красоту, конечно, он не Гришка Орлов, который первый красавец России, но остроумие многое может заменить. Самому себе не признавался Потемкин, что страстно хотел бы заменить Орлова во всем.
А теперь что толку от этих мечтаний? Одноглазому ни на службе, ни тем паче рядом с императрицей делать нечего. Лились горькие слезы у лежащего в темноте человека, который никогда ни над чем не плакал. От слез пострадавший глаз щипало, а вытирать было больно, потому плакать Потемкин перестал, но на душе не полегчало.
Однажды он поинтересовался у зашедшего проведать Алехана Орлова, вспоминала ли его императрица и что сказали. Немного смущенный Орлов, понимая, что виноват в увечье Потемкина, нахмурился:
— О тебе спрашивала, сказали, что прийти не можешь. Да только не до того ей, Гриць, заговор на заговоре. Ведаешь ли, что Мирович пытался Иванушку-дурачка освободить?
— Откуда мне ведать, коли никого не вижу?
— То-то и оно, что не до кого государыне, ты уж не обессудь. Полезен ей быть не можешь, так что сиди тихо. Коли деньги закончатся, не стесняйся, дай знать, всегда поможем. И зла не держи, в драке чего не бывает, а уж в бедах после драки мы не виноваты. К чему было булавкой глаз ковырять?
Потемкин только зубами заскрипел…
Он выпал из придворной жизни, из жизни императрицы, на целых полтора года выпал. Не было сил просто лежать, второй глаз, к счастью, видел, читать можно, а уж думать и того больше; поскольку никто не отвлекал, Григорий снова взялся за учебу, словно торопясь наверстать все, что за свои гвардейские годы упустил.
После посещения его Алеханом поспешил скрыться в Александро-Невской лавре, там хоть беспокоить не будут. Многие вопросы, которые не успел изучить, пока недолго был помощником в Синоде у Мелиссино, теперь старался постичь. Он словно продолжал выполнять поручение Екатерины, только уже зная, что это ни к чему.
Отпустил бороду и волосы, надел почти рубище. Глаз это, конечно, вернуть не могло, да и душевного спокойствия не добавило, для такого годы нужны, но хотя бы мысли от своей калечности отвлекло и дало возможность головой поработать. В дворцовой суете раздумывать недосуг, теперь с жадностью набросился на теологическую литературу, на историю, размышлять стал над устройством государственным и экономическим.
Полтора года строгого поста и размышлений, душу очистил немало, но не до конца, о своих чаяньях по поводу государыни молчал даже на исповеди. Одному только архиепископу Амвросию, с которым был дружен, в письмах честно писал.
Когда-то, когда у небогатого Григория Александровича не было денег, чтобы перебраться из Москвы в Петербург и обзавестись амуницией и хорошей лошадью, чтобы служить в Конном полку, к которому был приписан еще императрицей Елизаветой, Потемкин рискнул попросить в долг у Амвросия. Архиепископ деньги дал, надеясь, что Гриць не проиграет их в карты.
Деньги принесли удачу; получив от Екатерины после переворота награду, Потемкин поспешил вернуть долг с прибавкой. Но Амвросий взять отказался, прибавку тем паче:
— Сыне, отдай сии средства обители или нуждающимся, пользы больше будет.
И теперь умный Амвросий не советовал Потемкину принимать постриг:
— Не твое это дело, Григорий. Хочешь пользу принести, лучше в миру живи и делом занимайся. От тебя немалая польза России быть может.
Потемкин и сам с каждым днем все больше понимал, что не сможет жить в обители, но не мог придумать, как и чем заняться в свете. О том, чтобы вернуться ко двору, и не мыслил. Иногда появлялась идея стать помещиком, завести большое хозяйство, жениться… Но тут же осаждал сам себя: и это не его, любое хозяйство малым покажется. Побыв рядом с Екатериной и послушав ее на том заседании Сената и Синода, он словно и сам стал мыслить такими же категориями, ему нужно дело на всю страну.
Как же он клял тот вечер и свою попытку ковырнуть чирей булавкой! Но сделанного не вернешь, а жить как-то надо было.
