Японцы исчезли из нашего города. Их дома опустели. Почтовые ящики переполнены. Никому не нужные газеты валяются на крыльце у входной двери. Брошенные машины стоят на подъездных дорожках. Лужайки в садах зарастают сорняками. На задних дворах вянут тюльпаны. Их кошки одичали и бродят неизвестно где. В прачечных стоят корзины с бельем, которое они не успели постирать. В одном из домов — Эми Саито — звонит и звонит черный телефон.

В центре города, на Главной улице, их химчистки по-прежнему заперты. На окнах висят надписи: «Сдается в аренду».

Ветер уносит неоплаченные счета и деловые расписки. Цветочный магазин Мурата принадлежит теперь человеку по фамилии Кей. Отель «Ямато» переименован в «Парадиз». Ресторан «Фьюдзи» откроется в конце недели, у него тоже новый владелец. Бильярдная «Микадо» закрыта. Бюро путешествий Иманаси закрыто. Бакалейный магазин Харады тоже закрыт, и на его входных дверях висит написанный от руки плакат, которого никто из нас прежде не видел: «Да пребудет со всеми вами Бог до нашей новой встречи».

Разумеется, нам любопытно, кто повесил этот плакат. Один из них? Или один из нас? И если это один из нас, то кто он? Мы расспрашиваем друг друга, но никто ничего не знает. Мы прижимаемся лбами к стеклу и вглядываемся в темноту, словно ожидая, что из сумрака появится сам мистер Харада в линялом зеленом фартуке и предложит нам свежую спаржу, спелую клубнику и отличный салат. Но ничего не происходит. Полки пусты. Пол чисто выметен. Японцев больше нет.

Мэр города заверил нас, что для беспокойства нет оснований. «Японцы в полной безопасности», — заявил он, и эта фраза была процитирована в утреннем выпуске «Стар трибьюн». Однако мэр не уполномочен сообщить нам, где теперь японцы. «Если я скажу вам это, место, где они находятся, перестанет быть безопасным», — утверждает он. Но разве есть на свете место более безопасное, чем наш город, думают некоторые из нас.

Версии и предположения множатся с каждым днем. Возможно, японцев отправили в те края, где выращивают сахарную свеклу, в Монтану или Дакоту. Говорят, урожай в этом году небывалый, и тамошним фермерам нужны помощники. А может, японцев поселили в каком-нибудь захолустном городе, где их никто не знает, и приказали выдавать себя за китайцев. Или всех их посадили в тюрьму? «Хотите знать мое мнение? — спрашивает один отставной моряк. — Честно говоря, я думаю, все они сейчас в океане, на корабле, который лавирует между торпедами. Наверняка до окончания войны их отослали в Японию». Учительница биологии из местной школы призналась, что по ночам лежит без сна, и перед глазами у нее стоят кошмары. Ей кажется, что японцев погрузили в вагоны для скота и увезли туда, откуда нет возврата. Или посадили в автобус без окон, который нигде и никогда не сделает остановки. Или построили в колонны и заставили маршировать по бесконечному мосту — всякий, кто ступит на этот мост, исчезнет. «Я думаю об этом ночи напролет, — признается учительница, — а под утро вспоминаю, что они уже исчезли».

На столбах и телефонных будках еще висят листки официальных уведомлений, но многие уже выгорели и превратились в обрывки. После того как всю неделю лили весенние дожди, на этих листках можно разобрать лишь крупные буквы заголовков: «Инструкция для всех граждан японского происхождения».

Никто из нас не может точно сказать, что именно предписывается этой инструкцией. Кто-то припомнил, что там указывается пункт общего сбора и сообщается, что брать с собой домашних животных запрещено. «По-моему, перед отъездом они должны были собраться в здании Союза христианской молодежи на Пятой Западной улице», — сказал он без особой уверенности. Официантка из ресторана «Голубая лента» заметила, что несколько раз пробовала прочесть уведомление, но так и не смогла подойти ближе. «Японцы окружили такой тесной толпой, что было не протолкнуться». Что ее поразило, так это их спокойствие. Невозмутимость. Некоторые, рассказывает она, читали, медленно кивая. Другие что-то записывали в блокноты. Никто не проронил ни слова. Многие из нас признаются, что им ни разу не пришла в голову мысль прочесть уведомление, хотя они проходили мимо каждый день. «Нас это не касается», — говорим мы. Или: «Мне некогда». Или: «Я не мог ничего разобрать, потому что шрифт слишком мелкий».

