Рабыня
Эта старуха вознамерилась раздеть ее донага?!
Эме отбивалась, как могла, но девушек-служанок, которыми командовала старая ведьма, было слишком много. И никто не понимал французский язык, хоть плачь!
Для Эме, привыкшей в монастырской школе в Нанте, дабы укротить плоть, даже мыться в рубашке, остаться нагой посреди комнаты казалось невозможным.
Неизвестно, чем бы закончилось неравное противостояние, но раздались какие-то голоса, и служанки поспешно расступились в стороны, склонившись и с любопытством стреляя глазами из-под покрывал. В распахнутую дверь вошла высокая стройная женщина, в каждом движении которой чувствовалось достоинство, ее не согнули и не отяжелили годы, стан был прям, а походка легка, как в юности.
Эме, которую на время оставили в покое, невольно залюбовалась красавицей. Та окинула быстрым взглядом девушку и сделала едва заметное движение рукой. Повинуясь приказу, служанки мигом сорвали с зазевавшейся Эме то немногое, что на ней оставалось. Оказавшись голышом, девушка вскрикнула и закрылась руками – позади вошедшей стояли три черных гиганта.
Женщина улыбнулась:
– Их можешь не пугаться, это не мужчины, это евнухи.
Больше самих слов Эме поразило то, что с ней заговорили по-французски. Девушка вырвала из рук оторопевшей служанки свой немудреный наряд и, наспех прикрывшись им, бросилась к женщине:
– Вы говорите по-французски?! Пожалуйста, скажите им, что я свободная гражданка и меня нельзя здесь держать, меня будут искать!
Женщина сделала успокаивающий жест и действительно что-то сказала служанкам.
«Хвала Деве Марии, наверное, говорит, чтобы меня отпустили!» – обрадовалась Эме, поскольку те поспешно вернули сорванную одежду на место.
– Пройдемся по саду, нам нужно поговорить.
Не дожидаясь исполнения приказа, ее благодетельница повернулась к двери, Эме, одергивая платье, поспешила следом. Служанки набросили ей на голову большой платок, жестами показывая, чтобы укрылась. Не желая терять время на споры, девушка послушно поправила ткань.
Евнухи не отставали. Яркая стайка служанок – тоже. Эме вдруг подумала, как забавно будет рассказывать о случившемся той же Роз-Мари-Жозефине. Вот это приключение! Ее перепутали с кем-то, доставили бог весть куда и заперли в этом дворце. Ни одного французского слова за столько дней, ни одного знакомого лица! Зато столько всего непривычного – от еды и необходимости спать на низенькой кровати (это скорее высокий настил с тощим матрасом на нем) до постоянных требований кутаться, пряча лицо, и назойливых служанок, которые в помещении все пытались снять с нее то немногое, что удалось отстоять.
Да уж, повезло так повезло! Кто еще из подруг мог оказаться среди варваров, но в роскоши?
На дорожке сада черные гиганты отстали, служанки тоже держались поодаль. Женщина знаком подозвала Эме к себе:
– Мне сказали, что ты француженка?
– Да, я Эме Дюбюк де Ривери с Мартиники… – Не будучи уверена в географических познаниях собеседницы, она пояснила: – Это остров… французский… в Америке…
– Так далеко? Как же ты оказалась у берегов Марокко?
Эме решила быть предельно вежливой, похоже, от этой женщины многое здесь зависело, потому нужно доходчиво объяснить, что Эме с кем-то спутали, ей нужно как можно скорее добраться хотя бы до Франции. Правда, сначала следовало выяснить, где она вообще находится.
– Мадам, простите, как мне к вам обращаться?
– Зови меня Михришах Султан, как все.
– Мирхи… что?
– Михришах Султан. Я жена бывшего султана и мать одного из наследников престола, царевича Селима.
– Где я? – Внутри у Эме начало расти нехорошее подозрение, которое она старательно загоняла подальше, чтобы не ужаснуться по-настоящему.
– В Стамбуле. И я хочу тебе кое-что объяснить, прежде чем отправить на другой берег Босфора в Кючюксу.
Какой Кючюксу, при чем здесь какой-то Кючюксу?! Эме с трудом взяла себя в руки, заметив, что султанша с интересом за ней наблюдает.
– Мадам, простите, меня, наверное, с кем-то спутали. Я… – Эме смотрела в темные глаза Михришах, буквально вытаращив собственные, словно пыталась взглядом донести то, что не получалось словами. Может, султанша плохо понимает французский или она, Эме, с перепугу стала невнятно говорить? – …я француженка с Мартиники, это такой остров среди Антильских островов. – «Боже, зачем я это ей говорю?» – Я училась во Франции в монастырской школе и теперь возвращаюсь обратно к отцу… и братьям, – зачем-то добавила она и уточнила: – У меня много братьев.
Упоминание о братьях не произвело на султаншу ни малейшего впечатления, она явно не боялась многочисленных родственников Эме, живущих где-то далеко на Мартинике (если честно, то таковых не было, то есть родственники были, но немногочисленные). Однако ее губы чуть тронула сочувственная улыбка:
– Все, что было с тобой раньше, забудь. Прошлое нужно оставить за этим порогом. С сегодняшнего дня у тебя начинается новая жизнь. Неважно, кем ты была там, вне стен сераля, теперь ты Накшидиль. Поверь, это хорошее имя, на французский его можно перевести как «Прекраснейшая» или «Услада сердца». То, сможешь ли преуспеть и даже просто выжить в этом мире, зависит только от твоей разумности и готовности учиться. А еще от того, поймешь ли ты меня сегодня.
– Нет, нет, нет! Боюсь, вы меня неверно поняли, я не намерена злоупотреблять вашим гостеприимством. Пожалуйста, прикажите вернуть мне мою одежду и вещи и помогите сесть на любое судно, даже самое старое и ненадежное, которое идет в Америку или хотя бы во Францию.
В голосе Михришах при ответе появились металлические нотки.
– Я объясняю в последний раз. Если не поймешь, значит, на тебя не стоило тратить деньги, несмотря на твою красоту. – Недовольно глядя на Эме, она продолжила: – Где ты жила раньше и кем была – совершенно неважно. Теперь ты рабыня султанского гарема.
Эме не удалось сдержаться:
– Я не рабыня!
Она с ужасом вспомнила рабов отца, с рассвета до заката гнувших спины на кофейной плантации. Хотелось кричать от отчаяния, но из горла вырвался почти писк:
– Никто не может сделать рабом свободного человека…
Отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, видно, смягчило султаншу.
– Накшидиль, ты рабыня, потому что тебя купили на невольничьем рынке. Тебе очень повезло оказаться не в нищей лачуге, а в самом роскошном гареме Османской империи. Мало того, если будешь меня слушать, а не твердить без конца, что ты свободный человек, то сможешь стать не джарийе, а сразу икбал, а то и кадиной, то есть женщиной, родившей султану ребенка. Лучше сына.
– Султанша… почему вы выбрали именно меня?
– Именно тебя выбрала не я, а жена алжирского дэя госпожа Фатима. Разве ты не видела ее? Тебе трудно осознать все сразу, потому поживешь пока в Кючюксу, там тебя кое-чему научат, приведут в порядок и постараются, чтобы ты понимала турецкий язык. Учись и не будь строптивой. Строптивым здесь одна дорога – в Босфор.
– Куда?
– В кожаном мешке в воды пролива. И забудь о своих правах, они остались в прошлой жизни. Теперь у тебя одно право: выжить.
Они сидели под крышей какого-то небольшого деревянного сооружения, стены которого представляли собой ажурную решетку. Михришах встала и направилась к выходу из беседки, Эме нерешительно последовала за ней. Но султанша словно забыла о девушке и их разговоре, она шла по дорожке сада, кутаясь в меховую накидку и не оборачиваясь.
Только теперь Эме осознала, как замерзла. В тонком платье и комнатных туфлях без задников, она дрожала на сыром ветру, словно одинокий лист на ветке дерева. Султанша что-то коротко приказала, и на плечи Эме набросили меховую накидку, увлекая в дом. Михришах так и не обернулась. Все верно, она и без того много времени потратила на строптивую француженку.
Эме словно впала в беспамятство, она позволила переодеть себя, закрыть лицо, унести в портшезе на небольшое судно, которое болталось на волнах, словно скорлупа грецкого ореха. Вяло протекла мысль, что гибель этой скорлупы была бы весьма кстати…
Кораблик не утонул, он даже выбрался от причала на простор пролива. Глядя на иглы минаретов, возносившиеся рядом с куполами мечетей на фоне стремительно темнеющего неба, на нагромождение незнакомых строений среди так и не сбросившей листву растительности, слушая чужую, немного гортанную речь, Эме начала сознавать, что не спит, что это страшная реальность, в которой она действительно рабыня, хотя и оберегаемая.
Девушка понимала, что ее никто не заставит выполнять черную работу, но Михришах сказала, что она должна стать женой султана и родить сына. Женой дикаря?! О нет!.. Ей, воспитанной в монастырской строгости, хотя и старательно увиливавшей от выполнения всех требований и запретов, сама мысль, что она может отдаться кому-то без венчания и благословения, казалась смертельной крамолой.
Эме вовсе не была ханжой и прекрасно знала, чем занимаются мужчины и женщины в объятиях друг друга. Они с кузиной Роз-Мари-Жозефиной во время прошлых каникул обсуждали этот вопрос, как и то, можно ли грешить до свадьбы. Пришли к выводу, что не стоит, нужно потерпеть, зато потом…
Монахини внушали, что грех прелюбодеяния ужасен, что за него Господь наказывает женщин жестоко, а совершившие этот грех оставшуюся жизнь проводят в раскаянии. Но кузины оглядывались вокруг и не видели, чтобы хоть кто-то из грешниц в чужой постели вне ее каялся. Разве только в случае нежелательной беременности, но и тут находился выход. Эме и Роз-Мари решили, что монахини просто не знают, как обстоят дела с грехами, поскольку сами их не совершали.
