Глава 14

Я все это помню. В мельчайших подробностях. Я помню, как впервые задумалась о сексе. Не как о действии, а об ощущении. Я помню все, как будто это было вчера. Наверно, это прозвучит довольно глупо, и вы с трудом мне поверите, но я клянусь, что это именно так.

Когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, а может, тринадцать – точно не помню, – лучшая подруга показала мне несколько пожелтевших, с загнутыми углами листков бумаги, которые она обнаружила в ящике отцовского стола. Мы разложили их на полу в ее спальне, и она принялась их мне читать. Это был рассказ про секс. Небольшой неприличный рассказ в эпистолярной форме. Порнография без картинок. Порнография до видео, дивиди, сотовых телефонов и Интернета. Порнография, где непристойные картинки возникали в вашей голове.

Мы решили, что это письмо изначально принадлежало не ее отцу, а деду, отправившемуся воевать во Вьетнам. Все, что вернулось на родину от деда, – эта потрепанная коробка, набитая сырыми и заплесневелыми напоминаниями о стране, которую он оставил, и семье, которая его потеряла. Шелковые трусики, принадлежавшие подругиной бабушке, все еще пахли духами, которыми она побрызгалась во время их первого свидания, да несколько младенческих фотографий ее отца, старых, выцветших и в каких-то разводах, как будто на них капали слезы.

А также пачка потрепанных писем, перетянутая синей лентой. Это письмо, письмо, в котором рассказывалась неприличная история, лежало в этой пачке. Адресовано оно было деду, но мы не знали, от кого письмо, потому что не нашли подписи. Ее почему-то не было, как не было и обратного адреса на конверте, в котором оно лежало. Несколько дней назад на одном из интернет-форумов я наткнулась на такую же историю. То есть в принципе такую же, потому что подробности разнились.

Несколько человек сообщили в комментариях, что, по их мнению, все началось с листков, отпечатанных на мимеографе специально для солдат, воюющих вдали от дома. С тех пор, передававшиеся из поколения в поколение через самые разные войны, листки кочевали от одного владельца к другому, пока не оказались в столе отца моей подруги, откуда попали в ее невинные детские руки.

Знай я тогда то, что знаю сейчас, я бы велела подруге остановиться еще до того, как она дочитала до конца. Я бы велела ей остановиться еще до того, как она начала читать. Я бы сказала: положи туда, где взяла, обратно в ящик. Эти письма не твои. Они не для нас. Нам не нужно знать, что в них написано. Не сейчас, ни потом, ни вообще когда-нибудь.

У детей много прекрасных естественных талантов, которыми можно восхищаться и даже им завидовать. Но одного у них нет – дара предвидения. По какой-то причине они просто не в состоянии увидеть связи между беготней по дороге с развязанными шнурками и падением, которое непременно за этим последует. Не говоря уже о разбитых коленках, которые будут саднить так, как и не снилось.

Или что если дети наложат в штаны, то ничего приятного их не ждет, а вот вонять дерьмом от них будет еще как, это точно. Не говоря уже о том, что придется бежать к мамочке, чтобы со слезами пожаловаться ей, что, собственно, стряслось. Потому что хотя у ребенка и нет дара предвидения, в нем есть хитрость.

То есть если дерьмо вылезло на одном конце, то следует включить краны на другом. Хотя бы для того, чтобы вызвать к себе жалость, – и тогда последующий унизительный процесс выгребания дерьма будет вынести гораздо легче.

Так что если бы я знала тогда то, что знаю сейчас, то когда родители впервые взяли меня – двухлетнюю малышку в хорошеньком платьице с оборками, по подолу которого были вышиты полосатые леденцы, – в рождественский грот в местном торговом центре, где, проведя по белому искусственному снегу, мимо уродливых механических эльфов, неуклюже махавших руками, словно старушка, что решила тряхнуть стариной на новогодней вечеринке, плюхнули прямо на огромное красное колено Санта-Клауса, чтобы тот наклонился ко мне так низко, что его белая борода коснулась подола моего платья, и спросил меня о самом сокровенном желании, – я поступила бы так: я бы со всей детской невинностью посмотрела бы в его мутные, с алкогольной поволокой глаза и, подумав, сказала бы: «Награди меня даром предвидения».