Если кто и принял исчезновение японцев близко к сердцу, так это наши дети. Они грубят нам чаще, чем обычно. Отказываются делать домашние задания. Они чем-то встревожены. Нервничают. Но ночам не выключают свет, хотя прежде никогда не боялись темноты. «Стоит мне закрыть глаза, я вижу японцев», — говорит один. Другой засыпает нас вопросами. Где они сейчас и сможет ли он их найти? Есть ли там школа? И что ему делать со свитером Лестера Накано — оставить у себя или выбросить? Все без исключения второклассники начальной школы Линкольна уверены, что их японские друзья заблудились в лесу. «Им приходится есть желуди и листья, — утверждает одна девочка. — Моя подруга забыла куртку, и ей очень холодно. Она дрожит и плачет. А может, она уже умерла». — «Да, она умерла», — подхватывает какой-то мальчик. Учительница признается, что теперь у нее всегда стоит ком в горле на перекличке. Она смотрит на три пустые парты: Оскар Тадзима, Элис Окамото и Долорес Нива, ее любимица. «Такая милая, застенчивая девочка». Каждое утро она называет их имена, но они не отзываются. «Я помечаю в журнале: отсутствуют. А что мне еще делать?» — «Какой позор, что с ними так поступили, — сердито говорит школьный охранник. — Они были славные ребята. Я по ним скучаю».

Надо признать, что некоторые из нас после исчезновения японцев вздохнули с облегчением. Все мы читали газеты, до всех доходили слухи о секретных складах оружия, найденных в подвалах и на чердаках японских фермеров. И хотя мы были готовы признать, что почти все (если не все без исключения) японцы, жившие в нашем городе, вполне добропорядочные граждане, мы не могли поручиться за их абсолютную лояльность. «Наверняка мы знали о них далеко не все, — говорила одна женщина, мать пятерых детей. — Мне всегда казалось, они что-то скрывают». Рабочий с консервной фабрики, когда его спросили, не страшно ли было жить по соседству с семьей Миямото, признался: «Иногда мне становилось не по себе». Он и его жена относились к японцам настороженно, объясняет он, потому что «от них можно ждать всякого». «Конечно, среди них бывают и хорошие люди, — признает он. — Только поди разберись, кто из них враг, а кто нет». Но в большинстве своем мы не можем поверить, что наши бывшие соседи представляли для нас угрозу. Женщина, которая сдавала дом семье Накамура, говорит, что лучших арендаторов у нее не было. «Такие приветливые. Вежливые. И очень аккуратные, на полу никогда ни соринки, хоть садись и ешь». — «Они были настоящие американцы, — подхватывает ее муж. — Про свою Японию и думать забыли».

Все чаще мы слышим рассказы о брошенных животных, которые оказались в отчаянном положении. О голодной канарейке, выпорхнувшей из окна дома Фудзимото. Об аквариуме с дохлыми рыбками в окне дома Ямагути. И конечно, о собаках, лишившихся хозяев. Они бродят повсюду, растерянные и понурые. Мы выносим им миски с водой. Бросаем куски хлеба. Предлагаем остатки со своего стола. Мясники угощают их мясными обрезками. Пес семьи Кояма вежливо фыркает и отворачивается. Собака семьи Уеда пробегает мимо, даже не взглянув на нас. Маленький черный скотчтерьер семьи Наканиси, как две капли воды похожий на собаку президента, скалит зубы и не подпускает нас близко. Но все остальные приветливо машут хвостами, всячески выражая свое расположение, и ждут нас у дверей. Через несколько дней мы понимаем, что стали их новыми хозяевами. Некоторые заявляют, что очень рады этому. Кто-то хочет взять колли и спрашивает, нет ли среди брошенных псов собаки этой породы. Молодая женщина, жена солдата, который теперь на войне, приютила у себя собаку семьи Маруяма, черно-рыжую гончую по имени Дюк. Он ходит за ней по пятам и ни на минуту не выпускает из виду. «Теперь у меня есть защитник, — говорит она. — И нам обоим не так одиноко». Иногда по ночам она слышит, как пес скулит во сне, и понимает, что ему снятся прежние хозяева.

Вскоре мы выяснили, что кое-кто из японцев остался в городе. Хозяин игорного дома Хидео Кодама отбывает срок в окружной тюрьме. В городской больнице лежит беременная женщина, которая должна была родить дней десять назад.

«Ребенок не хочет появляться на этот свет».

