Глава 1
Кто платит за ваш кофе?

ДОЛГИЕ ПОЕЗДКИ НА РАБОТУ ОБЩЕСТВЕННЫМ ТРАНСПОРТОМ — ПРИВЫЧНАЯ ЧАСТЬ ЖИЗНИ В ЛЮБОМ БОЛЬШОМ ГОРОДЕ, БУДЬ ТО НЬЮ-ЙОРК, ТОКИО, АНТВЕРПЕН ИЛИ ПРАГА. Эти поездки удручающим образом сочетают частное и общее. Частное в том, что каждый пассажир подобен крысе в лабиринте и лабиринт у каждого свой. Каждый из нас назубок знает расписание своих поездов, сколько времени занимает путь от душа до турникета метро и с какого конца платформы садиться в поезд, чтобы сократить время на пересадку. Каждый решает, что лучше: ехать домой в самом первом поезде, стоя, или в последнем, сидя.

Но эти поездки также порождают общие для всех явления — узкие места и часы пик, — которыми умело пользуются предприниматели во всём мире. Детали моих перемещений по Вашингтону отличаются от ваших в Лондоне, Москве или Гонконге, но в целом они покажутся вам до боли знакомыми.

Станция метро «Фаррагут Вест» расположена в оптимальной близости от Всемирного банка, Международного валютного фонда и даже Белого Дома. Каждое утро толпы заспанных и раздражённых пассажиров выходят из подземелья на Интернэшнл-сквер. Они спешат поскорее выбраться из шума и давки, огибая копошащихся туристов, чтобы оказаться на рабочих местах за минуту до появления начальства. Их нелегко сбить с привычного маршрута; они не любят делать крюк. Но есть место, в тепле и покое которого так и тянет задержаться на пару минут. В этом оазисе к услугам редкостные наслаждения, которые с улыбкой предлагают симпатичные мужчины и женщины необыкновенной наружности. Сегодня это очаровательная бариста с именем «Мария» на нагрудной табличке. Конечно же, это Starbucks. Кофейня расположена прямо у выхода на Интернэшнл-сквер, мимо не пройдёшь. И это не уникальный случай: первая же витрина на выходе из соседней станции, «Фаррагут Норт» — ещё одно кафе Starbucks. Такие удобно расположенные кофейни, обслуживающие столь же отчаявшихся пассажиров общественного транспорта, можно встретить в любом уголке мира. Кофейня в десяти метрах от станции «Дюпон Сёркл» в Вашингтоне называется Cosi. Нью-йоркская «Пенн Стейшн» может гордиться заведением Seattle Coffee Roasters прямо на выходе на Восьмую авеню. Те, кто следуют через станцию «Шиньюку» в Токио, могут насладиться Starbucks прямо в вестибюле метро. На лондонской станции «Ватерлоо», у выхода на южный берег Темзы, стоит киоск AMT.

Стакан капучино с высокой пенкой от Starbucks за $2,55 — это недёшево. Но я, конечно, могу себе это позволить. Как и многие посетители этого кафе, я зарабатываю эту сумму за несколько минут. Никто не станет в 8:30 утра искать более дешёвый кофе в надежде сэкономить несколько центов. Спрос на чашку кофе в удобном месте огромен. Только через станцию «Ватерлоо» ежегодно следует 74 миллиона пассажиров. Стало быть, на первый план выходит месторасположение кофейни.

Преимущество кафе Starbucks на станции «Фаррагут Вест» не только в том, что оно удачно расположено — на пути от платформы к выходу со станции, — но и в том, что на этом пути больше нет ни одного кафе. Неудивительно, что выручка огромна.

Если вы пьёте столько же кофе, что и я, вам наверняка приходит в голову, что кто-то неплохо на этом наживается. Если верить ворчащим время от времени газетам, собственно кофе в этой чашке капучино — на гроши. Конечно, газеты не пишут всей правды. Есть ещё молоко, электроэнергия, стоимость бумажного стаканчика и плата Марии за то, что она день напролёт улыбается брюзжащим посетителям. Но даже сложив всё это, мы получим сумму много меньше, чем цена чашки кофе. По данным профессора Брайана Мак-Мануса, наценка на кофе составляет около 150%. Стоимость чашки фильтрованного кофе ценой в доллар составляет сорок центов, а чашечки латте, продающейся за $2,55, — один доллар. Кто-то делает на этом кучу денег. Но кто?

Вы, наверное, думаете, что самый вероятный кандидат — владелец Starbucks Говард Шульц. Но ответ не так прост. Основная причина, по которой Starbucks просит за капучино $2,55, состоит в том, что никто по соседству не предлагает кофе за $2,00. Но почему никто не собьёт Starbucks цену? Не хочу умалять достижения г-на Шульца, но капучино отнюдь не сложный продукт. Недостатка в пригодном для питья капучино нет (как, впрочем, и в негодном). Не так уж сложно купить кофейный аппарат и кассу, обеспечить марке популярность при помощи небольшой рекламы и раздачи бесплатных порций, а также нанять достойных работников. Даже Мария не так уж незаменима.

Правда такова, что самое значительное преимущество Starbucks является расположение кофеен компании по маршруту движения тысяч страждущих пассажиров. Известно, что самые привлекательные места для размещения кофеен — на выходе со станций или на оживлённых перекрёстках. Starbucks и её конкуренты расхватали их все. Если бы Starbucks действительно имела такое гипнотическое влияние на потребителей, как жалуются критики, компании не приходилось бы прилагать столько усилий, чтобы люди буквально натыкались на её кафе. Солидная маржа, что Starbucks получает на своих капучино, не объясняется ни качеством напитка, ни работой персонала. Место, место и ещё раз место.

