Меня разбудил окрик тюремщика.

– Встать! На выход!

Он навис надо мной. Молодой еще парень с белесыми ресницами. По призыву, что ли? Сюда отправляют призывников?

– Встать! – гаркнул он.

Медленно поднимаюсь. В руке он держит резиновую дубинку.

– Шевелись, сволочь!

Меня вытолкнули в коридор. Там стоят человек десять ментов и двое моих товарищей по камере. Последние – лицом к стене. Меня ставят рядом с ними.

Первый удар пришелся по спине. Я взвыл от боли и попытался увернуться от второго. Дубинка обрушилась на плечо. Цела ли ключица? Падаю на пол, краем глаза заметив, что моим товарищам не легче. Пожалуй, тяжелее. Я более резистентен к боли, потому что умею иначе к ней относиться. Я где-то читал, что японских ниндзя учили выносить пытки, для этого нужно научиться ждать боли и готовить себя к ней, как к наслаждению. Но это не так-то просто. Хуже всего злость. Чем больше злости, тем больнее. Надо принять боль.

Я сжал зубы, я свернул свой мозг, как деревенский силач сворачивает кочергу, я почти победил, почти настроился, почти перестал чувствовать. И тогда они прекратили.

Нас мешками втащили в камеру и бросили на кровати.

Мы играем в пытки. Они это серьезно. Серьезнее некуда!

Я с трудом приподнялся на локте, достал носовой платок и стираю с губ кровь.

– Я требую врача и адвоката! – крикнул я в пространство и закашлялся. На платке прибавилось крови.

– Зря ты так, – с трудом выговорил Глеб. – Все равно ничего не добьешься.

– Я добьюсь! И вам советую. Врач должен освидетельствовать побои. Если мы докажем применение пыток, все наши показания можно будет выбросить в мусорное ведро. Наплели уже про себя лишнего?

Он махнул рукой.

– Раньше сядешь – раньше выйдешь!

Принесли завтрак, точнее, кипяток и хлеб.

– Амелин!

С трудом слез с кровати и подошел к окошку. Каждое движение – боль.

– Я объявляю сухую голодовку до того момента, когда встречусь с врачом и адвокатом.

Парень в окошке еще стоит с минуту, потом удаляется.

– Зря ты так, – повторил Глеб, а Вася закивал из солидарности. – От них откупиться можно. А то могут и каждую ночь бить.

– Это не инициатива тюремщиков.

– Бьют-то они. У тебя куртка кожаная, хорошая… Я ничего такого, но ведь из-за тебя же били. Ты, может, железный, а нас пожалей.

– Обойдутся! – сказал я и отвернулся к стене.

– Слышь, ты пришил-то кого?

– Что?

– Ну, убил кого?

– Никого.

– Как? А убийство с особой жестокостью?

– Так я же не говорил, что убил. Я говорил, что у меня такая статья. Но убить могу (это если вы о куртке).

От обеда я отказался без всякого сожаления. Даже с голодухи не хотелось есть такую бурду. Потом отказался от передачи. Уже совершенно с другим чувством. Я думал о Кабоше и Джин. От них, конечно, от кого же еще. Я представил себе Джин, укладывающую сахар и банки с вареньем. Как-то нечестно отвергать их заботу.

Потребовал бумагу и ручку. Дали карандаш и тонкий желтый листок. Написал заявление о голодовке. Ни врачом, ни адвокатом даже не пахло.

На следующий день я еще ходил на прогулку. На третий – у меня подкосились ноги, и я сел в прогулочной камере, прислонившись спиной к стене. Никто не обратил внимания. Так и сидел до конца. Пока вошедший тюремщик не поставил меня рывком на ноги.

Меня довели до камеры и втолкнули внутрь. Я смог не упасть и тяжело опустился на кровать.

– Зря ты так, – сказал Вася. – Поешь! А то совсем доходяга стал, молодой парень!

– Нет.

– Они подождут, пока у тебя синяки пройдут, потом пустят врача, – поддержал Глеб. – Их врача, между прочим. Он и заметит что – все равно не запишет. Только доживешь ли?

– Я крепкий.

Вася покачал головой.

– Слышь? – снова окликнул он. – Ты прости нас, мы куртку твою отдали. Очень уж она начальнику смены приглянулась.

Я приподнялся на локте и гляжу на него. И в моем взгляде, верно, еще осталось много стали – так что он опустил глаза. Хрен с тобой, исполнитель! Я перевел взгляд на Глеба. Он тоже не выдержал, отвернулся.

– Думаете, теперь не убью, слаб стал? – Я поднялся с кровати и шагнул к нему. Сам удивился, что не шатаюсь. Эх! Не ко времени эта свара.

Глеб не пошевелился, так и сидит, опустив голову.

– Прости нас. Не говори, что крысы. Иначе от нас бы не отстали – забили до смерти. Прости, Господин.

Я усмехнулся.

– Я не могу быть вашим Господином.

– Почему?

– Потому что я не могу вас защитить. Только что от себя… Ладно, хрен с ней, с курткой.

Я повернулся к нему спиной, инстинктивно ожидая удара. Но удара не последовало.

– Спасибо, – тихо сказал он.