Но если флиртовать с мужчинами позволительно и до свадьбы, то изменять мужу можно только после нее. Хоть на следующий день, но после… Так поступают все порядочные девушки, они влюбляются, но дальше поцелуев не заходят. А чтобы долго не мучиться, стараются поскорей выйти замуж все равно за кого, лишь бы муж был состоятелен, имел положение в обществе (желательно при дворе) и закрывал глаза на шалости супруги.
Самим кузинам замуж пора: Эме скоро шестнадцать, Роз-Мари уже исполнилось…
Слушая журчание воды за бортом, девушка почти успокоилась, но воспоминания о прежней жизни, об оставшейся на Мартинике кузине, с которой она была дружна больше, чем с собственной сестрой, заставили сердце сжаться. Эме не вспоминала о своей семье, о братьях или сестре, об отце, который отправил ее во Францию к своему брату в надежде, что благодаря красоте и уму дочь найдет себе жениха, которому не потребуется ее приданое. Но дядя Эме предпочел отправлять племянницу на далекую Мартинику во время каникул, а в остальное время она училась в монастыре. Какие уж тут сказочно богатые влюбленные поклонники?
Эме подозревала, что дело не в дяде, а в тете, той совсем не нравилось, что супруг восхищается несравненной красотой совсем юной племянницы.
Вот и этим летом ее снова отправили далеко-далеко через океан, вместо того чтобы позволить остаться в Париже или хотя бы в Нанте и повеселиться на балах. Эме обманывала сама себя, никто на бал ее не пустил бы, даже останься она в семье дяди, – слишком юна, разве что через год…
Но теперь не будет и этого. Никаких года, двух или пяти! Теперь все равно, есть у нее приданое или нет. Теперь ее уложат в постель к старому мерзкому дикарю. Он, наверное, толстый и воняет… Чем же он воняет?.. Какая разница?!
Нет, только не это! Эме охватило отчаяние. Совсем рядом за бортом вода, уже темная в лучах заходящего солнца. Девушка осторожно оглянулась из-под своей накидки. Служанки притихли неподалеку, но если вдруг рвануться к борту, то можно успеть прыгнуть в воду. Это гибель, но разве не погибель то, что ей предстоит?
– Зря ты это задумала.
Эме даже вздрогнула от неожиданности, от того, что разгадали ее мысли, но главное, что голос принадлежал старой ведьме, которая распоряжалась служанками.
– Вы… вы знаете французский?
– Конечно. Во-первых, в Стамбуле многие его знают, во-вторых, я жила в Париже. Это было давно, но судьба сложилась так, что забыть язык мне не дают.
Эме схватила ее за руку:
– Помогите мне бежать!
– Куда? Вокруг на многие дни пути земли Османской империи, по которым не путешествуют юные девушки без охраны. Ты и мили не проедешь, как попадешь в лапы тех, кто продаст тебя подороже. Тебе повезло…
– Знаю, знаю. Повезло, потому что попала не в жалкую лачугу, а в самый роскошный гарем империи. Из лачуги было бы легче бежать.
– Куда? – снова поинтересовалась старуха. Удивительно, но голос ее был много моложе лица.
– На любое судно, которое плывет во Францию. Или во французское посольство.
– Побег любой женщины гарема означает, что суда, выходящие из Золотого Рога, будут проверяться досконально, а французское посольство… Не думаю, что они станут портить отношения с султаном ради спасения жизни одной девушки, даже не француженки, а креолки.
Эме сникла, она понимала, что старуха права – бежать из центра Стамбула через всю империю девушке невозможно. Оставалось одно – то, что не позволила сделать старуха.
А старуха вдруг попросила:
– Оглянись вокруг.
Даже в наступающих сумерках были видны напряженные лица служанок, в их с Эме сторону обернулись все, кто только мог отвлечься от корабельных забот, остальные поглядывали урывками.
– Если ты решишь что-то сделать с собой, их всех жестоко накажут.
– Как? – зачем-то прошептала Эме.
– Они отправятся в Босфор за тобой. Вспомни об этом, если вдруг соберешься убить себя. К тому же разве это не самый большой грех?
– Что же мне делать? – в отчаянии прошептала девушка.
– Может, все-таки попробуешь пожить и чему-то научиться? Нырнуть в Босфор или сделать так, чтобы тебя туда отправили в мешке, никогда не поздно. Попробуй сначала поступить, как тебе сказала госпожа Михришах Султан. Вдруг понравится?
– Не понравится! – заявила Эме.
Она не заметила, как старческие губы слегка тронула улыбка – былой уверенности в голосе строптивицы уже не слышалось.
– Восемнадцать лет назад прежнему султану из Грузии привезли в подарок красавицу. Ох и строптивая была! Все твердила, что ей здешняя жизнь ни за что не понравится. Но попробовала и… родила султану сына Селима.
Что-то в голосе старухи подсказало Эме ответ на вопрос, о ком речь.
– Это Мирхишах?
Собеседница тихонько рассмеялась:
– Не Мирхи, а Михри. Михри значит «луна». Запоминай. А еще запомни, что нужно добавлять слово «Султан» – это вроде королевы. Ты же не скажешь просто Мария-Антуанетта, обязательно добавишь «королева» или «Ее Величество».
– А шах разве не означает «правительница»?
– Шах значит «лицо», «личность». Михришах – Луноликая. А просто шах – правитель, лицо на троне. Но это у персов, у османов – султаны.
Так незаметно началась ее учеба. Старуха, которую называли игривым девичьим именем Далал, что значит «кокетливая», всегда была рядом, и стоило заметить хоть малейшие поползновения подопечной к суициду, напоминала, что пострадают все вокруг.
Но тогда она едва успела рассказать о Михришах, как утлый кораблик остановили. К ним приблизилось какое-то судно побольше, явно с проверкой. У Эме внутри затеплился огонек надежды: может, удастся привлечь к себе внимание и выбраться из плена?
Далал сделала ей знак, чтобы прикрыла нижнюю часть яшмаком – полупрозрачной тканью, и похлопала по руке:
– Сиди на месте, я сейчас вернусь.
На палубу их скорлупки прыгнул рослый человек, одетый в форму со странным головным убором – позади висела длинная белая часть, как у ночного колпака пожилых мужчин. Старуха с достоинством приблизилась к нему, что-то объяснила, тот недоверчиво выслушал и двинулся к стайке служанок, сидевших подле Эме.
У Эме невольно участилось дыхание – было заметно, что у проверяющего и Далал отношения не лучшие, они явно были знакомы, но не дружны. Может, этим воспользоваться? Вдруг этот человек поможет добраться до французского судна?!
Мужчина шагнул ближе, сразу выхватив взглядом из закутанных в ткани женщин фигурку француженки. Это было несложно, девушки держались от нее хотя и близко, но на некотором расстоянии. Эме вскинула глаза, закрыть лицо заставили, но смотреть-то ей никто не запрещал.
У проверяющего почти русые волосы и такие же усы. Он не турок! Хотя форма явно не европейская. Эме лихорадочно соображала, как заговорить, понимает ли этот человек по-французски, ведь Далал сказала, что здесь многие понимают.
Но тут их глаза встретились – пронзительно синие девичьи и серые стальные мужские. И от этой стали внутри у Эме все похолодело. Даже если бы человек протянул ей руку и сказал, что отвезет на Мартинику, девушка свою не подала бы. Не отвезет, скорее бросит в море, едва за эту руку взяв. Женоненавистник, для которого женщины разве что тело для утех.
Их перегляд длился всего мгновение. Эме глаза опустила и лицо прикрыла плотней. И все же он был готов схватить Эме и выдернуть из стайки служанок. Девушка невольно сжалась, решив сопротивляться. Но тут в разговор снова вступила Далал, теперь старуха не объясняла, она напирала на проверяющего, бросая ему в лицо гневные фразы почти визгливым голосом. Человек был вынужден отвлечься от Эме, которая поспешно спряталась за спины служанок.
Это выглядело смешно – невысокая, щуплая Далал защищала своих подопечных, словно орлица птенцов, она наступала на мужчину, буквально оттесняя того к борту, размахивала руками, показывая то на небо, то на берег, к которому плыли.
Наконец мужчина сдался. Махнув рукой, он ретировался на свое судно, а их кораблик продолжил движение.
Далал подсела к Эме, тихонько похлопала девушку по руке:
– Правильно сделала, что к Кубату за помощью не бросилась, этот не поможет.
– Кто он?
– Ага – янычар. Я тебе потом о нем расскажу. И послушай меня: для тебя единственная защита – это твоя красота, но и беда тоже. Если будешь умной, то сможешь добиться высокого положения в серале.
– Не нужно мне ваше положение, я домой хочу!
Старуха ничего не ответила, только сочувственно посмотрела.
Ага – янычар… Нужно запомнить. Слово «янычар» прозвучало очень грозно. Эме вспомнила, что ага означает что-то вроде «старший» или «начальник», и «янычары» она тоже слышала. Каждый раз женщины, произносившие это название, почти с испугом оглядывались, словно само слово могло вызвать присутствие злого духа. Решив расспросить подробно, Эме попыталась рассмотреть, куда они плывут – вдруг придется удирать, а она даже не представляет, в какую сторону бежать.
На небе уже загорелись первые робкие звездочки, еще чуть, и наступит ночь. Гребцы работали веслами изо всех сил – нужно было пристать к берегу до темноты.
