23

Джим приехал ближе к вечеру.

Ройбен гулял в лесу с Лаурой. Они не нашли там ни машины, ни рюкзака, ничего, что было бы связано со странным существом, напавшим на них вчера. И до сих пор так и не поняли, как он смог попасть в дом.

Утром он снова обыскал все чердачные помещения, но тщетно. Все спальни и остальные комнаты, по всем четырем сторонам дома. Все замки на первом этаже были закрыты. Он поклялся себе, что теперь они будут включать наружную сигнализацию даже тогда, когда они дома.

Джим ухитрился на один вечер отпроситься из храма Святого Франциска, что с ним случалось крайне редко. Предотвратил тем самым приезд Грейс, Фила и Селесты, пообещав, что сам съездит и выяснит, почему Ройбен не отвечает на звонки на мобильный, письма по электронной почте, все ли «в порядке». У него было немного времени, чтобы поужинать с ними, пораньше, но потом ему надо было отправляться обратно домой.

Признаться, Ройбен был рад его видеть. Джим был в полном облачении, и Ройбен обнял его так, будто они год не виделись. И действительно, так оно и ощущалось. Совершенно ужасно. Совершенно ужасно было ощущать свою разделенность с родными.

После поверхностной экскурсии по дому они взяли кофейник с кофе и пошли в восточную утреннюю столовую, рядом с кухней, и сели, чтобы поговорить.

Лаура поняла со слов Ройбена, что это будет «исповедь», поэтому отправилась наверх, чтобы сесть за компьютер и ответить на письма. Она выбрала ближайшую к главной спальне комнату, в западном направлении, в качестве кабинета. Они все устроят как можно скорее. Пока что она просто принесла туда свои книги и бумаги. Комната вполне ее устраивала, с видом из окон на море и поросшие лесом утесы.

Ройбен глядел, как Джим извлекает небольшую пурпурную столу, чтобы обернуть ее вокруг шеи и выслушать исповедь.

— Не кощунственно ли мне просить тебя делать это? — спросил Ройбен.

— Обращайся к Богу с наилучшими помыслами, — спокойно ответил ему Джим.

— Благослови меня, Отче, ибо я согрешил, — начал Ройбен. — Я пытаюсь найти путь к раскаянию.

Он поглядел в восточное окно, на густую дубовую рощу, рядом с секвойями. Толстые серые деревья, изогнутые и узловатые, земля под ними, покрытая желтыми, зелеными и коричневыми листьями, плющ, оплетающий толстые стволы и уходящий вверх, по раскидистым ветвям.

Дождь кончился перед рассветом. Сквозь редкие ветви дубов и оставшиеся на верхушках листья просвечивало голубое небо. С запада протянулись теплые лучи солнца, освещая косыми лучами тропинки меж деревьев. Ройбен затерялся в своих мыслях сразу же, как поглядел туда.

Потом повернулся, оперся локтями на круглый дубовый стол. И, уронив лицо в ладони, начал говорить. Рассказал Джиму все, что произошло, абсолютно. Рассказал про странное совпадение с именами Нидек и Спервер. Изложил все, до мелочей, самых ужасающих.

— Не могу сказать тебе, что я желаю лишиться этой силы, — сознался он. — Не могу и объяснить, что это значит, нестись сквозь лес, будучи этим зверем, созданием, которое может пробежать на четырех не одну милю, а потом мгновенно забраться на дерево, на десятки метров вверх, существо, которое с такой легкостью может удовлетворить свои потребности…

Джим лишь кивал, терпеливо ожидая всякий раз, как Ройбен делал паузу, давая знак продолжать.

— Любой другой опыт бледнеет перед этим, — сказал Ройбен. — Я так тоскую по тебе, по маме и Филу, так тоскую! Но все бледнеет перед этим.

Он описал, как пожрал пуму, как это было — находиться в гнезде между небом и землей, в безопасности, когда внизу кружат молодые пумы. Как ему хотелось взять туда Лауру, в эту обитель.

Джим подождал, а потом аккуратно вернул разговор в прежнее русло, к тому, что Ройбен узнал от стража.

— Значит, теперь ты знаешь, что это такое, — сказал Джим. — Есть «другие», и в числе этих других может оказаться Феликс Нидек, но ты не знаешь этого в точности. Этот человек, Маргон Спервер, он тоже может оказаться Морфенкиндом, а имена могут быть выбраны намеренно, для отвлечения внимания. Ты подозреваешь это. У этих существ есть своя терминология — Хризма, Морфенкиндер, а это означает, что за ними стоит традиция, которой уже немало лет. То создание намекнуло на то, что они здесь уже давно. Тебе известно, что сыворотка роста, которая превратила тебя в это существо, может вызвать болезнь или убить, но ты выжил. Ты знаешь, что твои клетки изменились таким образом, что, будучи отделены от жизненной силы твоего организма, они разрушаются. А когда иссякает эта жизненная сила, то разрушается все тело. И что по этой причине власти не могут установить, кто ты такой.

