30

От яркого света в гостиной ему стало нехорошо. Отопление работало на полную мощность, и в доме стало жарко, пахло пылью и замкнутым пространством, противно, удушающе.

Он сразу же пошел в библиотеку и позвонил в отель «Клифт» в Сан-Франциско. Надо поговорить с Феликсом. Он сгорал со стыда. Но только Феликс может помочь ему с тем, что он натворил. Как бы ему ни было стыдно, горько и ужасно, он не мог успокоиться, пока не признается Феликсу в том, какой ужасный поступок он совершил, как он оплошал, как передал Хризму, сам того не желая.

Но Феликса уже не было в отеле, по словам администратора. Он рассчитался еще днем.

— Можно узнать, кто его спрашивает?

Ройбен уже хотел было повесить трубку, в отчаянии, но представился, затаив надежду, что, возможно, его ждет какое-нибудь сообщение. Так и оказалось.

— Да, он просил передать, что его вызвали по срочному делу, не терпящему отлагательств. Но он вернется так скоро, как только сможет.

Ни номера телефона, ни адреса.

Ройбен рухнул в кресло и уронил голову на стол, прижавшись лбом к зеленой обложке журнала. Потом поднялся, снял трубку и позвонил Саймону Оливеру, оставил сообщение, умоляя спросить Артура Хаммермилла, не оставил ли ему Нидек номера телефона для экстренной связи. Это срочно, срочно, срочно. Саймон даже представить себе не может, насколько срочно.

Ничего не сделаешь. Ничего, чтобы унять эту невыразимую панику. Умрет ли этот парень? Убьет ли его Хризма? Правду ли говорил мерзкий Маррок насчет того, что Хризма убивает, что большинство людей умирают от нее? Что можно сделать, чтобы предотвратить это, и можно ли? Марроку было плевать, умрет Ройбен от Хризмы или нет. Маррок хотел, чтобы он умер.

Может, Феликс лучше знает, знает, что можно сделать? Может, вообще можно избежать этой катастрофы каким-то способом?

Он снова увидел перед собой лежащего в грязи парня с вытянутой рукой, на которой виднелись раны.

Господь Вседержитель!

Он поглядел на улыбающегося Феликса на фотографии. Боже, помоги мне, пожалуйста. Не дай умереть этому бедному ребенку. Пожалуйста. И не дай…

Он уже не мог сдерживать панику.

Нашел Лауру в гостиной, она разводила огонь в камине.

Он обхватил ее руками, провел ладонями по плотному серому свитеру с высоким, до подбородка, воротником, по ее брюкам. Тепло.

«Я хочу превратиться, сейчас, снова уйти в ночь. Сейчас».

Прижавшись к ней, он почувствовал, как сквозь кожу снова прорастает волчья шерсть. Отпустил ее, ненадолго, только чтобы сбросить одежду. Пальцы укоротились, мех отгородил его от жара, ноздри уловили пьянящий запах леса, проникающий сквозь окна. Какое блаженство эти вулканические волны, едва не сбивающие с ног.

Он поднял ее, едва не подбросил, закинул на плечо и выскочил наружу, через заднюю дверь, понесся в ночь, уже полностью превратившись, крепко удерживая ее на левом плече. Побежал сквозь лес, пригибаясь, наклонившись вперед, отталкиваясь мощными ногами. Побежал сквозь дубраву и оказался среди гигантских секвой.

— Схватись за меня покрепче, — тихо сказал он ей в ухо, двинув ее руки к своей шее, а ноги — к талии. — Мы забираемся наверх, ты согласна?

— Да! — крикнула она.

Он лез выше и выше, пока не оказался среди верхних ветвей, где уже не было ни плюща, ни лиан, выше и выше, пока другие деревья не остались внизу, и он не увидел океан и утесы, бесконечное, сверкающее море, освещенное призрачным белым светом скрытой облаками луной. Он нашел переплетение ветвей, достаточно прочное, чтобы удержать их, и сел, крепко держась левой рукой за ветку выше себя, а правой рукой придерживая Лауру.

Она тихо смеялась, опьяненная радостью. Принялась целовать его лицо, там, где он мог ощутить это, веки, кончик носа, край рта.

— Держись крепче, — предупредил он. Передвинул ее немного правее, так, чтобы она сидела на его правом бедре, и снова крепко обнял ее. — Море видишь? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Но только догадываюсь, поскольку вижу лишь полную черноту и знаю, что это оно.

Он расслабленно дышал, привалившись к стволу огромного дерева. Слушал хор лесов, шуршание, шепот и вздохи листвы и хвои. Далеко на юге видел мерцающие сквозь ветви огни дома, будто крохотные звездочки. Там, внизу, далеко внизу, дом, наполненный светом, ожидающий их.

Она положила голову ему на грудь.

Очень долго они сидели молча, вместе, высоко над землей, он глядел на океан и видел лишь мерцание воды и чернильное небо над ней, в котором едва угадывались огоньки звезд. Облака двигались, то закрывая луну, то открывая, казалось, луна прожигает себе путь сквозь них своим светом. Влажный соленый ветер шелестел ветвями высоких деревьев вокруг них.

На мгновение он ощутил опасность. Или это просто какое-то другое существо поблизости? Он не был уверен, но знал, что не стоит говорить Лауре об этой мимолетной тревоге. Здесь она зависит от него, целиком и полностью. И он молча прислушался.