Совсем до темноты не успели: когда борт коснулся небольшого причала, ночь вступила в свои права.
Девушек быстро провели по лестнице к большому строению. В темноте Эме не имела возможности разглядеть его, но поняла, что это какая-то летняя резиденция, большая часть окон была темной.
Потом они устраивались на ночь в единственной теплой комнате, ужинали и укладывались на тонкие матрасы. Эме давно возмущала привычка спать, не раздеваясь. Она предпочла бы вымыться и помолиться, но ни того, ни другого не получилось.
Наконец все угомонились.
Эме долго лежала без сна, пытаясь понять, не зря ли упустила хоть призрачную возможность бежать. Кто знает, вдруг тот суровый человек сумел бы ей помочь? Но вспоминала стальные глаза, смотревшие почти с ненавистью, и понимала, что нет.
Отсюда не убежишь: она лежала на большом деревянном настиле рядом со служанками, даже не с краю. Теперь все семь девушек, которые вокруг, будут внимательно следить, потому что их жизни зависят от ее поступков.
Решив помолиться хотя бы мысленно, она истово просила Деву Марию помочь выбраться из этого кошмара, обещая, что не взглянет ни на одного молодого человека до самой свадьбы, будет съедать все, что ей положат на тарелку, попросит прощения у тети за все неудобства, которые той доставила, перестанет дразнить недотепу-племянника и врать кузине Роз-Мари-Жозефине о своей блестящей жизни во Франции. А еще будет стоять в молитве ежедневно на час… нет, на полчаса дольше положенного… напишет благодарственное письмо монахиням… и… и даже не будет есть сладкое… целый месяц!
Несмотря на горячие мольбы, ничего вокруг не менялось. Видно, требовалось обещать что-то большее, но девушка не могла придумать, что бы такое обещать…
Невольно Эме начала вспоминать, чего лишилась и то, как это произошло…
Она потеряла счет времени еще на корабле, когда их после бури захватили пираты.
Не успели отплыть от берегов Франции, как попали в шторм. Сколько носило их корабль – неизвестно, но отнесло далеко на юг. Поломанные снасти не позволяли сопротивляться волнам и ветру, судно оказалось южней Португалии у берегов Марокко. Это последнее, что она узнала от капитана.
Потом их захватили пираты, отчаянно сопротивлявшихся капитана и команду почти всех перебили, а пассажиров, находившихся на борту, в том числе четырех женщин, увезли в разных направлениях. Эме не представляла, где теперь ее собственная горничная Анна, где сопровождавший их пожилой уже нотариус мсье Роже, который решил открыть свое дело на Мартинике, где мадам Валлет с ее служанкой Мари…
Ее саму сразу отделили от остальных и увели, тщательно укутав в гору тканей.
Дальше были полумрак и затхлость запертой крошечной каюты, потом снова переезды куда-то, но ей несколько раз позволяли вымыться и даже принесли платье. Одежда была велика: за те бесконечные дни, что они плыли, куда-то ехали, снова плыли, Эме похудела. Разговаривать не с кем, с девушкой объяснялись жестами.
Только раз она услышала испанский – когда следом за рослым, обрюзгшим мужчиной в комнатку, где пленница находилась, пришла красивая черноглазая женщина, придирчиво осмотревшая Эме. Эта женщина разговаривала со своей сопровождающей по-испански. Эме, немного понимавшая язык, попыталась объясниться, но ее и слушать не стали, короткий приказ – и путешествие продолжилось.
Неужели это были алжирский дэй и его жена Фатима? Имена ничего не говорили Эме, но она понимала, что женщина европейка. Как же она могла не озаботиться судьбой почти соотечественницы?!
Эме не заметила, как в молитвах и слезах заснула.
Приснилась ей кузина Роз-Мари-Жозефина, вернее, то, как они ходили к гадалке. Такое было на Мартинике. Роз-Мари предложила узнать свое будущее, они достали припрятанные луидоры и улизнули от бдительной гувернантки мадемуазель Питти. Просто старая дева не умела так быстро бегать и ловко исчезать за деревьями, как две озорные девчонки.
Конечно, после этого из-за жалобы мадемуазель они три дня просидели взаперти, но услышанное у колдуньи того стоило.
Едва завидев девочек, гадалка буквально возопила:
– О-о-о!.. Я вижу короны на ваших головах!
Эме прыснула от смеха после таких заявлений. Неудивительно, ведь только вчера они с Роз-Мари-Жозефиной играли в королеву и принцессу, нацепив на головы бумажные короны. Зато кузина слушала, просто раскрыв рот.
– Одна из вас будет правительницей Запада, другая – Востока! И ваши дети, у одной сын, у другой дочь, будут правителями, и ваши внуки тоже…
– А у кого сын? – ахнула Роз-Мари, которая всегда твердила, что у нее непременно будет сын.
– У тебя дочь, у нее сын. Ее сын будет королем, твоя дочь – королевой.
– Роз-Мари, пойдем, не то нам попадет, – Эме потянула кузину прочь, ей показалась насмешкой речь гадалки.
Та, видно, поняла, рассмеялась неприятным, почти злым смехом:
– Ты зря не веришь, юная госпожа. Ты будешь правительницей, причем дольше своей сестры, и твой сын будет править, и внуки тоже…
– Где?! – Эме сделала резкий оборот на каблуках, уставившись колдунье в лицо, но гадалку это не испугало.
– На Востоке.
– В Китае! – расхохотались уже обе девочки, бросившись наутек.
Но следующие три дня они играли в королев, правда, правительницей Востока изображала себя Роз-Мари-Жозефина, она вдохновенно придумывала истории о прекрасных правителях Востока, которые непременно влюбятся в красавиц с Мартиники (то, как эти правители окажутся на острове или сами красавицы у них в гостях, не обсуждалось) и преподнесут им полные ларцы драгоценностей.
Когда их освободили от домашнего ареста, выяснилось, что кузины едва не пропустили нежданный большой праздник, посвященный приезду губернатора. Роз-Мари буквально взвыла:
– Ну вот! Первый правитель здесь!
Мадам Питти, которая, кстати, звала Роз-Мари ее третьим именем – Жозефа, даже рассердилась и обещала, что если Жозефа не угомонится, то они рискуют получить еще один срок взаперти.
Губернатор оказался пожилым, толстым и страшно потеющим, он носил парик в руках и обмахивался им вместо шляпы, а в его свите не было никого, кто мог бы сойти за будущего правителя или прекрасного принца; девочки слегка приуныли.
И вот теперь ей приснился дом гадалки, и они с Роз-Мари. Гадалка расхохоталась в лицо Эме:
– На Востоке! Твой сын будет править на Востоке!..
Девушка, вскрикнув, рывком села.
Как же она могла забыть об этом пророчестве?!
Одна из служанок, разбуженная ее возгласом, подняла голову, беспокойно оглядываясь. А подле двери приподнялась, опираясь на локоть, Далал.
Эме легла на место, прижав руку к бешено бьющемуся сердцу, но заснуть до самого утра уже не смогла. Она будет правительницей на Востоке, ее сын будет править на Востоке, внук будет править на Востоке… Неужели гадалка предвидела именно это – что она попадет в плен и будет отправлена в Стамбул в гарем к султану? Но тогда колдунья права и в описании будущего ее сына и внука.
Эме стало так тоскливо, что она тихонько заплакала. Ей вовсе не хотелось, чтобы сын родился от варвара и правил варварами. К чему эта власть, если она так далека от любимой Франции?
На Мартинике они с Роз-Мари-Жозефиной мечтали о Франции, великолепной Франции, блестящей Франции, несравненной Франции. Балы, приемы, светские беседы, очаровательное общество, галантные кавалеры и прекрасные дамы…
И вдруг вместо всего этого женские фигуры, закутанные в ворох тканей, черные евнухи, сверкающие белками глаз, опасные янычары, странная речь и неизвестность впереди. Было от чего заплакать.
Тоскливое серое утро наступило не скоро, так всегда – если сильно устанешь, утро наступает, стоит смежить веки, но если ждешь первые лучи солнца, ночь длится немыслимо долго.
И все же, когда рассвело, сон сморил донельзя уставшую от мыслей и отчаяния Эме. Ее ничуть не обрадовало сообщение, что попала не в жалкую лачугу, а в роскошный гарем, рабыня есть рабыня.
Та, которой предрекли будущее правление на Востоке, спала беспокойным, горьким сном, не ведая того, сколько ей предстоит пережить, какое счастье испытать, какие удары судьбы вынести и что совершить ради своих любимых людей.
На следующий день Далал объяснила ей, что Михришах Султан – жена бывшего султана Мустафы III, который умер несколько лет назад. Султаном стал его брат Абдул-Хамид, во время правления Мустафы и даже до того Абдул-Хамид сидел в так называемой Клетке – покоях, куда нет доступа никому, кроме охраны, наставника для бесед, нескольких слуг и самого правителя.
Правитель туда не ходил, а вот Михришах Султан умудрилась не только посещать опального родственника, но и присылать в Клетку наложниц.
– Как такое возможно, если покои закрыты?
– Золото отпирает любые двери и любые души. Почти любые, – усмехнулась Далал.
– Но зачем она это делала?
– Понимала, что султан Мустафа не вечен, и хотела жить даже после того, как Абдул-Хамид взойдет на трон.
– У султана Мустафы были сыновья?
– Да, шехзаде Селим, сын Михришах Султан.
– Почему же султаном не стал он?
– Таковы законы и обычаи Османов. Когда-то султан Мехмед Фатих ввел закон, по которому пришедший к власти султан должен уничтожить всех остальных претендентов на престол, кроме своих сыновей. Многие были убиты согласно этому закону.