Это уберегло бы меня в будущем от множества неприятностей, разбитого сердца и перемазанных дерьмом трусов. Уберегло бы от меня самой. И тогда, лежа на вытертом ковре в спальне подруги, пока та сжимала в руке пожелтевшие листки, готовясь зачитать их вслух, я бы проникла в секреты женского естества. Но, увы, я была ребенком. Что я тогда знала? И я велела ей читать дальше.

Мы были с ней как Адам и Ева, приготовившиеся откусить от яблока. Любопытство взяло над нами верх. Мы были не в силах остановиться и в один присест съели запретный плод целиком, и едва не обмочились от смеха, читая самые непристойные куски.

Но большая часть рассказа, темная и странная, была совершенно непонятна нашим неразвитым детским умам. Поскольку мы не понимали, поскольку у нас отсутствовал опыт, который помог бы нам извлечь смысл или понять контекст, текст не произвел на нас впечатления. По крайней мере, мне показалось, что не произвел. И вот тут возникает нечто такое, чему у меня нет объяснений.

Каким-то образом эта история, в том виде, в каком я впервые услышала ее от подруги – вся, целиком, от первого до последнего слова, осталась со мной, зарылась в глубины подсознания, словно паразит, где свила гнездо и окончательно обосновалась.

На протяжении многих лет я даже не догадывалась, что она по-прежнему там. Я забыла не только о том, что ее слышала, но даже о цепочке событий, приведшей меня к ней. Сейчас та моя подруга – лишь голос без лица и даже без имени, и единственное доказательство ее существования – обрывочные воспоминания.

За исключением снов. Во снах я помню все в мельчайших подробностях. Я точно помню, как она читала этот рассказ, как развивалась история, какие ощущения во мне вызывала. Во снах я перелистываю сцены вперед и назад, добавляя то там, то здесь для убедительности новые детали, чтобы сделать правдоподобнее, другие же, наоборот, выбрасываю. Оставляю некоторые в качестве креплений, будто они нужны для того, чтобы ткань повествования не расползалась по швам.

Но стоит мне проснуться, как история исчезает. Я о ней тотчас забываю. Кроме отдельных обрывков, но их никогда не хватает для того, чтобы собрать рассказ воедино и разобраться в нем в часы бодрствования. Затем ночью эта история снова и снова обрушивается на меня, и я снова вижу все тот же сон.

За эти годы я, наверное, постепенно превратила ее в красивое и сложное лоскутное одеяло сексуальных желаний, в каталог эротических снов, начиная с подросткового возраста и до настоящих дней. В последние несколько недель что-то произошло – нечто такое, что ярко высветило этот мой сон. Неожиданно он вернулся ко мне, причем в мельчайших подробностях, наполнив собой мое сознание. И теперь эта история столь же реальна, как и моя жизнь. И моя жизнь, как и жизнь Северины, начинает напоминать сон наяву.

Не стану врать, мне страшновато видеть, что сидело, росло и развивалось во мне все эти годы. Однако это многое объясняет: по крайней мере, дорогу, которую я для себя выбрала, вещи, которые видела, места, в которых побывала. И причины, по которым меня так тянет к Анне.

Во сне я чуть старше, чем на самом деле. Я живу одна в большом городе. Джека нет. Он не является частью этого сна и никогда не имел к нему отношения. У меня уже долгие годы нет бойфренда, и мне неприятно после работы возвращаться в пустую квартиру. Поэтому я каждый день в одно и то же время отправляюсь на прогулку, как только на улице начинают сгущаться сумерки. Чаще всего я гуляю по своему району, иногда просто обхожу квартал. Иногда я на такси доезжаю до ближайшего парка и бесцельно брожу вдоль аллей, усаженных вязами, дубами, кипарисами. Я прохожу мимо эстрады на холме, похожей на греческий храм.

Во время прогулки я купаюсь в красоте города, и это помогает мне забыться, на время убежать от собственных мыслей. А в самые ясные вечера, когда город залит неземным золотистым сумеречным светом, на меня накатывает невероятное чувство полноты бытия. Оно остается со мной, когда я возвращаюсь домой, и помогает мне переносить долгие одинокие ночи.

Однако в глубине души я страшно несчастна и не удовлетворена. Внутри меня пылает дикая страсть, и я не могу дождаться того дня, когда найду кого-то, кто не только разделит мою жизнь, но поможет заполнить пустоту, осуществит загнанные внутрь сексуальные желания, которые становятся все безумнее по мере того, как проходят годы без секса и любви.