В клинике для душевнобольных находится женщина тридцати девяти лет, которая целыми днями бродит по коридорам в халате и тапочках и бормочет по-японски, так что никто не может ее понять. Она знает по-английски только два слова: «вода» и «домой». Врач рассказал, двадцать лет назад двое ее маленьких детей сгорели во время пожара, пока она развлекалась с каким-то мужчиной в соседней роще. На следующий день ее муж покончил жизнь самоубийством. «С тех пор она помешалась», — говорит доктор. В южной части города, в санатории «Прекрасный вид», на кровати у окна лежит двенадцатилетний мальчик, медленно умирающий от туберкулеза позвоночника. Его родители в последний раз навестили его перед отъездом, и теперь он совсем один.

С каждым днем официальные уведомления на столбах все больше выцветают. И однажды настает утро, когда исчезает последнее. И в городе ощущается странная опустошенность. Теперь можно считать, что японцы не жили здесь никогда.

Брошенные сады стремительно зарастают плющом и вьюнками. Побеги жимолости проворно перебираются с одного двора на другой. Под живыми изгородями, которые больше никто не подстригает, ржавеют лопаты. Под окнами дома семьи Отеро пышным цветом расцвел куст сирени, а на следующий день все цветущие ветви были обломаны. В саду семьи Савада выкопали лимонное дерево. С передних и задних дверей срывают замки. Брошенные машины обдирают, оставляя лишь железные остовы. Чердаки подвергаются опустошительным набегам. Из подвалов извлекаются сундуки и ящики, которые увозят прочь под покровом ночи. Дверные молоточки и фонари исчезают один за другим. Экзотические восточные вещицы ненадолго всплывают в комиссионных и антикварных магазинах на Третьей авеню и расходятся по нашим домам. В одном из ухоженных садов на Мэплридж-роуд среди азалий появляется каменный светильник. В одной из гостиных в Элме картина, изображающая обнаженную купальщицу, сменяется затейливо расписанным бумажным свитком. Под ногами у нас теперь лежат яркие восточные коврики. В восточной части города, среди элегантных молодых матерей, которые оживленно болтают, гуляя с детьми в парке, входят в моду прически, украшенные деревянными палочками для еды. «Я стараюсь не думать, откуда взялись эти палочки, — признается молодая женщина, подбрасывая на коленях малыша. — Что толку переживать?»

В течение нескольких недель кое-кто из нас продолжает надеяться на возращение японцев. Ведь никто не говорил, что их выслали навсегда. Мы присматриваемся к людям на автобусной остановке. Заглядываем в окна цветочного магазина. И мастерской по ремонту радиоприемников, где прежде был рыбный магазин Нагамацу. Иногда мы подходим к окнам собственных домов и смотрим в сад, словно ожидая, что наши садовники вдруг вернулись и занялись своим делом.

«Мне так и кажется, что сейчас я увижу, как Иоси сгребает сухие листья».

Может, в том, что случилось, есть доля нашей вины, спрашиваем мы себя. Может, нам следовало направить петицию мэру. Или губернатору. Или самому президенту.

«Пожалуйста, разрешите им остаться».

А может, надо было всего лишь постучаться в их двери и предложить свою помощь. Если бы только знать, что все так выйдет, говорим мы себе. Но в последний раз, когда мы видели мистера Мори у фруктового лотка, он был, как всегда, спокоен и приветлив. «Ни словом не упомянул, что его высылают», — сокрушается одна женщина. Кассирша из универсального магазина вспоминает, что за день до исчезновения японцы сметали продукты с прилавков, как перед концом света. Одна из них, по ее словам, купила двадцать банок консервированных венских сосисок. «Я не спросила, зачем ей так много», — рассказывает кассирша. Сейчас она сожалеет об этом. «Хотелось бы знать, что у них все хорошо».

Проходит время, и кое-кто из жителей нашего города начинает получать письма от японцев. Одному мальчишке приходит короткая весточка от Эда Икеды, который был самым быстрым бегуном юниорской команды школы имени Вудро Вильсона.

Девочка с Малбери-стрит получила весточку от бывшей одноклассницы по имени Джан.

Супруга мэра получает открытку от преданной горничной Юки, которая поступила к ней на службу на следующий день после прибытия в Америку.

Супруга помощника пастора Объединенной методистской церкви вскрывает письмо, адресованное ее мужу.

И ее мир разлетается вдребезги.

«Кто такая Хацуко?»

Девятилетний мальчик в трех кварталах от нее, в желтом доме на Вэлнат-стрит, получает письмо от своего лучшего друга Лестера.

И три ночи подряд он не может уснуть.