– Зачем?!
– Иначе начавшаяся борьба за власть между родственниками, даже если они братья, непременно развалила бы империю.
– Но почему братьям не жить рядом, во Франции принцы, братья королей, живут в свое удовольствие…
– И никогда не бунтуют?
Эме, вспомнив многочисленные попытки королевских братьев до Людовика XV организовывать заговоры, только вздохнула.
Далал усмехнулась, мол, то-то же.
– Со временем султаны перестали убивать своих родственников, но стали помещать их в Клетку.
– Как попугаев?!
– Нет, конечно. Я же сказала, что это просто покои, в которые запрещен вход…
– Помню. Но как же потом править империей человеку, проведшему пару лет взаперти и не знающему, что творится в его собственной столице?
– Пару лет! – фыркнула Далал. – Если бы пару. Абдул-Хамид просидел взаперти тридцать восемь лет, а, например, правивший до султана Мустафы III султан Осман III и вовсе полсотни. А как потом на троне? Не вздумай сказать кому-то, что я тебе рассказывала. Дай мне слово, иначе ничего больше не расскажу.
– Обещаю.
– Ладно, верю. Султаны после Клетки бывали ужасными. Столько лет без людей кого угодно сделают ненормальным. Султан Осман, о котором я тебе говорила, ненавидел женщин и искусство. Терпеть не мог музыку, любые изображения, даже красивую вышивку. А уж женщин ненавидел так сильно, что ходил в сапогах, подбитых специальными гвоздиками, чтобы его цоканье было слышно издали.
– Зачем, при чем здесь женщины?
– Служанки должны были успеть разбежаться, если приближался Повелитель. Кто не успевал, тот мог распрощаться с жизнью. А султан Ибрагим, прадед нынешнего султана, и вовсе чудил как мог.
– Как? – заговорщически шепнула Эме. – Далал, расскажи, я даже под пытками никому ничего не выдам.
Далал шарахнулась от нее:
– О Аллах! Что ты такое говоришь, какие пытки?!
– Это у нас просто так говорят. Прости, если испугала.
– «У нас», – передразнила ее старуха. – Нет больше никаких «у нас», привыкай к этой жизни и держи язык за зубами.
– Ну, Далал…
– Ладно, слушай.
Дальше последовал рассказ о султане Ибрагиме, который обожал запах серой амбры, но не ощущал его силы из-за плохого обоняния, а потому серой амброй невыносимо воняло все, что окружало Повелителя. Близкие падали в обмороки от этой вони, но Повелителя это ничуть не смущало.
Однажды султану сказали, что у русских так много мехов, что они выстилают соболями даже полы в своих дворцах. Уже на следующий день был издан указ, конфискующий меха, особенно соболей, у всех подданных. Султан окружил себя собольими шкурками, пока однажды не потерял сознание от жары в своих мехах.
Следующей выходкой Ибрагима было украшение своей бороды бриллиантами.
– Зачем?! – ахнула Эме. – Бриллианты в бороде?
– Да, ему сказали, что драгоценные камни весьма украсили бы его бороду. Он очень любил толстых женщин, чем толще, тем лучше. Ты ему не понравилась бы.
– А он мне!
– Он бы тебя и не спросил. Однажды султан Ибрагим приказал разыскать ему самую толстую женщину на Земле. Слуги выполнили приказ – новая наложница Сахарок весила 160 кг, но прожила недолго. Повелителю хотелось раскормить ее еще сильней, бедолагу все пичкали и пичкали, пока однажды она не задохнулась из-за еды, вставшей в горле.
А еще он был страшно подозрителен и жесток. Услышав, что какая-то из многочисленных наложниц принимала у себя возлюбленного, он вместо того, чтобы спокойно все разузнать, приказал пытать всех женщин подряд. Но никто не знал имя нарушительницы, возможно, ее и не было, просто кто-то оговорил несчастных. Тогда султан приказал утопить в озере всех 280 наложниц.
– О ужас!
– Да, тем удивительней, что нынешний султан Абдул-Хамид, проведший в Клетке столько лет, не стал ни сумасшедшим, ни жестоким. Конечно, он, не задумываясь, казнит любого, кого сочтет серьезно виноватым, но при этом Повелитель богобоязнен, добр и умен. Потому и не нравится янычарам и еще кое-кому.
– Кому?
– Я ничего не говорила! А ты не слышала.
Сколько ни пытала Эме, Далал больше к этому разговору не возвращалась.
Девушка поняла, что не все так просто вокруг нынешнего султана, и втайне начала надеяться, что его свергнут раньше, чем придется становиться наложницей этого богобоязненного Абдул-Хамида и рожать ему сына. Для себя Эме решила, что нынешний глава Османской империи тряпка, который после Клетки боится всех. Она с удивлением узнала, что султан у власти уже четыре года.
– Почему же его не свергают?
– Тс-с! С ума сошла?! А если кто-то рядом знает французский? – Далал почти зажала рукой рот Эме, но тут же зашептала на ухо: – Я тебе говорила, что единственный наследник пока шехзаде Селим, сын Михришах Султан. Но он слишком молодой. Вот если родится еще наследник, тогда точно свергнут.
Эме хотела спросить, зачем же ей самой тогда рожать султану сына, если это приведет к его свержению? Девушка вовремя прикусила язычок, поняв, что здесь и кроется какая-то хитрость Михришах Султан.
Далал сказала, что ее нужно многому обучить, а это означало, что до того, как она станет настоящей наложницей, пройдет немало времени. Эме решила хорошо учиться, как она привыкла делать в монастырской школе, и одновременно изыскивать способы сбежать. Становиться наложницей даже доброго родственника стольких сумасшедших ей вовсе не хотелось.
Хотя рабыню никто не спрашивал…
Солнце с самого утра словно вознамерилось спалить все вокруг, слабый ветерок не справлялся с этим пеклом, в воздухе смешивались запах моря и весьма неприятный запах от Лысой горы – Мон-Пеле. Сегодня оттуда основательно потягивало серой.
Когда такое происходило, местный люд начинал волноваться. Конечно, индейцев на Мартинике уже не осталось. Они попросту уничтожены из-за сопротивления или вымерли от непривычных болезней, завезенных из Европы, но среди многочисленных негров, работавших на плантации, остались поверья, что если бог Лысой горы рассердится, то уничтожит все вокруг.
Бог уже сердился: верхушка Лысой горы даже на памяти французов взрывалась дважды, в последний раз в год рождения Эме и Роз-Мари-Жозефины. С тех пор лет десять гора вообще не подавала признаков жизни, но теперь стала оживать, от нее определенно попахивало серой.
Но люди всегда надеются, что если что-то плохое случится, то не с ними или не при них.
И все же беспокойство словно разлито в воздухе.
Этому противному серному запаху приписал собственное беспокойство и богатый плантатор Дюбюк де Ривери. Негры не желали работать, жалуясь на головную боль из-за жары и тяжелого воздуха. Раздраженный Ривери приказал выпороть самых строптивых в назидание остальным и обещал, что любой, кто не выполнит дневную норму по сбору кофе, останется в поле до утра. Невольники страшно боялись ночных чудовищ, которые, по их мнению, в изобилии водились возле Мон-Пеле, а потому черные точки с белыми мешками за спиной зашевелились.
Но у Ривери имелась и собственная причина для беспокойства – судно, на котором давным-давно должна приплыть его дочь Эме, все не появлялось. Конечно, возможно все, но отец старательно гнал от себя мысль о разных напастях, поджидающих отважных мореплавателей, рискнувших пересечь океан, чтобы добраться от Европы до Индий, как в Старом Свете часто называли земли и острова, открытые на стыке двух огромных континентов Колумбом и его последователями.
Мартиника, расположенная в самом проходимом месте, то и дело переходила из рук в руки, ее время от времени захватывали англичане, но французы упорно возвращались.
Английская оккупация особенных бед не приносила, но неприятности доставляла, в частности, страдали торговые суда, которые противник попросту конфисковывал. Но даже если это происходило, с пассажирами обращались по-джентльменски, их доставляли на ближайший остров, откуда бедолаг могли забрать родственники. В рабство не продавали, все же белые были слишком заметны в таком качестве.
Конечно, каждое путешествие, что из Вест-Индии в Старый Свет, что обратно, сопряжено с настоящим риском, потому без дела океан не пересекали. Но Эме закончила учебу в монастырской школе, и брат госпожи де Ривери почему-то предпочел вернуть ее домой в Сен-Пьер, а не вывести в свет в Париже или хотя бы в Нанте, где женихов, конечно, куда больше.
Господин Ривери недовольно сопел, меряя шагами край поля, и это недовольство вовсе не относилось к работавшим рабам, хотя могло бы, те едва двигались. Он размышлял, чем могла не угодить своему дяде Эме, если тот, прежде очарованный ее красотой и умом, вдруг отказался от покровительства племяннице. Это плохо, потому что Мартиника не так велика и подпорченная репутация здесь означает конец надеждам на замужество.
И все же, если бы дочь сейчас показалась на другом краю поля, отец забыл бы свое недовольство. Он любил Эме и откровенно скучал без своей хорошенькой, умненькой девочки, взявшей все самое лучшее от матери и отца.
У Эме синие, как небо, глаза, темные пушистые ресницы, алые губки и нежный овал лица. Конечно, не стоило отправлять малышку одну через океан, но шурин написал, что на Мартинику отправляется нотариус мсье де Роже, которого Ривери неплохо знал по делам на острове, теперь он вознамерился перебраться в Сен-Пьер окончательно, в Париже стало слишком опасно. Еще на Мартинику возвращалась мадам Валлет, весьма почтенная дама, гостившая у сына в Нанте.