Впрочем, кое-кто все-таки есть. Сосед, он живет в квартире напротив. Но мы с ним никогда не знакомились и ни разу не заговаривали. Когда он проходит мимо меня в коридоре, я пытаюсь перехватить его взгляд, однако он опускает глаза, не желая встречаться со мной взглядом. Но я знаю, что ночью сосед следит за мной. Я чувствую, как он пожирает меня глазами. Я ощущаю его желание, знаю, что он меня хочет. Итак, готовясь лечь в постель, я, включив свет, хожу голая по квартире. При этом не опускаю жалюзи на окнах, давая соседу возможность видеть меня. А когда я лежу в постели и мастурбирую, представляю себе, как он стоит у окна и, поглаживая член, наблюдает за мной. Мне видна страсть на его лице. Но дальше этого он никогда не заходит.

Он наблюдает за мной. Я наблюдаю за тем, как он наблюдает за мной. Круг плотского желания, который так и не замкнулся. Как-то осенним вечером, когда я уже готова выйти на прогулку, мне звонит лучшая подруга. Мы с ней какое-то время болтаем. Так что когда я выхожу из квартиры, уже почти темно. Меня обгоняет такси. Не раздумывая, поднимаю руку. Такси резко сворачивает к тротуару и, скрипя тормозами, замирает впереди меня. Я бросаюсь вдогонку, на ходу выкрикиваю в окно водителю, куда меня везти, и плюхаюсь на заднее сиденье.

Такси провоняло чем-то химически-мятным, как будто его только что вымыли изнутри. Все лампочки в салоне выключены. Я так погружена в собственные мысли, что даже не замечаю, что сижу в темноте. Наконец замечаю рядом с собой какое-то шевеление. Перед моим лицом, держа тряпицу, появляется рука в перчатке. Слышу собственный крик. Увы, слишком поздно.

Меня тащит на руках какой-то здоровенный тип. Я чувствую на лице прохладный ночной ветерок. Поворачиваю голову и вижу перед собой огромную изумрудно-зеленую дверь. Она распахивается, но за ней никого и ничего не видно. Меня переносят через порог, и я вновь погружаюсь в кромешную тьму.

Постепенно я начинаю ощущать, что мне в глаза бьет яркий свет, теплый, как послеполуденное солнце. Может, я на минуту прилегла в парке и уснула? Может, весь этот кошмар мне просто приснился? Увы, чувства говорят об обратном.

Мои руки связаны за головой, как будто я подложила их вместо подушки. Что-то стягивает мне рот. Внутри все пересохло от жажды. Мне слышен какой-то шелест, сначала рядом, затем вдалеке. По мере того как незнакомые детали накапливаются, растерянность уступает место панике. Я заставляю себя открыть глаза, и меня слепит свет. Какие-то темные фигуры, двигаясь, загораживают его, и это дает мне возможность увидеть, где я нахожусь.

Я в старом-престаром театре. Гляжу на зрительный зал со сцены, освещенной всего одним софитом. Публика состоит из мужчин и женщин, одетых как на бал-маскарад. Они смотрят на меня, но их лица скрыты за венецианскими масками, и они о чем-то перешептываются, как будто в ожидании начала спектакля. Я лежу на чем-то вроде гинекологического кресла, поднятого до уровня талии. Мои ноги закреплены металлическими скобами.

Теперь я понимаю, что мои руки крепко связаны под подголовником веревкой. Она царапает и обжигает мне запястья. Рот заткнут красной тряпкой. Поле моего зрения ограничено несколькими дюймами – именно настолько я могу приподнять и повернуть голову. Чувствую себя совершенно беспомощной, однако не паникую. Мой разум ясен, как никогда, он гудит от адреналина и свободен от любых эмоций. Сопротивление бесполезно, решаю я. Сопротивление лишь все испортит.

Три женщины – те самые увиденные мною фигуры – порхают вокруг, словно птицы. На головах у них яйцевидной формы капюшоны из черного шифона, прорезанные кривой линией ниже кончика носа. Отверстия для глаз размером с серебряный доллар. Одеты женщины в черные болеро, под которыми видны черные бюстгальтеры, или скорее черная кожаная упряжь, которая оставляет грудь открытой.