А кто контролирует места? Представим переговоры об аренде помещений на Интернэшнл-сквер. Владелец помещений будет общаться не только со Starbucks, но и с другими сетями вроде Cosi и Caribou Coffee, а также местными вашингтонскими фирмами: Java House, Swing’s, Capitol Grounds и Teaism. Арендодатель может подписать договор с каждой из них или же эксклюзивный договор с какой-то одной. И он быстро смекнёт, что никому не захочется платить дорого за место рядом с десятком других кофеен, так что постарается выжать максимум из эксклюзивного договора.

Пытаясь разобраться, кому достанутся все деньги, имейте в виду, что по одну сторону стола сидят как минимум полдесятка конкурирующих фирм, а по другую — владелец одного первоклассного места для размещения кофейни. Науськивая фирмы друг на друга, арендодатель, по всей видимости, сможет диктовать условия и вынудит одну из фирм согласиться на арендную плату, которая съест почти всю ожидаемую прибыль. Счастливчик сможет рассчитывать на некоторую маржу, но не слишком большую. Ведь если арендная плата будет столь низкой, что останется высокая прибыль, то другая фирма с радостью предложит арендодателю чуть больше. Кофеен неограниченно много, а привлекательных мест мало, и это означает, что балом правят владельцы помещений.

Всё это не более, чем кабинетные рассуждения. Резонно спросить, так ли это на самом деле. Когда я объяснил все эти основные принципы своей многострадальной знакомой (конечно, дело было за чашкой кофе), она спросила, могу ли я это доказать. Я признал, что это только теория — как сказал бы Шерлок Холмс, пример «наблюдения и дедукции», — основанная на уликах, доступных каждому. Пару недель спустя она прислала мне статью из Financial Times, которая опиралась на мнения отраслевых экспертов, имеющих доступ к отчётности кофейных компаний. Статья начиналась словами: «Всего несколько компаний получают хоть какую-то прибыль» и заключала, что одна из главных причин этого — «высокие издержки работы розничных точек в местах значительного потока потенциальных покупателей». Читать статьи так скучно! Следственная работа экономиста — лёгкий способ прийти к тем же самым выводам.

Листая дома старые книжки по экономике, я наткнулся на самый первый анализ работы кофеен XXI века. Он опубликован в 1817 году и объясняет не только жизнь современных кофеен, но во многом и весь окружающий нас мир. Автор этого труда, Давид Рикардо, заработавший миллионы (в сегодняшних ценах) на биржевой торговле, позднее стал членом парламента. Кроме того, Рикардо был экономистом-любителем, которого очень интересовал вопрос: что случилось с британской экономикой во время недавних наполеоновских войн? Цены на пшеницу взлетели до небес, а с ними и ставки арендной платы на сельскохозяйственные угодья. Рикардо хотелось знать, почему.

Простейший способ понять анализ Рикардо — воспользоваться одним из его собственных примеров. Представим себе дикий край с малочисленными поселенцами и изобилием плодородной земли для выращивания зерновых. В один прекрасный день в городишке появляется юный фермер Аксель и предлагает деньги за аренду акра добротной пахотной земли. Все знают, сколько зерна можно собрать с акра пашни — непонятно только, сколько денег взять с Акселя. Поскольку недостатка в целинных землях не наблюдается, конкурирующие землевладельцы не смогут запросить высокую, а то и вообще сколь-нибудь значительную арендную плату. Всякий землевладелец предпочтёт получить хоть что-то, чем ничего, так что они будут сбивать цены друг друга. В итоге Аксель сможет стать фермером за очень маленькую плату, которая едва компенсирует землевладельцу хлопоты.

Первый урок в том, что обладатель желанного ресурса — в данном случае землевладелец — не всегда обладает той властью, которую можно предположить. История умалчивает о том, был ли Аксель совсем на мели или хранил в полом каблуке сапога толстую пачку денег, поскольку это не имеет никакого значения для размера арендной платы. Переговорная сила — это производная от нехватки: если поселенцев мало, а земель много, землевладельцы этой силой не обладают.

Значит, если контроль за дефицитным ресурсом переходит от одного человека к другому, за ним смещается и переговорная сила. Если в последующие годы за Акселем придёт много новых иммигрантов, количество свободной пахотной земли будет уменьшаться, пока она не кончится совсем. Пока её будет хоть сколько-нибудь, конкуренция между землевладельцами, ещё не нашедшими арендаторов, будет держать ставки аренды на очень низком уровне. Но однажды в город приедет амбициозный фермер, назовём его Боб, и обнаружит, что свободной плодородной земли не осталось. Перспектива возделывать имеющиеся в избытке, но малоплодородные лесистые земли его не прельщает. Поэтому Боб готов хорошо заплатить землевладельцу, который выгонит Акселя или любого другого фермера, что сейчас возделывает землю практически задаром, и передаст участок Бобу. Но если Боб готов платить за то, чтобы арендовать плодородную пашню, а не поросшую лесом землю, то и все нынешние фермеры готовы заплатить, чтобы остаться на месте. Всё изменилось, причём быстро: внезапно землевладельцы обрели реальную переговорную силу, поскольку фермеров вдруг стало относительно много, а пахотных земель — относительно мало.

Стало быть, у землевладельцев появляется возможность поднять плату. Но насколько? А настолько, чтобы фермеры, работающие на плодородной земле за плату и на земле худшего качества бесплатно, зарабатывали одинаково. Если разница в урожайности двух видов угодий — пять бушелей зерна в год, то и рента землевладельца составит пять бушелей в год. Если владелец запросит больше, арендатор уйдёт на менее производительную землю. Если рента будет ниже, то фермер, работающий на плохой земле, будет готов предложить больше за более плодородный участок.

Странно, что рента изменилась так быстро лишь из-за того, что приехал ещё один потенциальный фермер. Похоже, этот пример ничего не говорит нам о том, как действительно устроен мир. Но в нём больше правды, чем кажется, пусть это и слишком упрощённая модель. Конечно, в реальном мире нужно учитывать и другие факторы: законодательные правила о том, можно ли изгонять арендаторов, условия долгосрочных контрактов и даже культурные нормы — в частности, что нехорошо выкидывать на улицу одного съёмщика, чтобы заселить другого; «так не делается». В реальном мире категорий земли больше, чем две, а у Боба могут быть иные варианты приложения сил, помимо фермерства — он может стать счетоводом или извозчиком. Всё это усложняет происходящее; эти факторы тормозят смещение переговорной силы, влияют на конкретные условия сделок и препятствуют внезапному изменению арендных ставок.

