Глава 12
Едва проснувшись, Дориан, не открывая глаз и чувствуя, как эротический сон втягивает голову обратно в свое темное тихое убежище, попытался коснуться рукой тела своей возлюбленной. Он надеялся, что она будет лежать рядом, прижавшись к нему, и продолжал шарить рукой, но нащупывал только холод пустых простыней. Он открыл глаза и, в панике вскочив с кровати, закутался в халат.
– Розмари, – позвал он. – Розмари, дорогая!
– Да, сэр? – последовал хриплый ответ.
Это был Виктор, стоявший на пороге с подносом в руках.
– Я принес вам ужин. Если вы намеревались поужинать не дома, то, боюсь, уже слишком поздно.
– Который час?
– Уже почти девять часов вечера, сэр.
Дориан удивился. Он никогда не спал больше двух часов подряд. Даже до его знакомства с Хелен, когда начались их совместные подвиги, после которых ночь он проводил в мокрых от пота простынях и с головной болью от опиумных паров, он мучился бессонницей. С детства он не помнил ни одной ночи, лишенной жутких кошмаров. В этих снах он видел свою мать, как будто накрытую сияющим солнечным куполом и с радостной улыбкой на губах. Он бежал, протягивая к ней руки, но, прежде чем ему удавалось коснуться ее, какая-то злобная сила отталкивала его, и мама исчезала навсегда. Но Розмари! Она успокаивала его сердце, была лекарством от постоянно сотрясающей его лихорадки.
– Виктор, где Розмари?
– Мисс ушла несколько часов назад, сэр, – на его лице не отразилось ничего, кроме желания угодить.
– Несколько часов назад? – закричал Дориан, в ярости топнув ногой. Виктор вздрогнул от неожиданности и вскрикнул, испугавшись, что сейчас выронит поднос.
– Точнее, Виктор! – не унимался Дориан. – В котором часу ушла мисс Холл?
– Я думаю, сэр, я полагаю… – Его голос дрожал. Уронить драгоценный поднос было бы преступлением для старого лакея, и он с трудом переживал это потрясение. От него требовали вспомнить то, что он даже не пытался сохранить в памяти. Его лицо перекосилось от усилия, с которым он пробирался сквозь мешанину дат и событий, того, что осталось от когда-то блестящего человеческого разума. Теперь в жизни Дориана стало одним кошмаром меньше – он мог не бояться старости.
– Она что-нибудь просила передать? Сказала хоть что-нибудь?
– Нет, сэр, – Виктор торопливо замотал головой. – Ни слова. Она была чем-то огорчена. Я предположил, что произошла ссора. Я не вмешивался, и, очевидно, ей не требовались мои услуги. Она вышла, не дождавшись, чтобы я проводил ее. Она была огорчена.
– Да, Виктор, да, ты уже говорил.
– Прошу прощения.
Дориан вылетел из комнаты, оттолкнув Виктора. Лакей испуганно вскрикнул, и поднос все-таки выпал из его рук. Крышка медленно покатилась по коридору.
Дориан сбежал вниз по лестнице и влетел в столовую. Ему следовало лучше спрятать его. Нельзя было так рисковать!
Но экран был на месте. Он заглянул за него и убедился, что картина скрыта от посторонних глаз. Он опустился на ковер, где всего несколько часов назад занимался любовью со своей будущей невестой. Он осторожно коснулся экрана. Как же он боялся этого портрета! Экран нельзя отодвигать. Он прислушался к шагам Виктора, который все еще прибирал наверху.
Видел ли Виктор портрет? Даже если видел, это не нанесет большого вреда, потому что Дориан не показывал ему оригинал. Но все равно нужно быть начеку. Портрет может измениться еще сильнее под бременем уходящих лет и его будущих грехов. Нельзя было допустить, чтобы Виктор заметил это. Если это когда-нибудь случится, он должен будет… Сердце Дориана громко застучало при мысли об этом. Неужели он готов убить Виктора? Даже если это просто мысль… Готов ли он убить Розмари, если она увидит потрет?
Он вздрогнул. Нет, нужно просто тщательнее спрятать картину. Кто-нибудь обязательно обнаружит ее здесь, риск слишком велик. В доме бывает много людей, безумием было оставить портрет в столовой.
Дориан прошел в библиотеку. На кресле лежало тяжелое пурпурное покрывало, богато украшенное золотой вышивкой, работы венецианских мастеров конца XVII века. Дядя Келсо приобрел его в монастыре в Болонье. Это покрывало скроет ужасную картину. Вероятно, раньше оно часто служило смертным покровом. Теперь оно должно было скрыть разложение, которое было хуже того, что несла с собой смерть, – разложения, которое приносит ужас, но не освобождает от страданий. Его грехи будут разъедать холст, как земляные черви разъедают человеческое тело. Они поглотят красоту и изящество его лица. Они разрушат это лицо, и он начнет стыдиться его. Но портрет все еще будет жить. Он будет жить вечно.