Люди начинают задавать вопросы. Японцы отправились в репатриационные центры добровольно или их заставили? Они останутся в этих центрах или их отправят куда-то дальше? Почему их не предупредили о высылке заранее? Власти следят за тем, чтобы в отношении японцев не совершалось беззаконий? Японцы действительно представляют угрозу? И если да — какую именно? Японцы точно уехали? Ведь никто не видел, как они уезжают, и это очень странно. Хотя бы один из нас должен был хоть что-то слышать или видеть, утверждает член Добровольного отряда обороны, который привык отвечать за свои слова. «Предупредительный выстрел. Приглушенный плач. Колонну людей, исчезающую в темноте». Возможно, утверждает начальник местной противовоздушной обороны, японцы по-прежнему среди нас. Может быть, они наблюдают за нами из темноты, вглядываются в наши лица, надеясь увидеть признаки печали и раскаяния. А может, они скрылись в подземных лабиринтах под улицами нашего города и планируют, как нас уничтожить. Их письма не составляет труда подделать, говорит он. По его мнению, исчезновение японцев — всего лишь хитрость. И для всех нас еще настанет день расплаты.

Мэр просит нас быть терпеливыми. «При первой возможности мы предоставим исчерпывающую информацию, — заявляет он. — А пока мы можем сообщить следующее: некоторые японцы сочувствовали неприятелю, и мы были вынуждены срочно предпринять решительные действия». Японцы уехали добровольно, говорят нам, они подчинились требованию президента, не высказав ни малейшего недовольства. Они по-прежнему бодры. У них отличный аппетит. Их переселение происходит согласно четкому плану. Времена сейчас суровые, напоминает мэр. Мы фактически находимся на передовой, и все меры, необходимые для обеспечения безопасности страны, должны быть приняты без промедлений. «Впоследствии мы поймем, что это было необходимо, — говорит мэр. — А может, и нет. Тут ничего не поделаешь. В любом случае жизнь продолжается».

Первые жаркие дни лета. Листья магнолий начинают опадать. Асфальт на тротуарах плавится на солнце. В школе звонит последний звонок, двор наполняется радостными криками, учебный год заканчивается. В отличие от детей матери не слишком радуются этому. Вот еще морока, стонут они. У них и так достаточно хлопот. Некоторые заняты поисками няни для своих малышей. Другим нужна новая кухарка. Многие подыскивают садовников и горничных и нанимают худощавых бородатых индусов, крепких выносливых филиппинок и приземистых мексиканцев, которые любят выпить, но всегда приветливы и дружелюбны.

«Buenos dias! Si, como no?»

А самое главное, они готовы стричь лужайки за умеренную плату. Некоторые хозяйки решительно обращаются в китайские прачечные. И хотя теперь матери семейств получают белье, отглаженное далеко не лучшим образом, а живые изгороди в садах выглядят порой довольно неухоженными, они не обращают на это внимания, потому что есть дела поважнее. Они заняты поисками пропавшего мальчика Генри, которого в последний раз видели, когда он ходил по бревну на опушке леса («Он пошел искать японцев», — говорят его приятели). Всех беспокоит судьба семерых солдат, наших земляков, взятых в плен в сражении при Коррехидоре. Многим не дает покоя и лекция, которую после ежегодного торжественного обеда в Клубе милосердных матерей читает доктор Рауль Ашендорф, бежавший из нацистской Германии. Она называется «Гитлер — современный Наполеон?», и желающих послушать ее так много, что некоторым приходится стоять.

Война продолжается, и люди все реже выходят из дома. Сейчас не до поездок. Тем более бензин продается по карточкам. На заросших сорняками участках земли разбивают огороды. Тушеные бобы готовят так часто, что дети уже смотреть на них не могут. «Не капризничай», — говорят им матери. А безжалостные отцы снимают с деревьев качели, чтобы отнести в скупку проволоку, которой они были прикручены. Местному Комитету помощи китайцам удается собрать десять тысяч долларов, и мэр лично посылает мадам Чан Кайшэк телеграмму, в которой сообщает эту радостную новость. Помощник пастора уже несколько ночей спит на диване в гостиной. Некоторые из наших детей хотят написать своим японским друзьям, но не могут придумать, о чем им рассказать. У других не хватает мужества сообщить плохие известия.

«За твоей партой сидит теперь другой мальчик. Вчера твоя собака попала под машину».

Девочку из Северного Фремонта строго отчитал почтальон — по его мнению, переписываться с японцами в военное время могут только предатели.