Одна из женщин достает ножницы и одним плавным движением разрезает на мне платье от горловины до края подола. Я ощущаю холодное прикосновение стали, как будто по мне от шеи и до живота пробежала струйка ледяной воды. Разрезанное платье падает на пол, словно занавес чародея. Моя розовая кожа покраснела от духоты. Еще один взмах ножниц – и мои трусы разрезаны на бедрах. Я отчаянно извиваюсь, я не хочу быть голой у всех на виду. Первая женщина отступает назад. Ее место занимают две другие, как будто вся эта сцена с моим участием заранее отрепетирована. Одна наносит мне на соски краску, вернее, красит их губной помадой, которую затем втирает мне в кожу. Теперь соски ярко-алые, чем-то напоминают осенние дубы, пламенеющие на фоне серебристо-голубого неба во время моих вечерних прогулок по парку.

Другая пользуется металлической щеткой, какой чистят собак, чтобы причесать тугие локоны у меня между ног. Тонкие металлические стержни царапают мне кожу. Кровь приливает к голове, перед глазами все плывет. Три женщины встали вокруг меня – две по бокам, одна впереди, – закрыв лица огромными веерами из павлиньих перьев. Одна за другой, они по очереди опускают веера, проводят ими по моему телу и поднимают снова.

Сначала одна, затем другая, за ней третья. Опускают, проводят, поднимают. Опускают, проводят, поднимают. Они касаются веерами моих рук, подмышек, грудей, низа живота. Я ощущаю, как чувствительность моей кожи усиливается, я воспринимаю каждое тончайшее волокно, что прикасается к ней, предвкушая каждое последующее прикосновение, словно знаю, на какой участок тела опустится следующий веер.

Веера овладевают моим телом, и все, что я вижу, – это глаза, яркие глаза на концах перьев, голубые, карие, зеленые. Они поглаживают меня, трепещут надо мной, погружая в транс. Они делятся и множатся, их уже тысячи, если не больше, и все они смотрят на меня. Голодные глаза. Они мечтают поглотить меня. И мне тоже этого хочется, как не хотелось ничего другого в жизни.

Раздается звонок. Три женщины мгновенно отступают от меня. Публика в зале затихает. Я вновь ослеплена светом, я плыву навстречу ему в тишине, через пространство, отделяющее желание от бытия.

Передо мной появляется мужчина, встает возле ножек кресла. На мужчине – маска Арлекина. Она закреплена у него на ушах и закрывает все лицо до самого рта, а боковые части завернуты вокруг головы. Маска сделана из чего-то, что похоже на обожженную кожу, из которой вылеплен нос, щеки и глазницы – как будто на лицо надели лицо другого человека.

Его обнаженный торс, широкие плечи и мощные бицепсы четко и красиво прочерчены, как будто высечены из мрамора. Ренессансный идеал мужчины. Мой идеал мужчины. Но мне не видно – как у статуй в Ватикане – признака мужественности, который, как я предполагаю, находится там, где ему полагается быть, ниже моих гениталий, то есть вне поля моего зрения.

Мужчина подходит ко мне и, не говоря ни слова – не поздоровавшись, не представившись, без всяких предварительных ласк, – хватает мою ногу чуть выше щиколотки, слегка отклоняется назад, словно примериваясь, и входит в меня.

Он входит в меня, и публика дружно ахает. Хотя я не вижу причины ее удивления, я чувствую эту причину. Я чувствую, как открываюсь ему навстречу. Я чувствую, как он открывает какую-то часть меня, к которой никто ни разу не прикасался. Как если бы одним решительным толчком он прорвался внутрь и освободил из темницы мое желание. Мне тотчас представился нос корабля, пробивающий дорогу сквозь льды. Я знаю, что это только начало, но меня уже не отпускает вопрос, как далеко я зайду, как много я смогу выдержать, а я хочу получить все сполна. Затем мои мысли отвлекает появление еще одного мужчины. Затем еще и еще одного. Шесть, семь, восемь, девять… Они окружают меня стеной. Все в масках, голые и возбужденные. Позади них пристраиваются все новые и новые.

На сей раз не слышно никакого звонка. К моему телу устремляются мужские руки, они лапают меня за грудь, щупают мои ноги, трогают мой рот, разбрызгивая пот, который собирается у меня на животе. Сила их похоти меня пугает.