— Да, пока я знаю только это.

— Ну, не только. Страж, как ты его назвал, дал тебе понять, что ты груб и поспешен, и спровоцировал интерес, который угрожает существованию этих существ, правильно?

— Да.

— Следовательно, по твоему мнению, «другой» или «другие» могут прийти, чтобы причинить тебе вред или убить, убив и Лауру. Ты убил одного из них, Ройбен, этого Маррока, так что они могут желать убить тебя хотя бы за это, если не за что-то иное.

— Я понимаю, к чему ты ведешь, — сказал Ройбен. — Понимаю, что собираешься сказать мне. Но нет никого, кто мог бы нам помочь в этом. Никого. И не говори мне о том, что надо сообщить об этом властям! Или признаться в чем-то врачам. Потому что любое подобное действие может положить конец моей свободе и свободе Лауры, навсегда, положить конец нашей жизни!

— Почему ты в этом так убежден?

— Джим, подумай сам. Почему ты не понимаешь этого? Они будут просто вынуждены заточить меня. У них нет иного выбора. А потом они будут рвать волосы на голове, пытаясь все выяснить, проанализировать, получить результаты…

— А какая альтернатива, Ройбен? Жить здесь, бороться с этой силой? Бороться с манящими тебя голосами? Бороться с желанием отправиться в лес и убивать? А потом у тебя возникнет искушение привести в это Лауру, и что будет, если сыворотка убьет ее, так, как сказал этот страж?

— Конечно же я думал об этом, — ответил Ройбен. — Я думал об этом.

Действительно, он думал.

Он всегда думал, что это глупые клише из фильмов ужасов, что «чудовищу» нужен товарищ, что оно может мучиться вечностью, вспоминая потерянную любовь. А теперь понял это, целиком и полностью. Понял, какое отчуждение и изоляцию, какой страх порождает такая жизнь.

— Я не причиню вреда Лауре, — сказал он. — Лаура не просила об этом даре.

— Дар, ты называешь это даром? Слушай, у меня хорошее воображение, и всегда было. Я могу представить себе свободу, силу…

— Нет, не можешь.

— О'кей, тогда я понимаю, что это свобода и сила, соблазнительные, за пределами моих представлений, самых несбыточных мечтаний.

— Вот теперь ты начинаешь понимать. Несбыточные мечтания. Ты когда-нибудь мечтал заставить страдать причинившего тебе вред, когда-нибудь хотел, чтобы они испытали боль за то, что совершили? Я принес эти страдания похитителям детей и другим.

— Ты убил их, Ройбен. Ты пожрал их души. Ты лишил их надежды и милосердия, всего, что было им суждено. Ты забрал все это, Ройбен. Ты уничтожил навеки годы раскаяния и сожаления, которые они могли бы прожить! Ты забрал их во грехах их, Ройбен, а не в молитвах!

Он остановился. Ройбен молчал, обхватив голову руками и закрыв глаза.

— Слушай, я хочу тебе помочь! — взмолился Джим. — Я не желаю обвинять тебя, не желаю отворачиваться от тебя.

— Ты этого и не делаешь, Джимми.

— Ты не сможешь жить с этим один. А эта женщина, Лаура, она прекрасна, и она предана тебе. Она не ребенок и не глупая, это я сразу понял. Но она знает обо всем этом ничуть не больше тебя.

— Она знает все, что знаю я. И знает, что я люблю ее. Если бы она не ударила топором, возможно, я не смог бы победить.

Джим даже не знал, что на это сказать.

— Так что же ты хочешь сказать? — спросил Ройбен. — Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Я не знаю. Позволь мне подумать. Позволь мне попытаться выяснить, кому можно доверять, кто сможет изучить это, проанализировать, найти какой-то способ обратить это…

— Обратить это? Джим, этот страж просто исчез! Прах к праху. Исчез. Ты думаешь, такое могучее превращение может быть обращено вспять?

— Тебе неизвестно, сколь долго это существо обладало этой силой.

— Это другой вопрос, Джим. Меня нельзя убить ни ножом, ни пулей. Если бы у этого существа была еще пара секунд и оно бы смогло извлечь топор из своего черепа, его череп, даже его череп и мозг могли бы исцелиться. Я обезглавил его. Этого никто не может пережить. Не забывай, Джим, я быстро исцелился от пулевого ранения.