Но любые сопровождающие ничто против штормов и бурь.
Господин де Ривери заметил, как к нему спешит слуга. Сердце дрогнуло, у слуги был весьма довольный вид. Это могло означать только одно: в порт Сен-Пьера пришло, наконец, судно, которого так долго ждали, прибыла его дочь Эме.
Плантатор поспешил навстречу, старательно усмиряя шаг. Никто не должен видеть его не только бегущим, но и просто спешащим, это немедленно вызовет дурные слухи и даже посеет панику. Ривери заставил себя остановиться и строгим взглядом окинуть ближайший ряд рабов, собиравших кофе. Это растение завезли на Мартинику не так давно, оно прекрасно прижилось, давало отменный урожай на склонах Мон-Пеле и неплохо кормило владельца плантации.
Сами склоны хотя и выглядели странно, не зря Мон-Пеле означает Лысая гора, но почву имели самую плодородную, какую господину де Ривери довелось видеть в жизни. Все понимали, что Мон-Пеле просто вулкан и его склоны покрыты вулканическим пеплом, следовательно, в любой день может произойти катастрофа, даже сам Ривери каждый год давал слово, что соберет урожай и переедет куда-нибудь подальше от этой выдыхающей серу горы.
Но за одним урожаем следовал другой, и так тянулось из года в год.
– Господин, – склонился перед хозяином чернокожий слуга, – мадама просит вас поспешить на ужин.
– Пришло какое-то сообщение?
Как же глупы эти слуги независимо от цвета их кожи! Никак не может запомнить, что не «мадама», а «мадам». И никогда толком не скажет все, что нужно, сразу, вечно из него клещами приходится вытаскивать.
– Сообщение? Нет, сообщения нет. Только сообщение, что надо торопиться на ужин, ягненок уже готов, и гости скоро прибудут.
– Какие гости?
Ривери старался не злиться, но это плохо получалось. Его экономке Марианне, приславшей на плантацию это наказание, следовало бы черкнуть два слова, но следовало признать, что женщина считала письмо почти дьявольским занятием. Вот расходные книги – другое дело, в них цифры и толковые записи, а все остальное от нечистого.
– Соседи, – неопределенно махнул рукой слуга.
Хозяин уже шагал в сторону дома, крикнув управляющему, чтобы присмотрел за рабами. Ривери был зол на всех и всё: на бестолкового слугу, на рабов, не желавших трудиться, управляющего, который не смог заставить их это делать, бестолковую экономку, на жару, на гору, запах серы от которой не давал дышать, на себя за то, что не уехал в прошлом году подальше от этого огнедышащего монстра, даже на дочь, которая все не прибывала. И на соседей, так некстати заявившихся в гости.
– Там эти… Важи… ри… – добавил, семеня следом за хозяином, слуга.
– Пажери?
– Ага, они.
Только родственников и не хватало! Старшая дочь Жозефа-Гаспара Таше де ля Пажери Роз-Мари-Жозефа дружна с Эме, значит, будет расспрашивать, ахать и охать, изображая жеманное беспокойство. Сам Жозеф был женат на сводной сестре Ривери, с которой плантатору и знаться бы не хотелось: эта сестрица получила лучшие земли из отцовского наследства, но ураган 1766 года основательно потрепал их плантации, с тех пор Пажери относятся к разряду обедневших.
«Знаться с теми, кому не везет, значит притягивать неудачу и на себя», – вспомнил слова своей матери Ривери. Но как не знаться, если они родственники и соседи?
Пажери сначала жили в Труа-Иле в заливе, но, когда остались почти нищими после урагана, решили купить и себе участок на склонах Мон-Пеле. Восстановились не полностью, но изображали аристократов. Не в силах перенести такой удар судьбы, мадам Пажери умерла, Жозеф-Гаспар женился на другой. Новая мадам Пажери была еще хуже прежней, большей жеманницы Ривери не встречал, а потому любви к семейству родственников не прибавилось.
Особенно Ривери не любил Роз-Мари-Жозефу, самоуверенную девчонку с испорченными от потребления большого количества тростникового сахара зубами, считая, что та плохо влияет на Эме. Если Эме вернется на Мартинику совсем, нужно искать способ отвезти ее во Францию лично, не полагаясь на помощь родственников.
Может, и правда пора продавать плантацию и отправляться на родину? Или продать хотя бы половину этим Пажери, оставив другую сыну, и заняться замужеством Эме всерьез? Пожалуй, так и нужно сделать. Пусть сын, который все равно спустит все доставшееся ему, сам отвечает за себя и свою разрастающуюся, как ржа на металле, семью.
Сын женился вопреки воле отца, живет в стороне, пьет и колотит супругу. Они плодят детей, как рабы, дети мрут, но тут же рождаются новые. Ривери даже поморщился от одного воспоминания. Да, нужно заняться судьбой Эме, дав за ней хорошее приданое. Девушка очень красива и умна, и жених тоже есть – виконт Александр де Богарне. Ловелас, конечно, и довольно легкомысленный, но из него может получиться нечто толковое, особенно если помочь.
Впрочем, Ривери еще не решил, выдавать ли Эме замуж за молодого Богарне (кстати, за него прочили младшую из дочерей Пажери, дочь его второй супруги, но девочка умерла), но везти дочь в Париж, чтобы организовать ей достойную жизнь, – обязательно.
С такими мыслями он и поднялся на крыльцо дома. Судя по коляске, которая стояла на подъездной дорожке, Пажери пожаловали в полном составе.
Так и есть: в гостиной сидели вторая жена Пажери и его старшая дочь, которая снова грызла конфеты, а сам Жозеф-Гаспар стоял чуть в стороне, не участвуя в общем щебетании.
Поклонившись гостям, хозяин дома поторопился уйти, чтобы переодеться и умыться. Когда он спустился вниз, все перешли в столовую, откуда неслись умопомрачительные запахи ягненка под соусом из ста трав, которого так умело готовили под руководством экономки Марианны. «Мадама» умела распоряжаться на кухне и знала множество рецептов блюд, которые, даже будучи применены другими, к нужному результату не приводили. Постепенно любопытные соседки уловили секрет Марианны – та никогда не давала настоящий рецепт, всегда делала вид, что что-то забыла или перепутала, тягаться с ней перестали и просить открыть свои кулинарные тайны тоже.
Это не годилось никуда – гости не стали ждать хозяина и попросту уселись за стол, принявшись трапезничать.
«Хорошо хоть вообще позвали», – мысленно усмехнулся Ривери.
– Анри, – Марианна так давно жила в их доме, что считала себя вправе называть хозяина по имени, конечно, только в присутствии самых близких людей, считая таковыми и Пажери, – Александр сделал предложение Роз-Мари, они обручены.
– Поздравляю, – буркнул Ривери, сам накладывая себе ягненка с блюда, которое держал слуга. – Какой Александр?
– Богарне.
«Одна проблема решена: замуж за Александра де Богарне Эме не пойдет», – мысленно усмехнулся Ривери.
– Поздравляю.
– Да, мы решили, что молодые должны уехать в Париж, на Мартинике им делать нечего. Эта жара, вонь, множество неотесанных рабов… – Мадам Пажери старательно делала вид, что сама оказалась на острове мельком и ненадолго, грубые нравы и отдаленность от метрополии ее явно не устраивали. Ривери прекрасно помнил, что она родилась в Бас-Пуэнд, крошечной деревушке на севере, куда и дороги-то нет.
Щебет продолжился. Ривери удивляло, что, разумная во всех остальных случаях, Марианна в присутствии этой пустышки становилась такой же болтливой и глупой. Он постарался отрешиться от происходящего в столовой, вернувшись к своим мыслям о будущем Эме. Он радовался, что не предложил Жозефу-Гаспару плантацию, бывший зять купил бы ее по дешевке. И пусть племянница отправляется в Париж с Александром де Богарне, сам Ривери вдруг решил везти Эме куда-нибудь в Вену, потому что знакомые писали о беспорядках и выступлениях черни, которые все чаще происходят в столице Франции. Того и гляди все перерастет в бунты.
Он настолько задумался о том, что в мире не осталось спокойных мест, что пропустил мимо ушей обращение к себе Жозефа-Гаспара.
– Анри, мне нужно с тобой поговорить, – повторил Жозеф.
«Будет просить денег на свадьбу и приданое дочери», – решил Ривери. Но и у него денег тоже не было, все вложено в плантацию, Ривери расширял и расширял посадки кофейных кустов, вырубая лес там, где тот оставался. Его рабы работали без устали, и сама плантация не пострадала от набегов англичан, но свободных средств все равно не было.
После обеда они ушли с Жозефом на террасу покурить, там Пажери и начал свой нелегкий разговор. Но речь пошла вовсе не о деньгах, хотя средства небогатому Жозефу-Гаспару были действительно нужны.
– Анри… вчера пришло судно из Бриджтауна… приплыл Рене Мартиньяк…
«При чем здесь какой-то Мартиньяк?» – нахмурился Ривери, но промолчал, рассчитывая, что собеседник выдохнется сам.
– …он вообще-то из Нанта…
– Что?! – Теперь Ривери повернулся к Пажери всем телом.
– Боюсь, плохие новости. Судно, вышедшее из Нанта в нашу сторону как раз тогда, когда должна была отплыть Эме…
– Да говори же ты!
– …Оно попало в шторм у берегов Португалии… но это неточно… просто ходили слухи, что после шторма их захватили пираты…
Он не успел договорить: Ривери рванул шейный галстук и воротник рубашки так, что пуговицы полетели в разные стороны.