Интересно, кто они такие, эти мужчины? Откуда они взялись? Я смотрю на них и представляю, что за масками скрываются мужчины, о которых я часто фантазировала, лежа в постели. Мужчины, что дружески улыбаются мне, когда я прохожу мимо в подъезде, что раздевают меня глазами на улице, что украдкой косятся на меня в вагоне подземки.

Это те самые мужчины, что приходят ко мне в момент, когда я ночью трогаю себя, когда мои сексуальные фантазии расцветают пышным цветком, когда я чувствую самой сокровенной частью своего тела, как они занимаются со мною любовью, и ласкаю собственную грудь, представляя себе их руки. И вот теперь эти руки трогают меня. Это руки всех моих любовников, которых у меня никогда не было, но которых я всегда мечтала иметь. Руки мужчины из квартиры напротив, которые ни разу так и не прикоснулись ко мне.

И когда все это происходит со мной, я не знаю, что он присутствует здесь, сидит в зрительном зале вместе с остальной публикой и наблюдает за мной. Соседа привел друг, который, ощущая его неудовлетворенность, решил подарить ему вечер развлечений. Весьма специфических развлечений в эксклюзивном клубе, куда вхожи только самые богатые клиенты.

Как и все остальные, он тоже в маске, чтобы никто не видел его лица. Первоначальный шок, когда он видит меня, предмет своих желаний, на сцене, вскоре проходит. Его место занимает приятное возбуждение: ведь теперь он может свободно пожирать меня глазами, рассматривая мое тело с близкого расстояния и во всех подробностях, невзирая на возбуждение, которое уже владеет всеми присутствующими в зале.

Он хочет вмешаться и показать себя мне, но его удерживает страх. Страх того, что может произойти, страх, что тем самым он может навлечь на нас обоих ужасные последствия, что нас просто разорвут на клочья. Наконец, он прогоняет эти мысли и вместе с остальной публикой полностью отдается во власть похоти.

Знай я, что в зале сидит кто-то, с кем я знакома, что он смотрит на меня, все было бы иначе. Я бы не покорилась судьбе. Кляп вынут у меня изо рта, веревка, которой стянуты мои руки, ослаблена. Я свободна. Но я не зову на помощь и не пытаюсь бежать. Свобода теперь означает для меня нечто иное. Я голодна. Голодна так же, как глаза в павлиньих перьях, как руки, что бесцеремонно меня лапают.

Я инстинктивно тянусь за чем-то таким, что способно удовлетворить мой голод, заполнить рот, дать работу рукам. Это желание окрашено в такой же пламенеющий красный цвет, что и листья на дубах. И я не имею ничего против, потому что теперь я в гармонии с собственной природой. Я чувствую, что мое тело создано именно для этого. Наконец я способна оторваться от кресла и посмотреть через головы мужчин, которые отталкивают друг друга, чтобы подобраться ко мне, на передние ряды зрительного зала. Я вижу вокруг себя тела, ряд за рядом сидящие группами по двое и по трое, соединенные бедрами и ртами.

Фигуры, что сплелись между собой и движутся, подобно знакам в алфавите страсти. Универсальный язык, который не требует перевода. Похоже, все это из-за меня, – и эта мысль возбуждает меня как ничто другое. Меня привело сюда желание, оно создало этот зал, этих людей. Неожиданно я понимаю, что это такое, обезуметь от похоти.

Именно в этом месте на последней странице обрывался рассказ. Обрывались и мои сны, ночь за ночью, год за годом. Независимо от того, насколько, как мне казалось, я могла изменить историю, я была бессильна создать конец. И я копалась в собственной голове, желая проверить, нет ли там чего-то такого, что я проглядела или забыла с первого раза, когда впервые это услышала. Вдруг я что-то в ней пропустила. И все, что я могла вспомнить, было вот что.

Мы сидели на полу и пытались придумать конец. Счастливый конец в духе волшебной сказки, когда тайный воздыхатель девушки бросается на сцену и спасает ее, подобно лучезарному белому рыцарю. Он уводит ее сквозь огромную зеленую дверь, обратно в ее квартиру, где они стали жить-поживать и добра наживать. Потому что для детей все сказки имеют счастливый конец, а для нас эта история была сказкой, подобной сказке о Спящей красавице или о Гензеле и Гретель, ничуть не страшнее и такая же нереальная.

Я больше не верю ни в какие сказки. Я знаю, что все эти счастливые концы – для дурачков. А что же сон? Теперь он происходит со мной наяву. Я это знаю. Конец остается ненаписанным.