У дьячка, привезшего императрице бумаги из Москвы, левый глаз закрыт черной повязкой. Чувствовалось, что повязка страшно мешает, а глаз болит, потому как то и дело касался его ладонью. Глядя ему вслед, Орлов усмехнулся:
— Как у нашего Циклопа…
Екатерина, вышедшая в приемную, чтобы отдать какие-то распоряжения, поинтересовалась:
— Какого Циклопа?
— Да Гришки Потемкина…
— Отчего же Потемкин Циклоп?
Орлов уже понял, что проговорился, но делать нечего, пришлось объяснять:
— У Гришки левый глаз вытек, тоже с повязкой ходит, вот и Циклоп.
— Потому глаз не кажет ко двору?
— Спрятался где-то, дома нет, слуги, куда девался, не говорят.
Императрица только кивнула, долее расспрашивать не стала, но Григория не обмануло это внешнее согласие — он уже неплохо знал свою Катю.
Екатерина действительно заинтересовалась Потемкиным, но разыскать попросила не Орлова, а Анну Протасову.
Анна Протасова была фрейлиной ловкой и догадливой, она попала ко двору только что, но быстро стала необходимой государыне, потому что умела хранить секреты.
— Аннет, вы должно не знаете Потемкина Григория Александровича? Его надо разыскать, да только осторожно. Главное — не обидеть, знаю, что он глаз потерял, а потому дичится.
— К Вашему Величеству привести?
— Пока только поинтересуйтесь от моего имени состоянием и дайте понять, что я огорчена, но о нем помню.
Анна Протасова прекрасно знала, что лучше всего развязывает языки, а потому на подкуп денег не пожалела. Помнила и то, что государыня благодарной быть умеет — все вернет сторицей и наградит. Но пока для самой Анны лучшей наградой было доверие императрицы. Остальное потом, успеется…
Слуги потемкинские деньги любили не меньше любых других, а потому быстро сказали, где прячется их хозяин — в Александро-Невской лавре. Эва куда забрался!
— Чего он там делает?
— Грехи, видать, замаливает.
Протасова отправилась по указанному адресу. Конечно, далеко ее не пустили, но услышав, что разыскивает Потемкина по повелению государыни, живо все запреты забыли.
— Посидите, сейчас позовут…
Вошедший монах был статным и красивым, невольно залюбовалась, несмотря на черную повязку на левом глазу. Может, он и не монах, но почти в рубище. Смотрел единственным глазом прямо, чуть насмешливо:
— К чему понадобился?
— Григорий Александрович, Ее Величество велела об вашем здоровье справиться.
— Кто?!
— Императрица Екатерина Алексеевна, у нас другой нет.
— Передайте благодарность за участие. Неплохое самочувствие.
— Ее Величество была огорчена, когда узнала.
— Она только что узнала?
— Недавно, сразу отправила меня искать.
— А… Ну, передайте, что жив, здоров, чего и ей желаю.
Он выжидающе смотрел; Протасова неловко откланялась, ведь больше ничего не было велено передавать, только найти и о здоровье справиться. Потемкин посторонился, пропуская фрейлину, уже у двери она вдруг остановилась и вдруг зачем-то добавила, нутром почувствовав, что это нужно:
— Императрица очень огорчилась за вас и хотела бы, чтоб вернулись ко двору.
— Это она сказала?
Анна Степановна только плечами пожала и скользнула прочь. И так многовато наговорила от себя, коли захочет Екатерина Алексеевна, так за этим монахом карету пришлет, а вот за то, что язык распустила, фрейлина могла поплатиться.
Ругая себя на чем свет стоит, Протасова возвращалась во дворец. Дай бог, сойдет все с рук, но это хороший урок, чтоб не болтала больше, чем поручают.
Протасова ошиблась, монахом Потемкин еще не стал, хотя к тому склонялся. Отлежавшись пару недель в темноте, он все же заскучал: не такова у Григория Потемкина была натура, чтобы даже в таком положении бездельничать, ум требовал пищи, а душа деятельности. Однако появиться в таком виде при дворе он, конечно, не мог, жалости к себе вызывать не желал и нашел себе другое занятие — принялся наверстывать то, что не доучил в Московском университете, и занялся изучением теологии.