Окрестности огласил его рык:
– Не-е-ет!..
– Анри, я говорю, что это неточно… это только слухи…
Но Ривери уже метнулся на свою плантацию. Он шел, страшно сопя, делая огромные шаги, невысокий Жозеф-Гаспар с трудом поспевал следом.
Добежав до управляющего, который стоял, растерянно глядя на хозяина, Ривери вырвал у того из рук бич и принялся лупить рабов всех без разбора. Те бросились в разные стороны, не понимая, в чем дело.
– Что случилось? – управляющий сам едва успел увернуться от бича.
Пажери, тяжело дыша, шепотом сообщил:
– Его дочь…
– Мадемуазель Эме? Что с ней?
– Возможно, попала в рабство…
– Моя дочь! Рабыня! Не-е-ет!.. – Дюбюк де Ривери бушевал, пока не выбился из сил, упав ничком прямо посреди поля.
Долго никто не решался подойти, а когда уже в полной темноте с факелами в руках это сделали, было поздно – Анри Дюбюк де Ривери был мертв. Его сердце не пожелало биться без любимой дочери Эме…
Роз-Мари-Жозефа Таше де ля Пажери вышла замуж за виконта Александра де Богарне и уехала с ним в Париж. Брак оказался недолгим, но в нем родилось двое детей – Эжен (Евгений) и Ортанс (Гортензия) де Богарне.
Во время Великой французской революции генерал Александр де Богарне был приговорен к смертной казни, его бывшая супруга мадам де Богарне тоже, однако ей удалось дожить до времени гибели Робеспьера и выйти на свободу.
Следующие годы оказались очень тяжелыми, но удачными – вдова Богарне нашла свое место в жизни и своего суженого: она вышла замуж за Наполеона Бонапарта, генерала, жизнь которого без конца висела на волоске, но который смог стать императором и надеть императорскую корону на голову своей обожаемой Роз-Мари-Жозефы. Кстати, именно Наполеон предпочел называть супругу ее третьим именем: для всех мадам Бонапарт превратилась в Жозефину, Жозефину Богарне.
Исполнилось пророчество старой колдуньи – одна из сестер стала правительницей Запада.
Ее сын Эжен был вице-королем Италии, а дочь Ортанс – королевой Голландии, сын Ортанс стал Наполеоном III.
Но ни Роз-Мари-Жозефина, ни другие родственники не знали о судьбе пропавшей Эме де Ривери еще очень много лет…
А у Эме началась новая жизнь, жизнь, которой она не желала, которую ненавидела, но изменить которую не могла.
Прежде всего ей постарались придать надлежащий вид – отвели в хамам и избавили от самых мелких волосинок от шеи до пяток. Красивая женщина не имеет права быть волосатой не только под мышками или в интимных местах, но на ногах и руках. Процедура не самая легкая, потому что сначала намазали какой-то черной смолой, потом все выкатали. Эме спасло только то, что на ее теле волос не бывало никогда, зато на голове роскошные.
Далал, внимательно следившая за экзекуцией, осталась довольна:
– Теперь ты чиста, как младенец.
Эме фыркнула:
– Я никогда не была грязной! Если мне не давали мыться каждый день, это не моя вина.
– Волосатая женщина не может быть чистой.
– Но теперь волосы будут расти в десять раз быстрей! – в отчаянии воскликнула девушка. – Вот тогда я действительно стану волосатой.
Эме помнила, как они с Роз-Мари пытались избавиться от волос на ногах. Самой Эме это не было нужно совсем, но она попыталась выщипать хоть что-то, следуя примеру кузины. К счастью, выщипывать оказалось очень больно и нечего, это остановило девушку от глупости, а вот у Роз-Мари на месте вырванных волосинок выросли новые – черные и жесткие.
– Не станешь, тебе будут постоянно втирать мазь, чтобы волосы не росли, и также постоянно их удалять.
Кожа, несмотря на прохладные притирания, горела огнем, потому едва ли обещание подвергаться такой экзекуции регулярно обрадовало Эме. Но Далал это волновало мало: женщина должна иметь волосы только на голове, а еще брови и ресницы, все остальное под запретом.
После этого начались процедуры с ее волосами на голове и с кожей. Благодаря хамаму Эме чувствовала себя расслабленной и уставшей, даже сопротивляться не хотелось. Хотя чему сопротивляться?
– Чем это пахнет?
Далал усмехнулась:
– Это запах сладкого миндаля. Мы растерли миндальные ядра и развели молоком. Это средство поможет твоим волосам стать еще гуще и расти быстрей.
У девушки и без того густые волосы, но кто же откажется от большей густоты? Далал ловкими движениями втерла смесь в кожу головы Эме. Одна служанка при этом смазывала ее волосы каким-то маслом, другая легкими поглаживающими движениями наносила смесь на лицо и шею, а еще две быстро обмазывали рыжеватой смесью тело.
Удивительно, но все пятеро умудрялись не мешать друг дружке. Было приятно, клонило в сон, и если бы не руки служанок, требовательно поворачивавших ее разомлевшее тело и голову в разные стороны, Эме действительно бы уснула.
Очнулась от того, что девушки принялись смывать с нее все нанесенное, а потом в чистую кожу втирать еще что-то пахучее и приятное.
Из хамама Эме вышла, едва держась на ногах, чистая и нежная, как младенец.
Далал была довольна:
– Ну вот, теперь ты хороша.
Эме позволили спать столько, сколько захочется, но перед сном заставили выпить две чаши напитка. Далал сказала, что это чай, но напитки ни в малейшей степени не походили на привычный чай, который девушка пила дома.
– Это настой из листьев хурмы, его надо пить маленькими глоточками, наслаждаясь.
Конечно, чтобы наслаждаться горьковатым вкусом настоя, надо привыкнуть, но Эме честно глотала настой потому, что Далал добавила, что это напиток красоты.
Второй она назвала зеленым и сказала, чтобы Эме привыкала, он очень полезен, потому Михришах Султан пьет только такой. Вкус у зеленого чая оказался приятным, не хуже обычного, который подавали к столу во Франции.
На вопрос о том, что это за рыжая масса, которой ее обильно смазывали, Далал кивнула:
– Хорошо, что ты интересуешься. Это была хурма с медом и йогуртом. Очень полезно и для тела, и для лица. Чтобы кожа была нежной и гладкой, за ней нужно постоянно ухаживать.
Эме вспомнила, как мучилась из-за сальной кожи ее кузина Роз-Мари, и вздохнула.
– Почему ты вздыхаешь?
– На Мартинике… там, где я жила… летом очень жарко, и сохранить кожу нежной и чистой тяжело.
– Разве во Франции бывает очень жарко?
– Мартиника – остров в Вест-Индии, это далеко от Франции.
– Как ты там оказалась?
– Я там родилась, а в Нанте училась.
– Если будешь слушаться, станешь еще красивей, чем была до сих пор! – заключила Далал, чем повеселила Эме. – И нечего смеяться! – надула губы старуха. – Завтра начнешь учить турецкий язык и все остальное.
– А что остальное, Далал?
– Увидишь.
Сказано это было так, словно Эме предстояло освоить какую-то очень трудную науку. Девушка вздохнула. Единственное, чего от нее не требовали, – ежедневных молитв. Зато теперь она молилась сама – истово, причем молча или шепотом. Господь и Дева Мария услышат такие молитвы, они ведь не сказанным словам верят, а тем, что рождаются прямо в сердце. Сказать можно что угодно, а вот то, что человек думает, и составляет его сущность.
Девушке нужно было научиться многому, что составляло «образование» наложницы, – турецкому языку, хорошо бы фарси и арабскому, чтобы понимать стихи, которые читает, игре на музыкальном инструменте (хотя бы одном), танцам и искусству любви.
Язык давался девушке легче всего, за ту пару месяцев, что она провела в неволе, так или иначе общаясь с поработителями, она запомнила основные фразы для повседневной жизни, многие просто помнила на слух, не понимая, что они значат. Неплохо далось изучение арабского, легко поэзия и игра на инструменте, весьма сходном с гитарой, которой Эме владела и без нынешних наставников.
А вот с танцами вышла загвоздка. Девушка была музыкальна, чувство ритма имела прекрасное, но дергать бедрами, выставив наружу живот, для вчерашней ученицы монастырской школы казалось слишком большим грехом.
Мудрая Далал сообразила, в чем дело, посоветовала:
– Помолись, попроси прощения, мол, ты же не по своей воле это делаешь…
Все равно не помогло: Эме стеснялась.
Однажды Далал позвала ее в просторную комнату, где, кроме них двоих, никого не оказалось. Зато из-за ажурной перегородки слышалась танцевальная музыка.
– Музыканты с завязанными глазами, никто тебя не видит. На меня не обращай внимания. Попробуй танцевать для самой себя.
Совет оказался дельным, знавшая движения Эме постепенно поддалась ритму и начала двигаться, закрыв глаза. Ей очень понравилось, конечно, никакого вихляния бедрами не было, и грудью она не трясла, но о том, что почти прозрачные шаровары держатся на бедрах, а сверху тонкая коротенькая кофточка, плотно охватывающая грудь, живот при этом не прикрывает, забыла.
Далал осталась очень довольна, но Эме категорически отказалась повторить это прилюдно:
– Я не падшая женщина, чтобы живот выставлять напоказ!
– Ты рабыня, не забывай об этом.
Эме твердо глянула в глаза наставнице:
– Что делают с непокорными рабынями. Бросают в Босфор?
– Бьют, – коротко и резко отозвалась Далал. – Ты зря думаешь, что тебя казнят. Нет, тебя накажут.