Тем не менее за мелкими повседневными трудностями часто кроются более крупные тенденции, вследствие которых власть дефицита переходит от одной группы людей к другой. Работа экономиста в том и состоит, чтобы проливать свет на эти глубинные процессы. Не стоит удивляться, если вдруг ситуация на земельном рынке изменится не в пользу фермеров, цены на жильё резко взлетят или мир покроется кофейнями всего за несколько месяцев. Ради упрощения в истории о фермерах сделан акцент лишь на одном факторе, но он помогает выявить нечто важное. Порой такие обстоятельства, как относительный дефицит ресурса и переговорная сила, действительно быстро меняются, и это сильно влияет на жизнь людей. Мы часто жалуемся на симптомы — высокую цену чашки кофе или жилья. Но с симптомами нельзя справиться, если не понимать, какого рода дефицит лежит в их основе.

Возможные смещения переговорной силы на этом не заканчиваются. Хотя пример с фермерами можно развивать бесконечно, базовый принцип неизменен. Например, если новые фермеры будут всё прибывать, со временем в оборот будут вовлечены не только все пахотные, но и все лесистые земли. И когда в город приедет очередной поселенец, Корнелиус, свободными останутся только пастбища — ещё менее урожайный тип земли. Можно ожидать нового витка переговоров: Корнелиус предложит землевладельцам деньги за лесистые участки, арендная плата за них быстро вырастет. Но разница в цене между лесистыми и пахотными землями должна сохраниться (иначе фермеры будут перебираться на пашню), так что плата за пахотные земли тоже возрастёт.

Поэтому плата за пахотные земли будет всегда равна разнице в урожайности на пахотной земле и той земле, что новые фермеры могут получить бесплатно. Экономисты называют эту последнюю землю «маржинальной», то есть граничной — она на грани между той землёй, что обрабатывают, и той, что не обрабатывают. (Вскоре мы увидим, что экономисты довольно много размышляют о ситуациях граничного, предельного свойства.) Поначалу, пока пашни было больше, чем поселенцев, она была не только лучшей землёй, но также и «маржинальной», так как была доступна новым фермерам. Поскольку лучшая земля была одновременно и маржинальной, рента за неё отсутствовала, если не считать пустяковой суммы землевладельцу за беспокойство. Позднее, когда фермеров развелось столько, что лучшей земли перестало хватать на всех, маржинальной стала лесистая земля, а плата за пахотную землю выросла до пяти бушелей в год — это разница между урожайностью пахотной земли и урожайностью маржинальной (в этом случае — лесистой) земли. Когда же приехал Корнелиус, маржинальной землёй стали пастбища, пахотная земля стала ещё более желанной относительно маржинальной земли, так что землевладельцы поспешили повысить арендную плату за неё. Важно отметить, что абсолютной стоимости не существует: стоимость всякой земли исчисляется относительно маржинальной земли.

Что ж, славная история, хотя те, кто любит вестерны, скорее предпочтут ей суровую кинематографию «Непрощённого» или вестерна «Ровно в полдень» с его психологией одиночества. Так что нам с Давидом Рикардо не полагается приза за сценарий, но нас можно извинить, коль скоро наша маленькая басня сообщает нечто полезное о современном мире.

Начнём с кофейных киосков. Почему кофе дорого стоит в Лондоне, Нью-Йорке, Вашингтоне или Токио? Здравый смысл подсказывает: потому что кофейни вынуждены платить высокую арендную плату. Модель Рикардо говорит, что это неверный ход размышлений, поскольку «высокая арендная плата» не есть произвольный жизненный факт. На то есть причина.

Пример Рикардо высвечивает два фактора, определяющих величину арендных ставок на лучшие места вроде пахотных земель: разница в урожайности между пахотной и маржинальной землёй и цена на зерно. При цене 1 доллар за бушель арендная плата составит 5 долларов. При цене $200 тыс. за бушель арендная ставка будет $1 млн. Арендная плата за пахотные земли высока лишь постольку, поскольку на этой земле можно произвести зерно, имеющее высокую ценность.

Теперь применим теорию Рикардо к кофейням. Арендная плата за пахотную землю высока, только если зерно, которое вырастает на ней, ценится дорого. Точно так же и арендная плата с кофейного киоска в оживлённом месте высока, только если покупатели готовы много платить за кофе. Пассажиры в час пик настолько отчаянно нуждаются в кофеине и так спешат, что практически не обращают внимания на цены. Готовность много платить за кофе в удобном месте в удобное время диктует высокую арендную плату, а вовсе не наоборот.

Места, пригодные для размещения кофеен, — всё равно что пахотные земли, самые лучшие для возделывания, и потому расходятся быстро. Помещения на первых этажах на Среднем Манхэттене — вотчина Sturbucks, Cosi и их конкурентов. На станции «Дюпон Сёркл» в Вашингтоне у Cosi лучшее место на южном выходе, а у Sturbucks — на северном, не говоря уже о застолблённой территории напротив смежных станций вверх и вниз по ветке метро. В Лондоне AMT оккупировала «Ватерлоо», «Кингз Кросс», «Мерилебоун» и «Черинг Кросс»; да и на любой другой станции лондонского метро можно найти точку той или иной крупной сети кофеен. В этих помещениях можно продавать подержанные автомобили или китайскую еду, но они никогда для этого не используются. И не потому что метро — неудачное место для торговли китайской едой и подержанными машинами, а потому что нет проблемы найти другое место с более низкой арендной платой, где также можно продавать лапшу и машины — в этих случаях покупатели не спешат и не прочь пройти лишние сто метров или заказать доставку. Кофейням и схожим заведениям — закусочным и газетным киоскам — более низкая арендная плата не компенсирует утрату потока покупателей, для которых цены не имеют особого значения.

