17

«Некоторые писатели могут целый день возиться над первым предложением новой книги. Главное, чтобы сложилось первое, скажете вы, остальное пойдет само собой. Начальная фраза — это как первый взгляд на незнакомого человека, взгляд, с которого иногда завязываются длительные отношения. По-моему, есть даже исследования на эту тему. Другие же авторы, напротив, не могут приступить к работе, пока не увидят последнего предложения. Говорят, Джон Ирвинг всегда продумывал свои вещи в направлении от конца к началу, а потом уже садился писать. Что же касается меня, то я до сих пор понятия не имею, чем завершится эта история. Потому что точку в ней должна поставить та самая женщина, которую однажды весенним вечером я увидел в окне небольшого ресторана со скатертями в красно-белую клетку, расположенного на улице Принцессы.

И эту женщину я люблю.

Меня так очаровала ее улыбка, что я унес ее с собой и никогда с ней не расставался. Я до сих пор не знаю, можно ли влюбиться в улыбку. Так или иначе, именно она вдохновила меня на создание книги, в которой было выдумано все, начиная с автора. А потом произошло нечто невероятное. В один из действительно ужасных ноябрьских дней эта женщина вдруг возникла передо мной, словно из-под земли выросла. И что самое удивительное и в то же время печальное, она просила у меня то, чего я не мог ей дать. Она была одержима одним-единственным желанием, как принцесса из сказки, вдруг оказавшаяся перед запретной дверью, а я ничем не мог ей помочь.

Или все-таки мог? Потом было много хорошего и плохого, о чем мне сейчас предстоит рассказать. Всю правду после стольких недель лжи.

Я изложу все, как было. Так исповедуется солдат, которому завтра идти в атаку, или больной, который не знает, увидит ли он утром солнце, или доверчивый влюбленный, который наконец решил открыть свое сердце женщине».

С момента последнего разговора с Монсиньяком миновало три дня. Ровно столько мне понадобилось, чтобы перенести на бумагу эти первые предложения своей новой книги. А дальше все пошло как по маслу.

Следующие несколько недель я писал словно под диктовку. Я рассказывал о своей жизни, как велел мне издатель. Я вспомнил и о «блестящей идее», которая пришла Адаму однажды в баре, и о неожиданной встрече в коридоре, и о письме английскому писателю, которое обнаружил в своем ящике для корреспонденции, и о многом другом, что произошло потом.

Миновало Рождество, которое я провел у мамы в Нейи, взяв с собой ноутбук и свои записи. Вечером за праздничным столом, когда мы на все лады расхваливали фуа-гра с луком конфи, мама, по своему обыкновению, заметила, что я похудел и почти ничего не беру в рот. На этот раз она была права.

Ел ли я тогда вообще что-нибудь? Наверное, да, хотя точно не помню. Душка Монсиньяк разрешил мне не ходить на работу до конца января. Отправил на особое задание, как он объяснил другим. И вот каждое утро, едва встав с постели и накинув на себя что-нибудь, я садился за письменный стол с сигаретой и чашкой кофе.

Я не подходил к телефону и никому не открывал дверь. Я не включал телевизор, а на моем журнальном столике росли стопки непрочитанных газет. Иногда по вечерам я выходил в город: подышать свежим воздухом и купить лишь самое необходимое.

Тогда я не принадлежал к этому миру. Если в нем в то время и бушевали какие-нибудь катастрофы, они прошли мимо меня. Я ни о чем не знал и ничего не помнил, кроме того, что должен писать.

В ванной я видел в зеркале бледного мужчину с растрепанными волосами и темными кругами вокруг глаз. Но и он не интересовал меня.

Иногда я слонялся по комнате, чтобы размять ноги, а когда работа стопорилась, ставил диск с французским шансоном. Он начинался с песни «Fibre de verre» группы «Пари Комбо» и заканчивался «Ма fée clochette». Не знаю почему, но все это время я слушал только его. Я походил на аутиста, зациклившегося на немногочисленных вещах своего тесного мирка. Уже первые аккорды придавали мне уверенности, а после второй или третьей песни эта музыка становилась привычным фоном движения моих мыслей, как морской пейзаж для чаек. Я слушал «La Мег Opale» Корали Клеман и видел перед собой зеленые глаза Орели. А потом под «Un jour comine un autre» Бриджит Бардо сочинял историю о том, как мадемуазель Бреден рассталась с Клодом. А когда начиналась «Ма fée clochette», я понимал, что прошел еще час, и снова вспоминал ужин в ресторане «Время вишен».

Поздно вечером я гасил свет и отправлялся в постель. Бывало, я по нескольку раз вставал среди ночи, одержимый какой-нибудь идеей, которая на поверку оказывалась не такой уж и гениальной.

Так часы перетекали в дни, которые, в свою очередь, бесследно растворяло в памяти темно-синее море с набегающими друг на друга волнами, и взгляд цеплялся за линию горизонта, где путешественнику вечно мерещатся очертания берега.

Думаю, ни одна книга еще не создавалась так быстро. Меня подгоняло желание вернуть Орели. Я не мог дождаться того дня, когда смогу наконец преподнести ей свой труд.

В последние дни января все было готово.

В тот день, когда я положил рукопись перед дверью квартиры Орели Бреден, пошел снег. В Париже это редкое, а потому для многих радостное событие.