Он передернул плечами и на мгновение пожалел, что не рассказал Розмари истинную причину того, почему отказался показать ей портрет. Его любовь – а он действительно любил ее – не была просто физическим влечением к красоте, порожденным жаждой новых ощущений, которое умирает, когда эта жажда иссякнет. Нет, такую любовь переживали и Микеланджело, и Монтень, и Винкельман, и даже сам Шекспир, а теперь переживает он. Нельзя ее потерять. Но вправе ли она будет винить его, если увидит портрет? Они вместе работали над его созданием, вероятно, вина лежит и на ней, ведь она была так увлечена им, когда писала картину.
Взяв с кресла пурпурную с золотом ткань, он прошел в столовую, где за экраном стоял портрет. Может быть, лицо на портрете приобрело еще большую жестокость? Он не заметил изменений, но жажда еще раз взглянуть была непреодолимой. Золотистые волосы, холодные серые глаза, алые губы – все осталось прежним. Только выражение лица изменилось и было пугающим в своей жестокости. Но он действительно любил Розмари. Неужели это не умиротворило его душу, не сняло с нее тяжкий грех? Он любил ее и собирался стать лучше, оставаясь с ней. Он собирался жениться на ней. Нет его вины в том, что на портрете лежит проклятие. Розмари должна простить его за то, что он не может отдать картину на выставку.
Дориан набросил покрывало и задумался, куда поставить портрет. Чердак! Там была его старая классная комната, в которую он не заходил уже четыре года. Эту просторную комнату дядя Келсо отвел своему племяннику. По странной прихоти чувств он не любил Дориана, несмотря на расположение, которое питал к его матери, и старался держать его от себя подальше.
– Виктор! – позвал Дориан, стараясь придумать причину, чтобы отослать его из дома.
– Сэр? – лакей появился из темноты, смиренно склонив голову.
– Завтра будет очень жаркий день, маки срочно нужно полить, я не хочу, чтобы он завяли от зноя, – это был единственный предлог, который он смог изобрести. Виктор всегда очень заботился о саде.
– Но, сэр, – начал Виктор, улыбаясь своей угодливой улыбкой. – Я проверил клумбы сегодня утром, земля еще влажная после дождя. Напротив, слишком влажная почва может навредить цветам.
– Виктор, – строго сказал Дориан. – Я занимаюсь маками всю свою жизнь. Это был любимый цветок моей матери! Она умерла, когда я был ребенком, и желтые маки – единственное, что может напомнить мне о ней. Я не хочу ими рисковать. А теперь ступайте. Я ценю ваш совет, но не считаю нужным воспользоваться им. Наберите воды и полейте цветы.
– Конечно. Прошу прощения, сэр, – Виктор поклонился и вышел.
Дориан подождал, пока хлопнет входная дверь, и побежал наверх. В самом конце коридора висела ржавая цепочка. Он дернул за нее, и открылась темная, в пятнах плесени лестница. Комната мало изменилась. В углу стоял огромный итальянской работы сундук, крышка которого была расписана фантастическими узорами, а позолоченные металлические крепления потускнели от времени. Ребенком он часто прятался в этом сундуке. В шкафу сатинового дерева лежали старые учебники с загнутыми уголками. Напротив, на стене, висел старый фламандский гобелен, на котором выцветшие король и королева играли в шахматы в саду, а мимо тянулась вереница сокольничих, на рукавицах которых сидели птицы с клобучками на головах. Он так живо помнил все это. Каждое мгновение одинокого детства явственно вспомнилось ему. Ему показалось кощунством хранить портрет в этой комнате, которая помнила его незапятнанную мальчишескую чистоту. Как мало он задумывался о том, что предстоит ему в будущем!
Но в доме не было места более подходящего, чтобы спрятать картину от любопытных глаз. Лицо под этим пурпурным покрывалом могло превратиться в одутловатое, порочное лицо животного. Никто не должен был стать свидетелем этого! Он сам не хотел смотреть больше на этот портрет. Зачем ему наблюдать разложение собственной души? Он сохранит молодость – этого достаточно. И разве не будет его душа становиться прекраснее оттого, что он посвятит свою жизнь любви к другому живому существу? Разве не сделает его чище эта любовь? Конечно, возникнет некоторое затруднение, ведь Розмари начнет стареть и покрываться морщинами, в то время как он будет пребывать в расцвете юности, но это не помешает им создать семью, родить детей и завести собак. Возможно даже, это поможет ей легче пережить возрастные изменения. Современная медицина не стоит на месте, и к тому времени появятся лекарства от старения, хотя вряд ли это будет что-то, переносящее разложение души на холст, но все же. Нет причин, по которым он в будущем должен будет стыдиться картины. Может быть, однажды прекрасную линию губ перестанет искажать жестокая усмешка, и он сможет явить миру портрет, написанный его возлюбленной.
Он запер чердак, успокоенный мыслью о том, что никто не вздумает подниматься туда, и вернулся в спальню, где начал письмо к Розмари с просьбой увидеться с ним на следующий день. Он хотел знать, почему она была недовольна им? Неужели она не была удовлетворена? Он с трудом подавил желание схватить ее за шею и душить, когда почувствовал приближение оргазма, который мог бы вознести его на недостижимую высоту, тогда как он едва ли приподнялся над землей, вынужденный сдерживать себя.