Философия и теология… что ему еще оставалось в таком положении, каком оказался? Монахи приняли одноглазого философа спокойно, к томам в библиотеке допустили и беседы вели с удовольствием, потому что вместе с глазом ум Потемкин не потерял. Но вот намерение постричься в обители не одобряли:
— Не то, Григорий Александрович, тебе надобно, не монашеская у тебя натура. А коли так, то насилие над душой будет. Поживи, подумай, что тебе больше надобно, ежели поймешь, что оно твое, так благословим…
Орлов с удовольствием разглядывал картинки в большой книге. Екатерина с трудом сдержала улыбку: точно дите!
— Гриша, ты читаешь или картинки смотришь?
Тот поскреб затылок:
— Писано по-французски, не про меня, а так хоть посмотрю что…
— Учи французский, без него сейчас никак.
— Ага…
— Приставить учителя?
— Вот еще! Чего это я, как цесаревич, буду уроки делать?
— Кабы у меня было время, я бы грамматикой занялась и не посмотрела, что императрица и мать цесаревича. Учиться, Гриша, никогда не поздно и не зазорно. Давай сама что покажу…
Орлов чуть лениво потянулся, захлопнул книгу, учиться не хотелось, напротив, хотелось поскорей потащить Екатерину в постель, уж больно заманчива она была с распущенными волосами и в халате. Ядреная баба, даром что императрица. Брови не сурьмит, лицо не белит, разве что румянит, как принято. Так и то зря. А тело крепкое, сильное и жаркое! Мало какая девка в молодые года такой жаркой бывает.
Екатерине тридцать пятый, немало лет, но для нее возраста словно и нет, только подбородок стал провисать, но это не от возраста, а от того, что слишком много за бумагами сидит. В остальном хороша!
Он не позволил больше говорить о французском и учебе, потащил-таки на перину.
Опомнились нескоро; прижимаясь щекой к плечу любовника, Екатерина думала о том, как ей повезло с Гришей. Пусть Орлов не больно умен, его канцлером никто ставить и не собирается, для умных дел другие есть, а Гришка и на своем месте хорош.
Проснулась она, как всегда, рано — в шестом часу. Этот распорядок дня завела сразу, как только стала сама себе хозяйкой. Конечно, хозяйкой не стала, все равно во всем ограничена, но хоть во дворце по-своему завела.
Только приехав в Петербург и оглядевшись, Екатерина поразилась толпам придворных во дворце и вообще в домах у знати. Императрица Елизавета Петровна была большой любительницей всяких приживалок, шутих, убогих, но и без них хватало слуг, прислужников, нахлебников… Приглядевшись, Екатерина, тогда еще Фредерика Августа, быстро поняла, что никто из этих нахлебников делом не занимается, зато все норовят увильнуть, заболтать любое поручение, а то и просто не выполнить. Все понемногу или много, как получалось, воровали или подворовывали, а содержания требовали немалого.
Став Великой княгиней и супругой цесаревича, она попыталась изменить систему хотя бы у себя, но встретила такую обиду со стороны неглупой императрицы, быстро осознавшей: на фоне Екатерининой толковой челяди будет особенно заметна бестолковость ее собственной, что предпочла затаиться на время.
Но Екатерина не была бы сама собой, если бы не пыталась что-то изменить хоть постепенно. Удалось, ее штат был куда меньше, а делом занят постоянно. Главное — она училась. Однажды уже императрицей Екатерина призналась, что училась с первого дня своего пребывания в России, училась каждый день, записывая или запоминая каждую ошибку, если писать было опасно. Все подмечала, все брала на заметку.
Восемнадцать лет учебы не прошли даром, и теперь ей мешала только собственная природная деликатность и неумение жестко потребовать что-то ради себя самой. Вот ради России и общего блага могла и пощечин надавать, а чтоб ради своего удобства заставить что-то делать… тут буксовала вся Екатеринина решимость.