Нравится ли вам, когда вас обдирают как липку?

Мне — нет. Многие вещи на свете дороги. Разумеется, иногда дороговизна — естественное следствие дефицита. К примеру, количество квартир, выходящих окнами на Центральный парк в Нью-Йорке или Гайд-парк в Лондоне, ограничено. Поскольку жить там хотели бы очень многие, эти квартиры дороги, и большинство желающих ждёт разочарование. И в этом нет ничего дурного. Но при этом совершенно непонятно, почему так дорог попкорн в кинотеатрах — последний раз, когда я туда заглядывал, дефицита попкорна не наблюдалось. Поэтому первое, что нам нужно сделать, — разобраться, почему вещи могут стоить дорого.

Говоря в терминах Рикардо, нам надо выяснить, каковы возможные причины высокой ренты. Знать причины дороговизны пахотных земель не особенно важно (если вы не фермер). Но вопрос становится куда серьёзнее, если речь о том, почему вы платите такие непомерные деньги за съёмную квартиру, или о том, действительно ли банки на нас наживаются. Но давайте начнём с пахотных земель, а потом попробуем применить наши выводы к другим проблемам.

Мы знаем, что плата за лучшую землю определяется разницей в урожайности между лучшей и маржинальной землёй. Потому очевидная причина высокой ренты в том, что лучшая земля родит очень ценное зерно в сравнении с маржинальной. Как мы уже упоминали, 5 бушелей зерна по 1 доллару за бушель даёт ренту 5 долларов, но при цене $200 тыс. за бушель рента составит уже $1 млн. Если зерно дорого, вполне естественно, что дефицитная пашня, на которой оно растёт, также дорого стоит.

Но есть и другой механизм роста платы за плодородную землю, не столь естественный. Предположим, землевладельцы объединятся и уговорят местного шерифа учредить то, что в Англии называется «зелёным поясом», — широкую область земли вокруг города, на которой действуют очень жёсткие законодательные требования к строительству. Землевладельцы могут заявить, что грешно застраивать фермами прекрасную дикую землю и потому фермерство здесь должно быть запрещено.

Земледельцам от такого запрета огромная выгода, поскольку он приведёт к росту платы за всю легально сдаваемую в аренду землю. Как мы помним, плата за пашни определяется разницей в урожайности между пахотной и маржинальной землёй. Стоит запретить фермерство на маржинальной земле, как плата за пахотную подскочит. Если раньше альтернативой платному использованию пахотных земель было бесплатное фермерство на пастбищах, то теперь альтернативы уже нет. И раз возделывать маржинальные земли запрещено, фермеры проявляют куда больше интереса к выращиванию зерна на пахотных землях и готовы заплатить за это гораздо больше.

Итак, мы обнаружили две причины высокой ренты. Первая — за хорошую землю имеет смысл платить больше, если зерно, которое она родит, также ценится высоко. Вторая — в том, что за хорошую землю имеет смысл много платить, если нет других вариантов.

Те читатели, что снимают жильё в Лондоне, должно быть, в этот момент нахмурили брови. Лондон окружён «зелёным поясом», учреждённым ещё в 1930-е. Так вот почему так дорого снять или купить недвижимость в Лондоне — не потому, что она лучше альтернатив, а потому, что нет законной альтернативы?

И то и другое: несомненно, Лондон — уникальное место, и он подходит для обустройства шикарных апартаментов или офисов больше, чем Сибирь, Канзас-Сити и даже Париж. Отчасти по этой причине ставки арендной платы так высоки. Но другая причина дороговизны лондонской недвижимости — «зелёный пояс» вокруг города. Благодаря ему, Лондон не расползается по окрестностям, и это многим нравится. Однако ещё одно следствие этого ограничения — перемещение огромных сумм из карманов арендаторов в карманы домовладельцев. «Зелёный пояс» поддерживает арендную плату и цены на недвижимость в Лондоне на более высоком уровне, чем они могли бы быть при отсутствии ограничений, точно так же, как запрет на обработку пастбищ повышает плату за обработку пахотных и лесистых земель.

Это не довод против «зелёного пояса». В том, что население Лондона ограничено примерно шестью миллионами человек, вместо того чтобы вырасти до шестнадцати или двадцати шести, есть масса преимуществ. Но важно, чтобы, взвешивая плюсы и минусы законодательства подобного «зелёному поясу», мы понимали, что следствием введения этих правил будет не только сохранение природы. Аренда офисов в Вест-Энде дороже, чем на Манхэттене или в центре Токио. В Вест-Энде вообще самые дорогие офисы в мире, и там же установлен мировой рекорд по стоимости жилого дома — £70 млн (около $130 млн). «Зелёный пояс» сделал недвижимость в Лондоне относительно дефицитной для тех, кто хотел бы там жить, и конечно, этот дефицит — источник власти.

Настало время для вашего первого экзамена по экономике. Почему снижение цен на проезд и повышение качества работы пригородных поездов, доставляющих пассажиров из пригородов на станцию «Пен Стейшн» в Нью-Йорке, порадует всех, кто арендует квартиру на Манхэттене? И почему нью-йоркские домовладельцы будут совсем не в восторге от таких улучшений?

Ответ следующий: улучшение работы общественного транспорта означает новые альтернативы аренде городского жилья. Если двухчасовая поездка превратится в часовую и пассажиры смогут сидеть, а не стоять, многие решат сэкономить и уехать с Манхэттена. Так на рынке появятся свободные квартиры. Дефицит сократится, арендная плата упадёт. Улучшение работы транспорта повлияет не только на пассажиров; оно затронет всех, кто имеет отношение к нью-йоркскому рынку недвижимости.