На мгновение Эме замерла, но тут же фыркнула:
– Бьют, не боясь испортить кожу?
Старуха снова ответила жестко:
– Здесь умеют бить так, чтобы было больно, но не видно. Поверь, я знаю. Я не старше нашей султанши и была не хуже тебя.
Эме не поверила своим ушам:
– Сколько тебе лет?
Старуха горько усмехнулась:
– Много меньше, чем кажется. А это… – она обвела рукой вокруг лица. – Я была строптива, и, не найдя на меня управы, стали проверять на моей коже снадобья.
Эме вдруг поняла, что еще, кроме молодого голоса, ей показалось странным у Далал – ее руки не соответствовали лицу!
– Далал…
– Послушай меня: если не хочешь повторить мою судьбу или испытать что-нибудь похуже, будь немного терпимей. Отсюда побег только в преисподнюю, не испытывай судьбу. Ты очень красива, воспользуйся этим.
Несколько дней после этого разговора Эме ходила потерянной: она не могла сосредоточиться на учебе, не могла есть, пить, спать.
Далал, уже пожалевшая о своей откровенности, решила поискать другой подход к подопечной:
– Забудь обо всем, что услышала обо мне, я для тебя старуха, какой была с самого начала. Думай сейчас только о себе. Пойми, что ты никуда отсюда не денешься. Прими это, будет легче, и найди хорошее в таком положении.
– Что может быть хорошего в рабстве?!
– Например, то, куда ты попала. Ты понимаешь, что благодаря своей красоте ты среди рабынь в самых лучших условиях? Не выполняешь тяжелую грязную работу, не терпишь унижения, побои, тебя не насиловали солдаты, не отдали в дом удовольствий, где нужно ублажать многих мужчин ежедневно.
– Все равно я свободная женщина!
– Ты рабыня. Ты была захвачена в плен и продана в рабство. Пойми это, наконец! Тебе так многому еще нужно научиться, а ты тратишь время на несбыточные мечты. Научись любить свое тело и дарить его.
– Что?
В монастыре Эме внушали, что любить свое тело – грех, что ублажать плоть, потакать ее желаниям преступно. Далал учила противоположному: нужно полюбить свое ухоженное, красивое тело так, чтобы не стесняться его наготы, чтобы гордиться им и подарить тому, кому оно предназначено, как величайший дар небес.
– Ты же не станешь дарить что-то недостойное? Поверь, что ты сама – достойнейший подарок, прими себя такой и будь готова подарить своему мужчине.
Эме фыркала и сопротивлялась, она так и не смогла переступить черту, за которой свое тело воспринималось бы как дар небес. Сказывалось скромное и строгое монастырское воспитание.
Неизвестно, что было бы дальше, но однажды Михришах Султан, не раз навещавшая Кючюксу и довольная преображением Эме, приехала не одна, вернее, следом за султаншей в особняке появился еще один гость.
Это тем необычней, что молодой человек явно не был евнухом. Эме уже научилась отличать евнухов по их женственным фигурам и довольно тонким голосам. Она не видела других мужчин с тех пор, как попала к Михришах Султан, но понимала, что с этими что-то не так. На вопрос, что именно, Далал сначала фыркнула, но потом объяснила, вернее, попыталась это сделать:
– Ты мужчину голым видела?
– Нет, что ты!
– Но ты хоть знаешь, чем мужчина отличается от женщины и чем детей делают?
Эме полыхнула краской смущения, но кивнула, опустив глаза:
– Да.
– Так вот, у евнухов этого самого и нет. Отрезали.
– Как это?! – ужаснулась девушка.
– Только не вздумай расспрашивать самих евнухов, это их обида на всю жизнь. Отрезали еще в детстве, чтобы не могли испортить женщину. Евнухи охраняют гаремы по всему миру там, где такие есть.
– А… почему они все черные, потому что рабы?
– Рабов у османов и белых полно. Черные потому, что такие дети легче переносят увечье, у них тела сильней. – Она оглянулась и тихонько хихикнула: – А еще, чтобы, если наложница родит ребенка от евнуха, сразу было видно по цвету кожи.
Далал могла объяснить все, что вызвало вопросы у Эме, иногда, правда, категорически отказывалась это делать, как и осуждать порой нелепые правила поведения. Если она дергала плечом, делая вид, что не расслышала вопроса, значит, лучше не приставать, все равно найдет способ не отвечать или скажет, что не знает.
Но в тот день Эме, которую все звали Накшидиль, как было приказано хозяйкой, вышла на балкон старого деревянного особняка одна, Далал задержалась в комнате. Особняк хоть и велик для деревянного строения, но до каменных дворцов ему далеко. Позже на месте этого деревянного построят изящный каменный особнячок в стиле французского барокко. Однако места, чтобы постоять на балконе верхнего яруса, было достаточно. Это позволяло дышать воздухом, не выходя на солнце.
В те дни внутренний двор уже благоухал ароматом первых весенних цветов. Эме не выпускали на солнце, чтобы не загорела нежная белая кожа, но понежиться хотя бы в тени навеса позволяли.
Девушку привлекла мужская фигура подле самого дома. Сердце почему-то отчаянно забилось, хотя она не увидела лица юноши. Нет, они не были знакомы, никогда не встречались, это не француз и вообще не европеец, явно турок, но что-то произошло: одно его присутствие преобразило весь мир вокруг.
Эме замерла, остановившись у перил, не в силах сделать хоть шаг прочь.
Юноша обернулся и тоже замер.
Он хорош собой, очень хорош! Рослый, статный, широкие плечи и сильная шея… а черты лица… Брови вразлет, даже на таком расстоянии видно, что у юноши густые черные ресницы и темные глаза, чувственный рот пока не укрыт усами, а борода не скрыла волевой подбородок.
Их взгляды встретились…
Эме пыталась заставить себя отвернуться и не могла. Она понимала, что так нельзя, что Михришах Султан, если узнает, будет сердиться, Далал и вовсе станет ворчать несколько дней.
Это продолжалось несколько мгновений, но каких!.. Бывают минуты, которые длятся годами, бывают мгновения, равные многим часам. Так и в этот миг, синие и черные глаза никак не могли оторваться друг от друга. Если бы им сказали, что прошел год, пока переглядывались, молодые люди поверили бы…
Цепкие пальцы буквально впились в руку Эме, над ухом зашипел голос Далал:
– На кого это ты уставилась?!
Старуха быстро отвернула Эме к стене и набросила платок на голову, но, оглянувшись вниз, поклонилась:
– Господин…
Видно, знала, кто это.
И все же она тащила Эме в комнату, ругая по пути на чем свет стоит:
– Как ты посмела, негодная! Сколько раз говорить, что девушка должна вести себя скромно?! Сколько можно твердить, что ни один мужчина не может видеть твое лицо?
Эме надоели причитания старухи, и она остановилась как вкопанная. Далал с удивлением уставилась на подопечную:
– Что?
– Мое лицо видело немало мужчин, к твоему сведению. Я бывала на балах, даже танцевала с ними, они держали меня за руку, обнимали за талию…
Взгляд и голос наставницы стали жесткими:
– То, что было с тобой во Франции, можешь забыть и лучше никогда об этом не говори. Ты девственница, это проверили, прежде чем привезти тебя сюда. И здесь ты будешь вести себя так, как полагается. Иди к себе. Если госпожа узнает, как ты глазела на ее сына, меня накажут.
Эме пожалела бы старуху, которой попадет из-за нее, но сейчас она даже не обратила внимания на эти слова, поразили другие.
– Это… сын Михришах Султан?!
– Селим? Да, он сын госпожи.
Вот теперь Эме стало совсем тошно. Она повернулась и побрела в свою комнату.
Впервые в жизни сердце забилось с перебоями при виде мужчины, впервые дыхание стало прерывистым, а в воздухе вдруг запахло весной и, кажется, запели птицы… Но почему же?!
Она не могла выразить это «почему».
Весенние трели исчезли, запах цветущих роз сменился дымком из жаровен и тяжелым запахом многочисленных ароматических добавок. Не своими наставлениями и не прикосновением цепких пальцев, а всего несколькими словами Далал вернула Эме на землю. Темноглазый красавец – сын Михришах Султан! Эме и сама не могла бы объяснить, что в этом сообщении повергло ее в ужас. Вернее, прекрасно понимала, но не желала признаваться себе.
Девушка влюбилась с первого взгляда и бесповоротно со всей страстью первой любви. Первая любовь – это прекрасно, действительно должны цвести розы и петь счастливые птицы. Они с Роз-Мари-Жозефиной не раз говорили о первой любви, не раз читали в книгах и точно знали, что это волшебное чувство, от которого идет кругом голова. Особенно когда влюбленность взаимна.
Все так, и голова кругом шла, и, похоже, она тоже понравилась Селиму, но именно то, что это сын Михришах Султан, лишало Эме последней надежды.
Она не заметила, что на губах наставницы играет чуть лукавая, довольная улыбка.
Эме сидела на низеньком диване, обхватив согнутые в коленях ноги руками и прижавшись к ним щекой. Она отказалась обедать, заявив, что неголодна, не пошла гулять в сад, хотя погода позволяла побыть вне помещения.
– Накшидиль, – присела рядом старуха, – если ты не будешь кушать, то похудеешь и превратишься в костлявую уродину.
– Ну и пусть! Может, тогда меня отправят, наконец, в Босфор!
– В Босфор? – изумилась Далал. – Тебе так не понравился шехзаде Селим?
– При чем здесь Селим? Я не хочу становиться наложницей султана и рожать ему сына. Лучше в Босфор. Скажи госпоже, что я безнадежно больна, а потому меня лучше утопить, хотя я сожалею о потраченных ею деньгах.