И осталось это навсегда. Ее ублажали и немало, но императрица считала себя обязанной щедро за это платить, все фавориты, которые были после Орлова, да и сам Орлов получали невиданные подарки, чиновники, что при ней работали, если дело свое не запускали и старались, наградами бывали осыпаны сверх меры, слуги жили, так не все дворяне могли себе позволить, не знали отказа ни в чем… Но воровали и бездельничали, как в любом другом доме, а иногда и больше, потому что знали — матушка только пожурит или вовсе сделает вид, что не заметила. Когда Екатерине указывали на воровство, она даже смущалась:
— Да ведь ему, верно, семью кормить надо…
Обслуживать себя старалась сама, помогали только там, где уж никак без прислуги. Орлов не мог надивиться:
— Кать, да ведь это слуг работа, а не твоя!
Но с первых дней императрица сама зажигала в спальне свечи, сама разводила в холодные дни огонь в камине, сама одевалась по-домашнему. Была в том и своя хитрость, ведь в ее постели часто по утрам еще спал Гриша. Жалея будить любовника и не желая, чтобы его видели, обслуживала себя сама. Когда вернулись в Петербург, завела для фаворита особые апартаменты, связанные тайным коридором с ее собственными, и звоночек провела от себя к нему. Но Орлов уходил не всегда, после жарких Катиных объятий ему лениво подниматься и топать к себе. Да и ей не хотелось отпускать любовника.
Только когда в очередной раз оказалась в тяжести, пришлось Орлову поселиться у себя и приходить изредка больше ради разговоров.
Екатерина привычно протерла лицо кусочками льда, заварила сама себе крепкий кофе (полфунта молотых зерен на чашку, не поймешь, то ли напиток, то ли одна гуща, никто такой крепости не выдерживал), съела гренку и села к столу просматривать бумаги.
Гришка, сладко потянувшись, отозвался из-за полога:
— И чего ты в такую рань поднимаешься? Не то не успеешь со своими бумагами навозиться…
— Гриша, дело тебе есть.
— Какое? — Любовник явно не горел желанием вскочить и бежать какое-то поручение исполнять. А уж когда услышал, что за дело, так и вовсе пожалел, что из-под одеяла отозвался!
— Съезди к Григорию Потемкину да скажи, чтобы поговорить ко мне приехал.
— Не знаю я, где он, дома не живет…
В голосе любовника явно слышалась обида.
— Я скажу, где, в Лавре он. Съезди и верни ко двору, это мой сказ.
В голосе зазвучал металл, Орлов взбрыкнул:
— Чего это я его уговаривать должен?! Чего он там делает?
Екатерина поднялась из-за стола, подошла ближе, явно, чтобы не так слышно было.
— Гриша, ежели ты из-за своей глупой ревности будешь мешать ко двору умных и толковых людей собирать… то плохо будет!
Кому и в чем будет плохо, не сказала. Орлов обиделся совсем, но что ответить не знал. Императрица вернулась за стол и, принимаясь за очередную бумагу, спокойно добавила:
— Поедешь и скажешь, мол, я желаю, чтобы он делом занялся, что он мне нужен.
— Каким делом-то?
— Потемкин толковей многих министров будет, его надо к государственной службе приучать, а не в иноческом одеянии держать. Был бы добрым иноком, пусть бы постригался, да ведь не про него это. Куда беспокойному Потемкину в обитель? Пусть лучше делом при дворе займется. А что одноглаз… я его не на куртаги зову, коли не хочет, так пусть и не ходит.
Орлов сразу повеселел, раз на куртаги не зовет, так пусть Потемкин снимает свою схиму.
— Он постригся, что ли?
— Нет.
— А ты откуда знаешь?
— Я не ты, мне узнать недолго. Сегодня съезди, хочу ему дел немало поручить. Полно хандрить и от людей прятаться.
Орлов поехал. Екатерина редко приказывала, все больше просила, не только его, всех просила, даже слуг. Однажды долго звонила в колокольчик, чтобы вызвать слугу и отдать письмо, которое требовалось срочно отправить. Никто не приходил, пришлось выйти из кабинета и искать запропастившихся слуг.
Через силу нашла их азартно игравшими в карты. На появление императрицы и внимания не обратили. Так же бывало, когда была Великой княгиней, слуги Петра ее не замечали, неужто все повторяется?