— Да, Ройбен, я помню это. Сначала не поверил тебе когда ты мне сказал тогда, что тебя ранили. Не верил тогда.

Он покачал головой.

— Но они нашли эту пулю, в стене дома на Буэна Виста. Селеста мне рассказала. Нашли пулю, и по траектории определили, что пуля отклонилась. Пуля что-то пробила, прежде чем вонзиться в штукатурку стены. И на пуле не было следов тканей, ни малейших частиц.

— Так что же это означает, Джим? Что это означает, в отношении… моего тела и времени?

— Не думай, что стал бессмертным, Малыш, — тихо сказал Джим. Протянул руку и ущипнул Ройбена за складку кожи у запястья. — Пожалуйста, только не начинай думать так.

— Но что, если у нас огромная продолжительность жизни, Джим? В смысле, я не знаю, возьми хоть этого стража. У меня четкое ощущение, что он прожил весьма немало.

— Почему ты это говоришь?

— Он что-то говорил, говорил про память, что помнит свое первое любопытство намного лучше, чем многое другое. Я не знаю. Признаться честно, я просто гадаю, пытаюсь почуять нутром.

— Может быть и наоборот, — сказал Джим. — Ты просто не знаешь. Но ты прав насчет криминалистов. Нет другого объяснения тому, почему у них не остается никаких улик, а Селеста говорит, что так и есть. И она не знает почему. Никто не знает, почему у них ничего нет. Мама говорит, что они не могут найти объяснения, почему лабораторные препараты, взятые ими, просто саморазрушаются.

— Я знал об этом. И мама знает, что произошло с анализами, которые они у меня брали.

— Она этого не говорила. Но мама что-то знает. И мама боится. А еще она мучится. Этот русский врач, он должен прибыть завтра, отвезти ее в ту маленькую больницу в Саусалито, показать…

— Это тупик!

— Понимаю, но мне это не нравится. В смысле, я бы хотел, чтобы ты сказал маме, но мне не нравится этот врач из Парижа, то, что у него на уме. Папе тоже это не нравится. Он сразу сказал маме, что лучше бы не пытаться проводить исследования вопреки твоей воле.

— Что?

— Слушай, я просто говорю о том, что слышал. Все эти разговоры про частную больницу в Саусалито, которая, кстати, покрыта полнейшей завесой тайны. Фил не нашел в Интернете ни одного упоминания о больнице, ни одного врача, который мог бы что-то о ней сказать.

— Ну, так о чем же, черт побери, мама думает?

— Не бери в голову. Я не знаю.

— Она знает, — сказал Ройбен. — Она нашла взаимосвязь. Она с самого начала знала, что со мной все плохо, серьезно плохо, чувствовала, как чувствует только мать. А теперь я понимаю, что она знает.

— Думаю, ты прав. И не вижу, какой еще вред ты можешь причинить маме, если расскажешь ей всю правду. Но это одно дело, а вот врач из Парижа — совсем другое, кто бы он ни был. Ройбен, ты не можешь допустить, чтобы тебя поместили в эту частную больницу, в чьи-то руки. Это хуже любого, что ты только можешь себе представить.

— В чьи-то руки! Речь идет о какой-то частной психбольнице, секретной, никому не подчиняющейся.

Джим кивнул.

— Мне это не нравится. И не знаю, на самом деле, нравится ли это маме. Но она в отчаянии.

— Джим, я не могу рассказать ей. Частная больница, государственная, какая разница. Бояться, что твой сын стал чудовищем, — одно. А услышать, как он признается тебе в этом, со всеми подробностями, — она может этого не вынести. Кроме того, этого не случится. Это не мой путь. Если бы я смог все сделать по новой, то не стал бы говорить и тебе.

— Не говори так, Младший.

— Слушай меня. Я боюсь того же, чего боишься и ты. Что это существо поглотит меня, что я постепенно потеряю моральные ограничения, одно за другим, и в конечном счете перестану осознавать ситуацию и буду целиком повиноваться инстинктам…

— Боже правый.

— Но, Джим, я не сдамся без боя. Я не плохой, Джим. Я хороший. Я знаю это. Я чувствую это. Моя душа не оставила меня. Я не неразумная тварь, лишенная сострадания, неспособная творить добро.

Ройбен приложил правую руку к груди.

— Я чувствую это, здесь, — сказал он. — И хочу сказать тебе кое-что еще.

— Говори.

— Я не продолжаю меняться, Джим. Я достиг некоего равновесия. Я борюсь с этим, ищу способ, как договориться с этим, я учусь всякий раз, как это случается, но я не деградирую, Джим.