Я бродил по улицам и глазел на освещенные витрины. Возле церкви Сен-Жермен, соблазнившись ароматами уличной пекарни, я купил себе вафлю с кремом. Темнело. В воздухе летали белые хлопья. Я думал о завернутой в бумагу рукописи, которую сегодня ночью Орели Бреден обнаружит перед своей дверью.

Она насчитывала двести восемьдесят страниц. Я долго думал над ее названием. Перебрав много напыщенных и сентиментальных вариантов, я наконец остановился на самом незамысловатом: «Конец истории». Коротко и ясно. Какими бы ни были повороты сюжета, самое главное в романе — это его конец.

Как редактор, я прочитал множество рукописей, и, признаюсь, больше всего мое воображение всегда поражали романы с открытым и даже с трагическим концом. Такие запоминаются надолго, в то время как счастливые истории быстро забываются.

Однако жизнь не литература, и, оставляя пакет для Орели, я был далек от подобных притязаний. Я просто положил его на каменные ступени и мысленно пожелал себе удачи.

К рукописи прилагалось письмо.

В ту ночь я впервые уснул спокойно и проснулся с чувством выполненного долга. Теперь оставалось только ждать.

Упаковав копию рукописи для Монсиньяка, я отправился в издательство. Снег еще сыпал с неба, лежал на крышах домов и, казалось, приглушал городские звуки. Люди и машины передвигались по улицам медленнее обычного. Мир словно затаил дыхание, и у меня на душе было удивительно спокойно.

В издательстве меня ждал радушный прием. Мадам Пети принесла мне не только целую стопку корреспонденции, но и кофе. Мадемуазель Мирабо, просунув в дверь раскрасневшееся личико, пожелала мне счастливого нового года. Я заметил кольцо у нее на пальце. Даже высокомерная Мишель Отей, столкнувшись со мной в коридоре, снизошла до приветствия. Габриэль Мерсье при виде меня облегченно вздохнула: уж очень ее загружали работой в последнее время. Сам же Жан Поль Монсиньяк вошел в мой кабинет буквально следом за мной и закрыл дверь. Он сразу заметил, что у меня вид человека, только что закончившего книгу.

— Это какой же? — спросил я.

— Таких узнаешь по особому блеску в глазах, — пояснил он и выжидательно замолчал. — Ну?

Я протянул ему рукопись:

— Не знаю, что получилось, но я вложил в нее душу.

— Душу — это хорошо, — улыбнулся Монсиньяк. — Буду держать за вас пальцы, мой друг.

— Только вчера отнес, — кивнул я. — На все нужно время, если я вообще могу еще на что-то надеяться.

— В любом случае, предвкушаю захватывающее чтение, — ответил мне Монсиньяк.

Вторая половина дня прошла без происшествий. Я проверил свою электронную почту, ответил на письма, потом полюбовался снегопадом. Закрыв глаза, я стал думать об Орели, как будто надеялся повлиять на нее таким образом.

В половине пятого, когда уже стемнело, раздался телефонный звонок, и Жан Поль Монсиньяк попросил меня зайти в его кабинет.

Когда я открыл дверь, шеф стоял у окна и смотрел на улицу. На столе лежал мой роман.

— Входите, Андре, — пригласил он, обернувшись, после чего принялся, по своему обыкновению, раскачиваться взад-вперед, скрипя ботинками. — То, что вы здесь написали, — он указал на рукопись, — к сожалению, слишком хорошо. Вашему агенту не стоит обращаться в другие издательства и затевать аукцион, иначе вы немедленно вылетите отсюда, вам понятно?

— Все понятно, — улыбнулся я. — Рад это слышать, месье Монсиньяк.

Он снова отвернулся к окну и сделал мне знак подойти.

— Сейчас я обрадую вас еще больше, — произнес он, показывая на улицу.

Я вопросительно посмотрел на него. Сначала я думал, он имеет в виду снежинки, которые все еще кружились за окном, но, когда все понял, сердце мое забилось и я был готов расцеловать старика.

На противоположной стороне улицы я увидел женщину в малиновом пальто. Она расхаживала по тротуару туда-сюда, то и дело поглядывая в сторону входа в издательство, словно кого-то ждала. Недолго думая, я сбежал вниз по лестнице и толкнул тяжелую дверь. Через несколько секунд я уже стоял перед ней.

— Ты пришла? — задыхаясь, пробормотал я. — Орели?

Снежинки в ее волосах походили на крохотные белые цветочки.

Она улыбнулась, я схватил ее руку в толстой шерстяной перчатке, и на душе у меня сделалось легко.

— Знаешь, вторая книга Роберта Миллера понравилась мне чуточку больше, чем первая, — сказала она.

Ее зеленые глаза засияли. Я негромко рассмеялся и обнял ее.

— Ты предлагаешь закончить ее этой фразой? — спросил я.

— Нет, — покачала головой Орели и так серьезно посмотрела на меня, что я встревожился. — Я люблю тебя, глупый.

Потом мы долго целовались и я обнимал ее, уткнувшись в мягкую малиновую шерсть.

Разумеется, для романа я счел бы такой конец слишком банальным. Однако здесь, в реальной жизни, на одной из заснеженных улочек большого города, который еще называют городом влюбленных, он виделся мне в другом свете. И неудивительно, ведь именно в этот момент я чувствовал себя самым счастливым человеком в Париже.