Что-то подсказало не поднимать шума, чтобы не унижаться еще больше, лучше иные меры принять. Но письмо требовало срочной отправки, и Екатерина просто подошла к одному из игравших, наклонилась к уху и тихонько попросила отнести письмо вниз:
— А пока — за тебя поиграю, чтоб не пропадало.
Тут сидевшие опомнились, повскакивали.
— Сидите, сидите! Коли колокольчика не слышите, так и продолжайте.
Григорий разобрался по-своему, одному из слуг выбил пару зубов и обещал, что ежели еще раз на любой зов сломя голову не прибегут днем или ночью, то собственноручно повыломает всем остальным без разбора прав или виноват не только зубы, но и ребра, и голыми на мороз выставит.
Глядя на рослого, сильного, словно бык-двухлеток, фаворита императрицы, слуги поверили, что так и будет.
— Чего ты, Катя, их уговариваешь? Сама справиться не можешь, мне скажи или Алехану. Завтра строем ходить будут. Как же ты империей управлять собираешься, коли с десятком слуг совладать не можешь?
В таких случаях Орлов чувствовал себя сильным и уверенным. Но бывали минуты, когда Екатерина смотрела ледяным взглядом своих голубых глаз и ее голос тоже отливал серебристым металлом. Тогда лучше подчиняться. Григорий помнил, как в сердцах императрица послала к черту Бестужева. Не посмотрев ни на чины, ни на возраст. Катю лучше не сердить…
За Потемкиным в Лавру пришлось ехать, хотя Орлов очень хотел бы, чтобы тот так и остался монахом.
— Где тут у вас монах Потемкин?
— Кто?
— Ну, инок или кто он?
— У нас фамилий нет, все братья. А Григория Александровича сейчас позовут, он не монах и не инок, постриг не принимал.
— А чего он тут делает?
— Просто живет да душевного спокойствия набирается.
Орлов вздохнул:
— Спокойствия хватает, это верно. Тихо, как на кладбище… Зови, мне недосуг, государыня за ним прислала.
Пришедшего Потемкина едва узнал: тот оброс бородищей, сильно похудел, глаз перевязан… Пышущий здоровьем, красивый и уверенный в себе Орлов смотрелся рядом с ним просто великаном, хотя были одного роста. У Григория отлегло от сердца, такой Потемкин ему не опасен, это не соперник.
— Государыня желает тебя видеть. Чего со службы-то удрал?
Единственный глаз Потемкина глянул насмешливо:
— Тебе ли не знать? К чему я государыне? То Протасова приезжала с приветом, то ты вот…
— Ах, вот кто донес…
— Государыне скажи, что постриг принять решил. За самоволие прощения прошу, потому как сначала болен был сверх меры, а после не решился о себе напоминать. Я думал, вы с Алеханом сами ей сказали.
— Не столь ты важная птица, чтоб о тебе с императрицей речи вести. А про болезнь свою сам скажи. Велено мне тебя привезти живого или мертвого.
— Зачем?
— Это ты у нее и спроси! — огрызнулся Орлов. Очень не хотелось говорить, но совесть не позволила скрыть. — О беде твоей знает, но к делу приставить хочет. К какому, не знаю, не спрашивал. Собирайся.
— Завтра приду, Гриш. Видишь ведь каков, разве в таком виде во дворце показываются?
Почему-то именно этот почти домашний, примирительный тон Потемкина примирил с ним фаворита, словно бородатый тезка уступал ему первенство, добровольно отходил в тень.
— Ладно, скажу, что завтра будешь. Поутру пораньше пришлю за тобой карету.
— Я из дома поеду.
— Да ты небось и в седле сидеть разучился!
— Этому и за десяток лет не разучишься.
Под сводами собора среди церковной тишины раздался смех.
— Ладно, — Орлов хлопнул приятеля по спине, — скажу, что утром будешь.
Григорию Александровичу казалось, что стук его сердца заглушал звук шагов. Он шел по Зимнему к императорскому кабинету и гадал, что услышит.