Дориан уже запечатывал конверт, когда его взгляд упал на посылку, доставленную ему от Хелен на следующее утро после их отвратительной эскапады в театре. Он так и не открыл ее, пытаясь изгнать из памяти любое воспоминание о Сибиле Вейн и ужасных следах своих пальцев на ее шее. Он положил ее на ночной столик, а сейчас посылка лежала на письменном столе. Конверт был надорван, и было видно, что это книга в желтой обложке с рассыпающимися ветхими страницами. Дориан взял ее со стола, и на пол упала записка. Он узнал быстрый, четкий почерк Хелен. Он подобрал записку, побледнев от ужаса. Теперь он понимал, что не портрет, а Хелен стала причиной беспокойства Розмари. Что бы ни нарушало их с Розмари идиллию, это обязательно было связано с Хелен. Он начал читать, и ему казалось, что в горле у него застывает кусок льда.
Дорогой Дориан!
Вчера ночью я чудесно провела время! Надеюсь, сон освежил тебя, ты в прекрасном настроении и не предаешься сентиментальным ламентациям по поводу своего морального падения. Книга, которую ты найдешь в конверте, поможет тебе избежать встречи с этим безумцем в темном плаще, который занимается тем, что рушит человеческие жизни, нарядившись в костюм так называемой «совести». Пусть эта книга станет твоей Библией. Только в романах можно без страха описывать достоверные факты.
Я хранила кое-что втайне от тебя, мой прекрасный юноша, и от всего сердца должна попросить прощения. Я поклялась всегда говорить тебе правду, и я буду верна этому обещанию до последнего своего вздоха (а возможно, и после, если мне посчастливится попасть в этот рай, который трусы и ханжи прозвали адом). Единственная причина, по которой я не рассказала тебе всего раньше, проста: я хотела, чтобы у тебя была эта книга…
Дориан, если ты вздумаешь жениться на Розмари Холл, ты будешь несчастен. Ты знаешь, я не сторонница брака, потому что убеждена, что, вступив в брак, человек перестает быть эгоистом, а только эгоисты достойны внимания. Но жениться на Розмари было бы особенно неправильно, потому что Розмари не кто иная, как твоя сестра.
Прежде чем твоя мать сбежала в Америку, она родила дочь от англичанина, за которым по закону все еще была замужем, когда встретила твоего отца, мистера Шелдона Грея, по прозвищу Скип. Имя этого человека – Эдмунд Холл. Твой дядя Келсо, движимый нелепым стремлением защитить вас от правды, то есть попросту скрыть ее от вас (заметь, этот благородный порыв всегда оказывается простой склонностью к лукавству), придумал историю о том, как дочь твоей матери умерла, будучи еще ребенком. На самом деле она выросла, как и ты, в Лондоне, в нескольких милях от тебя… Ты, конечно же, понимаешь, куда я клоню. Ее имя Розмари. Она пишет хорошие портреты.
Вряд ли ты примешь новость с восторгом, но, возможно, позже ты увидишь в этой истории своего рода поэзию. Настоящие трагедии редко разыгрываются в изящной обстановке, напротив, они отталкивают своей жестокостью, абсурдностью и отсутствием стиля. Они вульгарны. Мы чувствуем в них грубую силу, против которой восстает наша душа. Тем не менее иногда в человеческих трагедиях проявляются черты высокой поэзии. Это и создает драматический эффект. Внезапно мы понимаем, что уже не участвуем в представлении, а наблюдаем за ним из зрительного зала. Точнее, мы являемся уже и актерами, и зрителями. Мы как будто видим себя со стороны, и зрелище захватывает нас. Что же на самом деле произошло в твоем случае? Женщина, которую ты полюбил как жену, оказалась твоей сестрой. Я бы хотела пережить то же самое. Это заставило бы меня полюбить любовь до конца моих дней. Жизнь редко преподносит такие увлекательные сюрпризы. А любовь никогда.
Вспомни, что я однажды уже говорила тебе: события не существует, если сказать о нем вслух. Если ты расскажешь об этом Розмари, нашей маленькой овечке, она может не пережить такого потрясения. Но окончательно решение принимать тебе.
Постарайся не растрачивать слез. Тебя ждет новая страсть, новые переживания, новые мысли.
Твой друг,
Хелен.
P.S. За предоставленную информацию нужно благодарить мою разговорчивую тетушку Агату.
Прошло некоторое время, прежде чем Дориан поднял голову от стола. В комнате сгустились сумерки. Они прокрались из сада, неслышно ступая серебряными лапами. Предметы поблекли, как поникшие цветы. Дориан уронил письмо. Он ожидал увидеть кровь, когда страницы разобьются о покрытое лаком дерево, и удивился, что они всего лишь измялись, коснувшись пола, как обычный листок бумаги.