Одна из проблем бытия Экономиста под прикрытием в том, что ему повсюду начинают мерещиться «зелёные пояса» того или иного рода. Как отличить, какие вещи дороги вследствие естественного дефицита, а какие — из-за искусственных факторов — законодательных ограничений или нечестной игры?

Модель Рикардо может помочь и здесь. Нужно только осознать сходство между естественными феноменами — полями или оживлёнными городскими местами — и компаниями. На полях одни вещества превращаются в другие, например, навоз и семена — в зерно. То же самое с компаниями. Автомобильный концерн производит из стали, электричества и прочих ингредиентов автомобили. Заправка превращает колонки, топливные цистерны и землю в бензин в баке вашей машины. Банк преобразует компьютеры, продвинутые системы учёта и наличные в банковские услуги. Поэтому мы не сильно погрешим против истины, если заменим в модели Рикардо «ренту» на «прибыль». Рента — это отдача, которую землевладельцы получают от собственности; прибыль — отдача, получаемая собственниками компаний со своего капитала.

Рассмотрим пример из банковского дела. Предположим, некий банк оказывает первоклассные услуги. В банке фантастическая корпоративная культура, у него сильный брэнд и самое лучшее программное обеспечение. Там трудятся великолепные работники, и многие сотрудники приходят в банк, чтобы чему-то у них научиться. Всё это и есть то, что экономист Джон Кей (явно взывающий к модели Рикардо) называет «устойчивым конкурентным преимуществом», подразумевая такое превосходство над конкурентами, что позволяет получать прибыль из года в год.

Назовём этот чудо-банк «Банковская корпорация Акселя». Второй банк, «Вклады и займы у Боба» не столь компетентен: его брэнду меньше доверяют, корпоративная культура так себе. Он не то чтобы плохо работает, но к великим его точно не отнесёшь. Третий банк, «Депозитная компания Корнелиуса», крайне неэффективен: его репутация ужасна, кассиры грубят клиентам, контроль над расходами отсутствует. Банк Корнелиуса менее эффективен, чем учреждение Боба и в высшей степени некомпетентен в сравнении с «Банковской корпорацией Акселя». Это напоминает три типа земли: плодородную пашню, менее урожайную лесистую землю и ещё менее урожайные пастбища.

Банки Акселя, Боба и Корнелиуса конкурируют, убеждая людей делать вклады или брать взаймы. Но банк Акселя так эффективен, что он может оказывать услуги дешевле, чем другие, либо более качественно по той же цене. По итогам года банк Акселя получит громадную прибыль, банк Боба, который не так ловко обслуживает клиентов, — более чем скромную, а банк Корнелиуса едва сведёт концы с концами. Если бы банковский рынок был на спаде, Корнелиусу пришлось бы уйти из бизнеса. Но при росте рынка он стал бы прибыльным, и в отрасли появился бы новый банк, может быть, ещё менее эффективный, чем у Корнелиуса. Новый банк стал бы маржинальным банком, работающим на грани безубыточности.

Не будем повторять все шаги анализа, но вспомним, что размер земельной ренты определяется урожайностью пашни в сравнении с маржинальными пастбищами. Точно так же прибыль банка Акселя определяется в сравнении с банком Корнелиуса — маржинальным банком, который, как мы знаем, получит небольшую прибыль или вовсе никакой. Прибыль компании, как и рента, зависит от существующих альтернатив. Компания, работающая в условиях жёсткой конкуренции, будет менее прибыльна, чем компания, чьи конкуренты беспомощны.

Аналогия может показаться ошибочной: площадь пашни постоянна, а компании могут расти. Но компания не может вырасти в одночасье, не размыв при этом репутацию и иные умения, сделавшие её успешной. С другой стороны, хотя площадь земель не меняется, различия в производительности разных категорий земли меняются по мере развития ирригации, средств борьбы с паразитами и удобрений. Модель Рикардо, которая эти изменения не учитывает, сможет объяснить изменения цен на сельхозпродукцию в рамках десятилетий, но не столетий, а прибыльность компаний — в масштабе лет, но не десятилетий. Как и во многих экономических моделях, анализ будет справедлив в некоторых временных рамках, здесь — в краткосрочной и среднесрочной перспективе. Для других временных отрезков потребуются и другие модели.

Прекрасно, но какое отношение это имеет к наживе, получаемой корпорациями?

Газеты часто видят в высоких прибылях корпораций признак того, что потребителей облапошивают. Правы ли они? Лишь иногда. Согласно теории Рикардо, есть две причины, по которым средняя прибыль в отрасли вроде банковской может быть высокой. Если потребители действительно ценят отличный сервис и репутацию, у Акселя и Боба бизнес пойдёт хорошо (банк Корнелиуса — маржинальный и может рассчитывать на очень немногое). Газетные писаки получат повод пожаловаться на непомерные прибыли. Если же клиенты не видят в первоклассном обслуживании особой ценности, Аксель и Боб будут лишь немногим прибыльнее, чем Корнелиус (по-прежнему мало зарабатывающий маржинальный банк), и средняя прибыль по отрасли тоже будет невысока. Комментаторы промолчат. Но в обоих случаях стимулы и стратегии в отрасли одни и те же. Меняться может отношение потребителей к качественному сервису. И в первом случае никто никого не грабит; Аксель и Боб получают вознаграждение, поскольку предлагают клиентам нечто ценное и дефицитное.