— Ройбен, ты сам сказал, что все остальное бледнеет в сравнении с тем, что ты думаешь и чувствуешь, когда наступает это превращение! А теперь хочешь сказать, что это не так?

— Моя душа не оскверняется, — сказал Ройбен. — Я клянусь. Посмотри на меня, сможешь ли ты сказать, что я не твой брат?

— Ты мой брат, Ройбен, — ответил Джим. — Но те люди, которых ты убил, тоже были тебе братьями. Проклятье, как можно сказать об этом еще? Женщина, которую ты убил, была тебе сестрой! Мы не звери дикие, во имя небес, мы человеческие существа. Мы все родня!

— О'кей, Джимми, спокойно, спокойно.

Ройбен протянул руку и подлил Джиму кофе в чашку.

Джим откинулся на спинку стула, стараясь взять себя в руки, но у него в глазах стояли слезы. Ройбен никогда не видел, чтобы Джим плакал. Джим был почти на десять лет его старше. Был уже рослым, умным и целеустремленным подростком, когда Ройбен только вылез из колыбели. Он просто не мог знать, каким Джим был в детстве.

Джим поглядел на лес. Клонящееся к закату солнце уходило на запад, дом отбрасывал большую тень на ближайшие к нему деревья, но дальше, где лес подымался вверх по склону, он был озарен чудесным светом, до южного своего края.

— Пока что ты даже не знаешь, что вызывает превращение и как это контролировать, — тихо сказал Джим. Его глаза глядели вдаль, голос был совершенно упавший. — Будешь ли ты теперь каждую ночь превращаться в это существо, до скончания дней твоих?

— Это невозможно, — ответил Ройбен. — Эти существа, Морфенкиндер, просто не выжили бы, если бы превращались каждую ночь, если бы это было так. Приходится считать, что дело обстоит иначе. И я учусь контролировать это. Учусь, как вызывать превращение и как останавливать его. Это существо, этот страж, он превратился по своей воле, мгновенно, когда счел необходимым. Я научусь.

Джим вздохнул и покачал головой.

Они молчали. Джим продолжал глядеть на лес. Зимний день быстро заканчивался. Интересно, подумал Ройбен, какие звуки может слышать Джим, какие запахи ощущать. Лес был живым, дышащим, шепчущим и всхлипывающим. Он был полон запахов, запахов жизни и запахов смерти.

— Просто исключительное место здесь, — сказал Джим. — Да, но какую цену ты заплатил за это.

— Мне ли не знать? — ответил Ройбен, сжав губы и с горечью улыбнувшись.

Сложил ладони вместе и начал молитву, завершая исповедь.

— Боже мой, я от всего сердца раскаиваюсь… от всего сердца раскаиваюсь, от всего сердца, клянусь, чистосердечно раскаиваюсь. Молю Тебя, укажи мне путь. Боже, вразуми меня, кто я таков, что за существо я теперь. Дай мне силу бороться с искушениями, не причинять никому вреда, не причинять вреда, но стать лишь силой любви во имя Твое.

Он произнес эту молитву со всей откровенностью, но не ощутил стоящего за ней чувства. Он ощущал окружающий мир, весь, будто крохотный уголек, искорку, называемую планетой Земля, вращающуюся вокруг Солнца, вращающуюся вместе с галактикой Млечного Пути, ощущал, как крохотна эта галактика в сравнении со Вселенной, лежащей за пределами человеческого понимания. И у него возникло печальное ощущение, что он говорит эти слова не Богу, а Джиму и ради Джима.

Их молчание было печально. Они были едины в этой печали.

— Как ты думаешь, прав ли был Тейяр де Шарден? — спросил Ройбен. — Что мы боимся того, что Бога не существует, лишь потому, что не способны физическиосознать беспредельность Вселенной. Боимся, что личность теряется в этом, и что, возможно, существует сверхличность, которая правит всем этим, сверхосознающий бог, который вложил развивающееся сознание в каждого из нас…

Он умолк. У него никогда не было склонности к абстрактной теологии и философии. Ему нравились теории, которые можно было понять и применить, когда это нужно, ощутить, что каждая вещь имеет свое значение и судьбу в безграничном пространстве Вселенной. Даже он сам.

— Ройбен, — начал Джим. — Забирая жизнь разумного существа, виновного ли, невинного, ты идешь против этой великой силы прощения, какова бы она ни была, как бы ее ни описывали. Ты уничтожаешь это таинство, уничтожаешь силу его.

— Да, — ответил Ройбен, продолжая глядеть на дубы, которые уходили в тень дома по мере захода солнца. — Я знаю, что ты веришь в это, Джим. Но я чувствую это иначе, когда становлюсь Морфенкиндом. Чувствую, как нечто иное.