Может, просто шорох ветвей и хвои, может, какое-то мелкое животное пробирается где-то здесь, наверху. На такой высоте ночью летают летучие мыши, здесь могут быть белки-летяги, синицы и бурундуки, которые могут всю жизнь прожить, не спускаясь на землю. Но почему же такие мелкие животные пробудили в нем защитный рефлекс? Что бы это ни было, оно исчезло, и он подумал, что насторожился лишь потому, что здесь с ним Лаура, что рядом с ним бьется ее сердце, что он всегда будет беспокоиться за нее.

Вокруг все было прекрасно.

Но, подумав о парне, он почувствовал горечь.

Какая чудовищная ошибка, и теперь ему придется признаться в ней своему наставнику, вновь обретенному, человеку, в чьих наставлениях он так нуждается. Если только Феликс простит его за это, простит, хотя страж и настаивал на том, что такая ошибка непростительна. Что там будет делать и думать Феликс — лишь часть этой скверной истории. Парень может умереть. Парень может умереть по вине Ройбена. Эта ужасная истина мучила его, и надежда теперь лишь на Феликса, на то, что хоть он знает, что тут можно сделать, если вообще можно.

Просто невыразимо.

Он взмолился лесу укрыть его, защитить его от безжалостной остроты его собственного ума. Давным-давно, в его не такой уж и длинной жизни, голос разума и совести всегда был голосом Грейс, Фила, Джима и Селесты. Но теперь все стало иначе. Теперь лишь его собственная совесть пронзала ножом его душу. Исцели это, если сможешь, кипящей в тебе тайной силой! Морфенкинд, что же ты сделал с этим мальчиком? Неужели он выживет лишь затем, чтобы стать таким же, как ты?

Он больше не мог справляться с этим один. Возвышенное умиротворение этих высей бледнело пред жгущим его стыдом. Ему надо было двигаться, и он начал перебираться с дерева на дерево, а она крепко держалась за него руками и ногами. Переместившись по большой дуге, они медленно вернулись к краю леса секвой. Она будто ничего не весила, он ощущал лишь приятный запах, будто он нес огромный букет цветов, прижав его к груди. Вдохнув сладкий запах, он нашел языком ее шею, щеку, и его тихий рык перешел в стон, серенаду, воспевающую ее.

Она еще крепче сжала его руками и ногами, и он спустился вниз, в подлесок, где было ощутимо теплее.

Ее руки были ледяными. Даже он это чувствовал, ощущение холода, исходящее от ее рук, будто дым.

Он медленно пошел меж величественных серых дубов, неся ее, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать ее, чтобы погладить ее левой лапой под свитером, ощутить горячую шелковистую кожу, нагую плоть, такую влажную, такую гладкую, благоухающую лимоном и цветами, названий которым он не знал, благоухающую крепким обжигающим запахом ее живого тела. Он приподнял ее и облизал ее груди, и она вздохнула.

Когда они вернулись в дом, он положил ее на длинный стол в столовой. Держал ее руки меж своих лап, теплых лап. Ведь они теплые? В столовой было темно. Дом вздыхал и поскрипывал, противостоя напору ветра, дующего с океана. Сквозь арку проникал свет из гостиной.

Он долго смотрел на нее, лежащую, ожидающую его, с распущенными волосами, в которых застряли хвоя и листья, ароматные. Ее глаза, большие и сонные, глядели на него.

Он зажег спичку и поджег дубовые поленья в камине. Затрещала растопка, и языки пламени лизнули дрова. Потолок озарил призрачный свет. Отблески огня заплясали на лакированной поверхности стола.

Она начала снимать одежду, но он жестом попросил ее подождать. И сам начал раздевать ее, медленно, аккуратно закатывая свитер и тихонечко стягивая его, расстегивая брюки, снимая их. Она скинула туфли.

Ее вид, нагой, на полированном столе, привел его в приятное безумие. Он провел мягкой шерстью лапы по ее ступням. Погладил обнаженные икры.

— Не дай мне причинить тебе боль, — прошептал он низким голосом, уже ставшим для него привычным, ставшим его частью. — Скажи мне, если вдруг будет больно.

— Ты никогда не делал мне больно, — прошептала она. — Ты не можешь сделать мне больно.

— Какое нежное горло, нежный живот, — тихо прорычал он, облизывая ее длинным языком, поглаживая и приподнимая ее груди лапами, ниже подушечек, там, где они были покрыты мягкой шерстью. Изыди от меня, горе.Став на колени, он аккуратно поднял ее и осторожно опустил на себя, входя в нее. Все вокруг расплылось, лишь гудел и трещал в ушах огонь, лишь она в его сознании, ничего, кроме нее, а потом не стало и сознания.

Потом он поднял ее и понес к лестнице, по пустому коридору, так далеко, в кромешной темноте, в тепло их спальни. Духи, свечи. Так темно и так тихо.

Он положил ее на кровать, будто тень на белизне простыней, и сел рядом. Ничего не говоря, закрыл глаза и призвал превращение. В груди загорелся огонь, воздух будто приподнял волчью шерсть, размягчая ее, растворяя ее. Волны экстаза прокатились по телу, шатая его, сильно, но недолго. Шерсть начала исчезать, кожа задышала, и он поглядел на свои руки; свои обычные руки.

— Сегодня я сотворил нечто ужасное, — сказал он.

— Что такое? — спросила она, взяв его за руку и легонечко сжав.

— Я покалечил мальчика, мальчика, которого пытался спасти. И думаю, что мог передать ему Хризму.

Она ничего не сказала. На ее лице отразилось лишь понимание и сочувствие. Какое чудо. От кого еще он мог бы ждать такого? Надеяться — вовсе не то же самое, что ожидать.

— Что, если он умрет? — со вздохом сказал он. — Что, если я пролил кровь невинного? Что, если, в самом лучшем случае, он станет таким же, как я?