Однако высокая прибыль не всегда достигается столь праведным путём. Порой негодование прессы справедливо. Высокие прибыли корпораций можно объяснить и по-другому. Что, если некий банковский «зелёный пояс» выдавит Корнелиуса с рынка? В действительности есть много факторов, закрывающих новым компаниям дорогу на рынок. Иногда в этом приходится винить клиентов: новички не могут выйти на рынок, поскольку потребители предпочитают иметь дело только с проверенными компаниями. Джон Кей показывает, что некоторые «постыдные» товары, включая презервативы и прокладки, очень прибыльны потому, что новым игрокам непросто создать шумиху вокруг своей продукции. Ещё чаще фирмы просят правительство защитить их от конкуренции, и многие правительства наделяют их монопольными лицензиями или же резко ограничивают вход в «чувствительные» отрасли вроде банковской, сельского хозяйства или телекоммуникаций. Каковы бы ни были причины, результат одинаков: компании-старожилы при отсутствии конкуренции наслаждаются высокими прибылями. Из-за сходства между рентой, которую можно получать с земли при небольшом числе альтернатив, и прибылью, получаемой при малом количестве конкурентов, экономисты часто называют последнюю «монопольной рентой». Термин может вводить в заблуждение, но в этом нужно винить модель Рикардо и недостаток воображения, которым экономисты страдают до сих пор.

Чтобы понять, наживаются ли на мне супермаркеты, банки или фармацевтические компании, мне нужно лишь узнать, насколько прибыльны эти отрасли. Если прибыли высоки, у меня сразу появляются подозрения. Но если начать дело на этом рынке не слишком трудно, моя подозрительность уменьшается. Это значит, что высокие прибыли обусловлены естественной нехваткой: на свете не так много по-настоящему хороших банков, и хорошие банки намного эффективнее плохих.

Землевладельцы и руководители компаний — не единственные, кто желал бы избежать конкуренции и насладиться монопольной рентой. Профсоюзам, лоббистам, людям, получающим профессиональную квалификацию, и даже правительствам это также по душе. Каждый день мы видим, как люди вокруг пытаются устранить конкурентов или воспользоваться успехами тех, кому это удалось. Экономисты называют такое поведение «созданием ренты» и «поиском ренты».

Занятие это не из лёгких. Ведь конкуренция заложена в самом устройстве мира, и избавиться от неё не так-то просто. И это весьма удачно, поскольку, хотя конкуренцию ощущать не слишком уютно, если вы оказались не на той стороне, быть на правильной стороне, в роли потребителя, очень даже приятно. Все мы извлекаем выгоду из того, что люди конкурируют друг с другом, предлагая нам рабочие места, газеты или отдых на море, также как нашим вымышленным землевладельцам идёт на пользу соперничество между Бобом и Акселем.

Один из способов предотвратить конкуренцию — контроль над природным ресурсом, таким как земля. Площадь пригодной для обработки земли ограничена, и только революция в сельскохозяйственном производстве может изменить положение. Но пахотная земля — не единственный конечный ресурс на планете. Другой пример — нефть. В одних частях света, особенно в Саудовской Аравии, Кувейте, Ираке и прочих странах Персидского залива, нефть можно добывать задёшево. В других частях света — на Аляске, в Нигерии, Сибири и канадской провинции Альберта — добыча нефти обходится намного дороже. Во многих других частях света, где есть нефть, её добыча обходится столь дорого, что никто об этом и не помышляет. Сейчас нефть, добываемая в Альберте и подобных ей местах, — это маржинальная нефть.

История нефтедобывающей отрасли — настоящее учебное пособие по теории ренты Рикардо. До 1973 года добычу вели на «нефтяных пашнях», преимущественно на Ближнем Востоке. Несмотря на огромную ценность нефти для экономики промышленно развитых стран, она стоила очень дёшево, менее десяти долларов за баррель в сегодняшних ценах — в скважинах её было хоть залейся, и издержки добычи были крайне низки. В 1973 году Организация стран — экспортёров нефти (ОПЕК), члены которой владели большей частью «нефтяных пашен», решила вывести часть ресурсов из оборота, приказав своим членам ограничить добычу. Цены скакнули до сорока, а потом и до восьмидесяти долларов за баррель в сегодняшних ценах и оставались высокими много лет, поскольку в краткосрочной перспективе замены этим источникам нефти почти не было. (В примере Рикардо эквивалентом этому было бы внезапное прекращение обработки пахотных земель, из-за чего возник бы временный дефицит зерна — ведь на то, чтобы очистить и распахать лесные земли, требуется время; это привело бы к увеличению ренты.)

При цене восемьдесят долларов за баррель оказалось, что есть более дешёвые альтернативы, которые и были со временем освоены: выработка электроэнергии из угля вместо нефти, производство более экономичных автомобилей и добыча нефти в таких местах, как Альберта и Аляска. Иными словами, в оборот стало вводиться всё больше энергетических «лесов» и «пастбищ». Ради сохранения высоких цен ОПЕК была вынуждена соглашаться на всё меньшую долю мирового рынка нефти. В конце концов, в 1985 году Саудовская Аравия нарушила соглашение и увеличила добычу. В 1986 году цены обвалились и вплоть до недавнего времени примерно равнялись себестоимости добычи на маржинальных месторождениях вроде Альберты — от 15 до 20 долларов за баррель. В последние пару лет мы столкнулись с неожиданно высоким спросом на нефть со стороны Китая и к тому же с нестабильностью в Саудовской Аравии, Ираке, Нигерии и Венесуэле; в результате цена за баррель выросла до 50 долларов и выше. Но и в 1990-е, при более низких ценах, выручка от продажи нефти, добытой на самых дешёвых месторождениях Саудовской Аравии и Кувейта при себестоимости пара долларов за баррель, почти полностью представляла собой чистую прибыль.

Значительная часть мировой экономики не связана с использованием ограниченных природных ресурсов. Стало быть, людям приходится искать другие способы избавиться от конкуренции.

Один из расхожих методов — насилие, особенно популярное в наркоторговле и иных видах организованной преступности. Наркодилеры предпочитают не иметь конкурентов, сбивающих цены. Похоже, подстрелив или поколотив достаточное число людей, преступная группировка отбивает у других банд охоту выходить на рынок и может радоваться более высокой прибыли. Это незаконно, но и сама торговля наркотиками преступна. Если тюрьма светит вам в любом случае, какой смысл ограничиваться полумерами? Чтобы воспользоваться властью дефицита, наркодилеры заходят весьма далеко, устраняя конкурентов. И их клиенты едва ли пойдут жаловаться в полицию на непомерно высокие цены.