– Чьей наложницей ты не желаешь становиться? Шехзаде Селим молод и хорош собой, он умен, наследнику нравится все европейское, он учит французский… Если уж Селим тебе не нравится, то я уж и не знаю, какого еще султана тебе нужно, – притворно вздохнула Далал.
Эме подозрительно покосилась на нее:
– Ты снова ведешь разговор о шехзаде Селиме. Почему о нем?
– Госпожа купила тебя для своего сына.
– Михришах Султан сказала, что я буду наложницей султана…
Далал кивнула, склонившись к Эме ближе:
– Да, шехзаде станет султаном совсем скоро. Только об этом стоит помолчать, – она приложила палец к губам.
Девушка смотрела все еще недоверчиво:
– Ты хочешь сказать, что я предназначена шехзаде Селиму, который вот-вот станет султаном?
Старуха тихо рассмеялась:
– Да, но если тебе лучше в Босфор…
Еще раз недоверчиво покосившись на наставницу, Эме поджала губы, чуть покусала их и, глядя в окно, словно между прочим, произнесла:
– Что ты там твердила о своем теле, которое нужно преподнести как подарок?
– Повторю, повторю… И еще многому научу.
– Да, и скажи, чтобы принесли ужин сюда, у меня вдруг появился аппетит.
Учеба началась снова, только теперь Эме внимательно слушала советы наставницы.
Если бы Эме знала, по какому поводу приезжал к матери ее обожаемый сын!..
Не только Далал заметила эти переглядывания, Михришах Султан тоже обратила внимание на то, как стоит столбом шехзаде Селим.
– Мой лев, на кого это ты так смотрел только что?
Селим с трудом очнулся от своих мыслей:
– У тебя новая служанка? Но она не похожа на рабыню.
– И тем не менее это рабыня. Накшидиль. Юная, красивая, умная, француженка из богатой семьи… Алжирские корсары захватили, а Фатима Ханум вынудила дэя отправить девушку мне. Иметь такую красотку рядом с собой слишком опасно, – усмехнулась Михришах Султан. – Красивая девушка и неиспорченная. Она тебе понравилась?
– Да, красивая.
– Так понравилась или нет?
– Понравилась, – вздохнул сын.
Губы матери тронула лукавая улыбка:
– Она куплена и обучается для тебя. Когда приедешь в следующий раз, получишь подарок. Султану Османской империи нужны красивые и умные наложницы, но они должны быть послушными, чтобы не создавать проблем в гареме. Как видишь, я уже создаю для тебя гарем.
– Не рано ли?
– Все будет зависеть от тебя, лев мой.
– Мы ввязались в очень опасное предприятие, валиде. Все может закончиться плохо, и вместо гарема с прекрасными наложницами я могу получить Клетку или вообще меч палача.
– Что ты такое говоришь?! Прекрати! Ты единственный наследник, и, пока это так, худшее, что тебе грозит, – Клетка, но совсем ненадолго. Все будет хорошо, только будь в себе уверен. Янычары тебя поддерживают, садразем считает, что лучшего преемника Абдул-Хамиду не сыскать, да и сам Повелитель тоже так считает. Почему ты должен бояться? Не желаю больше слышать ни о каких опасениях. Ты будешь султаном, а я соберу тебе самый красивый и богатый гарем, какого не знал ни один Повелитель этой страны.
– Но вы же знаете, валиде…
Мать почти закрыла ему рот рукой:
– Знаю только я и твой врач, но он будет молчать. И вовсе не обязательно знать остальным.
– Но как же?..
И снова мать перебила сына:
– Уж в этих-то делах доверься мне. Занимайся своим делом, завоевывай доверие у янычар и популярность у Совета и народа, будь поласковей с теми, кто пригодится, улыбайся даже тем, от кого тебе пока ничего не нужно, любой человек может вдруг пригодиться.
– Я уже поеду, валиде, меня ждут в Стамбуле.
– Хорошо, лев мой. А за Накшидиль не беспокойся, она твоя. Вот подучится немного, и получишь свою красоту.
Но когда Селим приехал в Кючюксу в следующий раз, взять на ложе Эме не смог: девушке помешали регулы.
Михришах Султан, видя, как сын старается не подать вида, что расстроен, тихонько смеялась:
– Всему свое время, лев мой. Возможно, эта красавица будет подарком тебе как султану…
– Ох, валиде, не стоит раньше времени вести такие речи, они опасны.
– Так тебе понравилась новая рабыня?
– Да.
– Будь смелей, лев мой, удача любит смелых и терпеть не может тех, кто сомневается в себе. И во мне, – смеясь, добавила она. – Я прикажу Накшидиль выйти в сад. Побеседуй, убедись, что я купила тебе не только красивую, но и образованную наложницу.
В Стамбуле весна, в Кючюксу весна, на душе у Эме тоже весна, причем давно, с той минуты, как увидела шехзаде Селима и узнала, что предназначена для него.
Выслушав приказание султанши идти в дальний кешк в саду, девушка удивилась:
– Далал, зачем?
– Иди-иди, там тебя уже ждут, – рассмеялась старуха, вызвав румянец смущения у своей подопечной.
Селим действительно ждал. Он постарался не выдать девушке свою заинтересованность, просто сделал приглашающий жест:
– Проходи, Накшидиль, присаживайся.
– Да, господин.
Называть его господином оказалось совсем нетрудно. И подчиняться тоже…
– Михришах Султан сказала, что ты из Франции?
– Да.
– Будешь учить меня французскому языку. Я недостаточно хорошо говорю, хотя все понимаю. Со мной будешь говорить только по-французски.
– Да, мсье.
Он произносил серьезные, хотя и малозначащие слова, а глаза говорили иное: влюблен, жажду заключить тебя в объятия, ты моя! Взор горел восхищением – валиде нашла своему льву и впрямь драгоценность.
– Ты очень красивая…
Нежные щеки девушки были пунцовыми от этого откровенного признания. И все же она вскинула синие, как небо, глаза. Казалось, послышался шорох и пролетел ветерок от движения густых темных ресниц.
Их взгляды встретились, и… синие глаза утонули в зовущей глубине черных, а его черные безнадежно барахтались в синеве ее очей.
Сколько прошло времени – неизвестно. Шехзаде и его наложница просто стояли и смотрели друг на друга, забыв и о весне, и том, что слуги недалеко, и о Михришах Султан, и о том, что Селиму пора уезжать. Разговаривали глазами, слов не понадобилось. Черные все твердили: как же ты красива! Синие спрашивали: я твоя?
Моя! Восторг от этого слова затопил все, казалось, весь мир поет вместе с их душами. Султаны, особенно будущие, особенно те, кому нет и восемнадцати, тоже могут влюбляться. О шестнадцатилетних девушках и говорить не стоит.
На дорожке сада послышались шаги – Михришах Султан прислала евнуха напомнить, что шехзаде пора уезжать.
– Да, я уже иду. Накшидиль, я уезжаю и вернусь не скоро, через три месяца. За это время научись турецкому получше, чтобы потом учить меня французскому.
– Да, мсье…
Она была готова научиться чему угодно, хоть танцу с голым животом, хоть акробатическим прыжкам, какие исполняли приглашенные для развлечения Михришах Султан гимнастки. Конечно, этого не потребовалось, но наставления Далал по поводу своего прекрасного тела, которое надо любить, чтобы преподнести возлюбленному, как прекраснейший из даров, теперь не проходили мимо ушей.
Эме терпела любые экзекуции в хамаме, не морщась, позволяла выщипывать даже волосинки, чтобы кожа была идеально гладкой, учила стихи арабских и персидских поэтов и, конечно, турецкий. Далал твердила, что для нее главное не это:
– Ты думаешь, шехзаде будет с тобой всякий раз беседовать вот так в кешке? Э нет, голубушка, в спальне на ложе куда приятней! Учись доставлять мужчине удовольствие одним прикосновением. К красоте можно привыкнуть, а вот к умению обольстить – никогда.
Эме фыркала, но слушала.
– И не фырчи, я больше тебя прожила и многое повидала. Разве Михришах Султан самая красивая из женщин? Нет, были у султана Мустафы наложницы и красивей, я знаю. Но Михришах Султан сумела завоевать сердце Повелителя, он остальных попросту не замечал. Или старался не замечать.
– А почему ты так сказала?
Далал приложила палец к губам:
– Тс-с! Боялся…
– Что?! – вытаращила глаза Эме, уже знавшая, что султаны обладают властью над подданными больше королевской, властны даже над их жизнями, в том числе и жизнями наложниц.
– Боялся Михришах Султан! – заговорщически хихикнула Далал. – Она его так взяла в руки, что если и встречался с кем-то другим, то тайно. Даже в своем собственном гареме.
– Ого! Она может, – вздохнула Эме.
– Тебе это не нужно, ты другая! У тебя будет Селим. Вот его постарайся удержать, но только не приказами, а любовью.
– Будет ли? – снова вздохнула девушка, но теперь это был вздох томления.
Наставница твердо заверила:
– Будет! Я у гадалки была, она не ошибается.
Договорить им не дали; не только в Топкапы, не только в Стамбуле, но и на другом берегу в Кючюксу даже стены имели уши…
Через много лет старый деревянный дворец в Кючюксу сгорит и на его месте будет построен очаровательный светлый особняк во французском стиле с лестницей, как у Версаля, множеством лепных украшений и, конечно, фонтаном, но только фонтан выполнят в турецком стиле. А вот никаких глухих заборов или массивных ворот, прячущих прекрасных дам, прогуливающихся по саду, не будет – всего лишь кованая ажурная решетка, и только.