Выбрит, пострижен, вымыт, портной колдовал всю ночь, но мундир все равно широк, худобу скрыть не удалось… Глаз под повязкой… Но самое страшное — уверенности залихватской поубавилось.
По ходу отмечал перемены. По всему дворцу дежурные, как прежде было при Елизавете Петровне в старом дворце, на некоторых форма иная, каждый глазом косил на его повязку на левой стороне лица. Не все знали, кто он и что он.
В приемной новые секретари, правда, камердинер Зотов узнал, расплылся в улыбке:
— Григорий Александрович… да ты никак уполовинился? Худющий, точно из лазарету… Сейчас доложу, что пришел. — Шепотом добавил: — Спрашивала уже…
Секретари сразу другим взором глянули, если государыня ждала да спрашивала, значит, человек важный. Когда уже за Потемкиным закрылись двери в кабинет, секретарь, взятый совсем недавно, поинтересовался у Зотова:
— Кто это?
— Григорий Потемкин.
Глядя, как секретарь пожимает плечами, камердинер хмыкнул:
— Помяни мое слово, этот еще себя покажет. Ума в башке на десятерых, только вон видишь, окривел малость. Но он и с одним глазом крепче, чем некоторые с двумя.
И непонятно, кого он в виду имел…
Потемкин шагнул в кабинет с бешено бьющимся сердцем, поклонился.
Екатерина единым взглядом оценила все: повязку, худобу, потухший взгляд.
— Здоров ли, Григорий Александрович?
— Благодарствую, Ваше Величество.
— О твоих напастях наслышана, помочь не могу, но не хочу, чтоб в одиночестве пропадал. Твоя голова России надобна. Коли можешь послужить, так не прячься.
— Я могу, только как, Ваше Величество?
Он намеренно не звал матушкой, словно подчеркивая образовавшуюся меж ними пропасть.
Да уж, такая пропасть, что и не перепрыгнуть, не то что перешагнуть… Екатерина старалась не смотреть на повязку, правда, не портившую красивое лицо Потемкина, напротив, черная ткань на лице придавала ему этакое разбойничье очарование. Одного не хватало Екатерине — блеска во втором глазу.
— Про Синод пока можешь забыть, на куртаги ходить не неволю, поедешь в Москву надзирать за пошивом новых мундиров, вот бумага о производстве тебя в поручики. Согласен ли?
Что он мог ответить? Что не согласен или что просит оставить к себе поближе в Петербурге хоть двор мести? Заметил Потемкин, как старательно отводила Екатерина взгляд от его повязки, понял для себя, что неприятен ей такой вид, но что он мог поделать?
Склонился:
— Согласен, матушка-государыня.
Было еще несколько фраз по новой должности, и вдруг уже у двери вслед услышал:
— Григорий Александрович…
Потемкин повернулся так, словно всю жизнь ждал этого зова.
— …в Москве не задерживайся… Только вернись прежним Григорием, научись одним глазом обходиться и живи, как прежде. Понял ли?
— Понял… — расплылся в невольной улыбке Потемкин. Нет, не себе она дает время привыкнуть, а ему, чтобы смущаться своего недостатка перестал, чтобы снова взор заблестел, чтобы вернулся к жизни не только внешне, но и душой!
— Как очнешься, напиши, другую заботу найду.
Вот именно эти последние слова, пересказанные Григорием Орловым своему брату Алехану, и послужили причиной нового разговора с Потемкиным. Разговор был коротким.
— Гриша, ежели поперек нашего Гришки к государыне сунешься, второго глаза лишу. Понял?
Потемкин усмехнулся:
— А ежели она сама его оставит?
Алексей Орлов стал серьезен, видно боялся такого поворота дел:
— Ну, до того далеко… Ежели отставит, тогда, конечно… Но одно помни: чтоб это не с твоей помощью было, ты меня знаешь, я за брата жизни не пожалею.
Рука Потемкина легла на плечо Алехана:
— Зря ты меня так. Я супротив Григория не шел. А ему посоветуй, чтоб не только достоинством своим старался, но и башкой тоже работал. С государыней умным надо быть…
— Без тебя знаю!
Потемкин уехал в Москву и вернулся ко двору только через три года, став действительным камергером.