К несчастью для типичной банды, даже насилия бывает недостаточно для получения прибыли. Проблема в том, что оружия и агрессивных молодых людей вокруг предостаточно. Всякая банда, у которой дело идёт хорошо, вызывает у множества других соблазн потеснить её с территории — и желающих хоть пруд пруди. Экономист Стивен Левитт и социолог Судхир Венкатеш сумели раздобыть платёжные ведомости одной американской уличной банды. Оказалось, что зарплата «бойцам» начисляется из расчёта $1,70 в час. Перспективы роста хорошие, учитывая высокую текучку среди членов банд (люди довольно часто уходят сами или получают пулю); но средний заработок составляет в лучшем случае менее десяти долларов в час. Это совсем немного, если учесть, что за 4 года среднестатистический член банды бывает дважды ранен, четырежды арестован, а шансы погибнуть — один к четырём.

Некоторые криминальные предприятия более успешны. Мафиозные группировки часто берутся за легальный бизнес вроде прачечного, который приносит большую прибыль, если вход на рынок затруднён. Например, конкурентов можно запугать. Это довольно легко: фургоны для перевозки белья и сами прачечные куда проще отыскать и повредить, чем пакет кокаина. Ещё проще запугать потребителей. Поклонникам сериала «Клан Сопрано» известно, что мафия вымогает деньги у ресторанов, оказывая им услуги по стирке белья по завышенным ценам. Резоны прозрачны: рестораны особенно уязвимы перед вымогателями, так как отпугнуть посетителей совсем нетрудно; при этом собранную под видом платы за стирку дань можно списать на себестоимость. Успешный бизнес притягивает конкурентов, но в данном случае есть и более безопасные способы заработать на жизнь.

Из этого следует, что наличие входных барьеров и устойчивая прибыль — результат не насилия как такового, а эффективной организации. Банк Акселя эффективен, а банк Корнелиуса — нет. Обычной банде недостаёт эффективности, а у мафии её хоть отбавляй.

Слава богу, в цивилизованном обществе мы, как правило, защищены от насилия по отношению к конкурентам. Но это не значит, что люди не придумали других способов держать конкуренцию в узде.

Наглядный пример — профсоюзы. Цель профсоюза — не допустить конкуренции между рабочими и, как следствие, снижения заработков и ухудшения условий труда. Если электриков мало, а спрос на них большой, электрики могут качать права насчёт оплаты и условий труда как при помощи профсоюза, так и без него. Но чем больше электриков выходят на рынок, тем меньше их влияние. Новые электрики здесь выступают в роли фермера Боба. Профсоюз нужен для заключения коллективных договоров, но он также препятствует чрезмерному притоку людей в профессию.

С распространением механизации в XIX веке потребность в объединении стала насущной. Рабочая сила была в избытке. Она концентрировалась в городах, и отдельные рабочие были легко заменимы. Без объединения в профсоюзы зарплата оставалась бы очень низкой. С объединением конкуренция устранялась, и зарплаты — для счастливчиков, что состояли в профсоюзе — росли. В США деятельность профессиональных объединений была ограничена законом: антимонопольное законодательство, препятствующее сговору крупных компаний, также служило оружием против профсоюзов. Но потом политическая ситуация поменялась, эти законы были признаны неприменимыми, и профсоюзы набрали силу.

Выходит, если профсоюзы добиваются большого успеха в той или иной отрасли, можно ожидать, что зарплаты рабочих в этой отрасли весьма высоки. Были времена и отрасли — в частности американское автомобилестроение в 1960-е и 1970-е, — когда так и было. Но на пути к успеху профсоюзы сталкиваются с несколькими препятствиями. Когда общественность чувствует, что неразумные требования профсоюзов приводят к неприемлемому росту цен, начинается давление на политиков с требованием обуздать профсоюзы. В других случаях угроза власти профсоюзов приходит из-за границы. Так случилось с профсоюзами автомобилестроителей в США: их члены наслаждались прекрасными зарплатами и гарантиями занятости, пока японские производители не внедрили более эффективные методы производства и не начали теснить американские концерны.

В стагнирующих отраслях, таких как судостроение в Великобритании или автомобилестроение в США, рабочие места исчезают с такой скоростью, что профсоюзам крайне трудно поддерживать дефицит рабочей силы. Им не удаётся сокращать предложение рабочей силы пропорционально падению спроса на неё.

В других отраслях силу профсоюза подрывает не падение спроса, а могущество работодателя. Wal-Mart в США обладает громадной переговорной силой: весной 2004 года лишь в двух магазинах Wal-Mart в Северной Америке была профсоюзная организация. И в этот момент компания объявила о закрытии одного из них, в Квебеке, так как существование профсоюза наносило вред бизнесу. В Великобритании зарплаты учителей по-прежнему низки, несмотря на нехватку квалифицированных кадров. А всё потому, что правительство, единственный работодатель, обладает огромной переговорной силой. Обычно при дефиците работников конкуренция между работодателями приводит к росту зарплат. Только при работодателе-монополисте возможна ситуация, когда серьёзный дефицит учителей не приводит к увеличению зарплат. Благодаря нехватке кадров учителя имеют некоторую власть, но влияние правительства в данном случае сильнее.

Другие профессионалы — врачи, актуарии, бухгалтеры и юристы — поддерживают высокий уровень оплаты иными, нежели профсоюз, методами. Они создают виртуальные «зелёные пояса», затрудняющие потенциальным конкурентам вход в профессию. Типичные примеры — очень долгие сроки получения квалификации и профессиональные ассоциации, которые ежегодно принимают в свои ряды лишь строго определённое число членов. Многие организации, созданные под предлогом защиты потребителей от некачественных услуг, на самом деле служат для поддержания высоких ставок «сертифицированных» специалистов, к которым нас с вами отсылают. На самом деле многие из нас счастливы получить неформальный совет у опытного юриста без степени или даже врачебную консультацию у студента-медика, врача-иностранца или специалиста по нетрадиционной медицине. Однако юридические и врачебные гильдии делают всё возможное, чтобы ограничить предложение сертифицированных специалистов и поставить вне закона любые дешёвые альтернативы: даже если аренда пашни вам не по карману, земледелие на лесных и пастбищных землях вовсе запрещено. Понятно, почему Бернард Шоу назвал профессии «заговором против профанов».

Для Америки иммиграция всегда была животрепещущей темой. И хотя в последнее время на первый план вышли вопросы национальной без опасности, дебаты вокруг извечного вопроса, «крадут ли иммигранты наши рабочие места?» не прекращаются. Может, у вас и крадут, но меня они пока точно не оставили без работы.

Высокообразованные работники, чей труд требует навыков и подготовки, так же как и бизнесмены, нуждающиеся в дешёвом труде, склонны приветствовать иммиграцию, для них это обогащение как экономической, так и культурной жизни нации. Зато малообразованные рабочие выступают против дальнейшего притока в страну неквалифицированных работников, утверждая: «Они отнимают у нас работу». Возможно, это слишком карикатурное описание, однако оно вполне соответствует эгоистичным интересам сторон.

Мне как одному из тех самых высокообразованных работников не по душе препоны, чинимые иммиграции; мне хотелось бы, чтобы иммигрантов было больше. А почему бы и нет? Ведь если для некой полезной работы нужны как квалифицированные, так и неквалифицированные сотрудники, то приток массы неквалифицированных кадров отвечает моим интересам, хотя и идёт вразрез с интересами тех неквалифицированных рабочих, что уже проживают в стране.

Представим, что я и мои образованные коллеги землевладельцы, только вместо пахотных земель у нас научные степени. Мои навыки и дипломы — такой же ресурс, что и пашня. Но являются ли мои ресурсы дефицитными? Представим, что я тружусь начальником в Wal-Mart. Когда мои навыки (не станем уточнять, какие именно) объединяются с упорным трудом продавцов и грузчиков, мы становимся производительным коллективом. Кто извлекает больше выгоды, зависит от того, чьи способности в дефиците. Если в стране не хватает неквалифицированных грузчиков, платить больше нужно будет им, чтобы привлечь людей на эту работу. Но если в стране полным-полно грузчиков и не хватает квалифицированных руководителей, то хорошо платить будут мне — точно так же, как с появлением достаточного числа фермеров землевладельцы стали выручать хорошую плату за дефицитную землю.

Некоторые обвиняют сопротивляющийся иммиграции рабочий класс в расизме. Альтернативная и более убедительная теория гласит, что всякий человек действует в своих собственных интересах. Появление новых рабочих рук хорошо, если ваши активы при этом становятся относительно более дефицитными, неважно, пашня это или диплом. Вполне можно понять неприятие уже закрепившихся в стране работников по отношению к новым. По сути, более всего от притока новых работников страдают предыдущие группы иммигрантов, чьи заработки опускаются ниже плинтуса.

Факты подтверждают правомерность применения теории Рикардо к иммиграции. Приток квалифицированных иммигрантов снижает заработки квалифицированных жителей страны, а неквалифицированных — соответственно, заработки местных чернорабочих. В Великобритании зарплаты медсестёр Государственной службы здравоохранения удержались на низком уровне благодаря наплыву тридцати тысяч медсестёр-иностранок; вероятность встретить человека с высшим образованием среди иммигрантов почти вдвое выше, чем среди представителей коренного населения. В США, напротив, среди иммигрантов больше малообразованных людей, и потому доходы неквалифицированных рабочих не растут вот уже около тридцати лет.

На протяжении всей главы мы рассуждали как экономисты. Что это значит? Мы использовали одну из основных экономических моделей, чтобы глубже разобраться в нескольких ситуациях. Начав с относительно беспристрастного анализа, кто делает деньги на капучино, мы вступили на опасную политическую почву дискуссий об иммиграции и ограничениях на строительство.

Некоторые экономисты скажут, что нет никакой разницы между анализом арендной платы с кофеен и исследованием иммиграции. В известном смысле это верно. Во многих отношениях экономическая наука напоминает инженерное дело; она расскажет вам, как работает мир и что произойдёт в случае тех или иных изменений. Экономист покажет, что приток образованных людей ограничивает разрыв в оплате труда квалифицированных и неквалифицированных работников, а приток неквалифицированных иммигрантов имеет обратное действие. Другой вопрос — как общество и его лидеры распорядятся этой информацией.

Хотя экономика есть инструмент объективного анализа, экономисты не всегда объективны. Они исследуют вопросы власти, бедности, роста и развития, и непросто остаться безучастным к событиям, из которых выводятся базовые модели этих явлений.

Поэтому экономисты часто выходят за пределы простой разработки экономической политики и начинают публично защищать те или иные идеи. Так, Давид Рикардо был одним из первых поборников свободной торговли. Его друг Джеймс Милль убедил Рикардо баллотироваться в парламент. И он был избран в 1819 году, успешно проведя предвыборную кампанию под лозунгом борьбы за отмену «Хлебных законов», жесточайшим образом ограничивших ввоз зерна в страну. Теория Рикардо наглядно показала, что благодаря этим законам землевладельцы набивали свои карманы в ущерб остальным жителям страны. Рикардо не довольствовался простым наблюдением, он хотел добиться отмены этих законов.

Сегодня экономисты придерживаются аналогичного мнения относительно протекционистских законов, которые, как мы увидим в девятой главе, защищают интересы привилегированных групп в ущерб всем остальным людям как в развитых, так и развивающихся странах. Миллионы людей умирают из-за несправедливого экономического устройства, и миллиарды могли бы выиграть от более адекватной экономической политики. Иногда логика экономической науки столь неотразима, что исследователи не в силах оставаться в стороне.