В дома японцев начинают въезжать новые жильцы. Оки и арки, которые приехали сюда в поисках работы. Разорившиеся фермеры из Озаркса. Прибывшие с юга негры, жалкие пожитки которых поместились в несколько грязных узелков. Бродяги и переселенцы. Словом, всякий сброд. Люди, от которых лучше держаться подальше.

«Некоторые не умеют ни читать, ни писать».

Они работают на военных заводах по десять, а то и по пятнадцать часов в день. Живут по три-четыре семьи в одном доме. Стирают белье во дворах, в жестяных корытах. Позволяют детям бегать без присмотра. По выходным до позднего вечера сидят на скамейках у дверей, курят и выпивают. А нам остается лишь сожалеть о прежних соседях — тихих и спокойных японцах.

В конце лета до нас начинают долетать первые слухи о поездах. Люди говорят, что эти поезда очень старые. Чудом уцелевшие реликвии минувших эпох. Паровозы с угольными топками. Их стены проржавели насквозь, вагоны освещаются допотопными керосиновыми лампами. На крышах лежит толстый слой грязи и птичьего помета. Окна почернели от копоти. Поезда переезжают из города в город, но нигде не делают остановки. Они никогда не гудят. Отправляются в путь только в сумерках.

«Поезда-призраки».

Так говорят те, кому удалось их увидеть. Кое-кто разглядел, как эти поезда поднимаются все выше, пробиваясь сквозь узкие горные ущелья Сьерра-Невады: Алтамонт, Сискийу, Шаста, Техачапи. Кто-то наблюдал, как они направляются к западному краю Скалистых гор. Табельщик на станции в Траки видел, как в окне такого поезда поднялась занавеска и мелькнуло женское лицо.

«Японка».

Правда, все произошло так быстро, что он ничего не может утверждать с уверенностью. Поезд прибыл на станцию не по расписанию. Женщина выглядела усталой. У нее было маленькое круглое лицо и короткие черные волосы. Неужели это одна из наших японок, спрашиваем мы себя. Может быть, жена хозяина прачечной Ито. Или пожилая женщина, которая по выходным продавала цветы на углу Эдвард-стрит и Стейт-стрит.

«Мы называли ее цветочной леди».

Или еще кто-то, с кем мы множество раз сталкивались на улице, не замечая.

Осенью никто не устраивает буддийский праздник урожая на Главной улице. Праздника хризантем в этом году тоже не было. Не будет и парада бумажных фонарей в сумерках. Дети в кимоно с длинными развевающимися рукавами больше не будут до темноты петь и плясать под сумасшедшую барабанную дробь. Потому что японцев в городе больше нет. «Сначала мы о них тревожились, потом за них молились, а после начали забывать», — говорит пожилой мужчина, пенсионер, он больше десяти лет жил по соседству с семьей Огата. Когда он чувствует себя одиноким, идет в ближайший парк и садится на скамью. «Я слушаю пение птиц до тех пор, пока мне не становится лучше, — говорит он. — А потом возвращаюсь домой». Иногда он по нескольку дней не вспоминает о японцах. Но иногда ему кажется, что он увидел на улице знакомое лицо. «Это же миссис Хисикава из бакалейного магазина, только почему она не машет рукой мне в ответ?» Иногда до него доходят какие-то новости.

«В саду семьи Коянаги под сливовым деревом нашли несколько винтовок. В Окленде, в одном из домов, где жили японцы, обнаружена эмблема общества „Черный дракон“».

А иногда старик слышит за спиной чьи-то шаги, оборачивается, а на тротуаре никого нет. И тогда он отчетливо осознает: японцы исчезли из нашего города и мы не представляем, где они сейчас.

К первым заморозкам лица японцев начинают бледнеть и расплываться в нашей памяти. Их имена ускользают от нас.

«Никак не могу вспомнить, как его звали — мистер Като или мистер Сато?»

Мы больше не получаем от них писем. Наши дети, которые так отчаянно по ним скучали, больше не спрашивают, где они и когда вернутся. Малыши вообще их едва помнят. «Мне кажется, однажды я видел японца», — говорят они. Или спрашивают: «У всех японцев черные волосы, правда?» Вскоре мы замечаем, что все чаще говорим о них в прошедшем времени. Днем почти не вспоминаем, но по ночам они, нежданные и незваные, приходят к нам во сне.

«Мне снился сын нашего садовника, Эллиот. Сказал, чтобы я не беспокоилась. Что у них все хорошо. Еды достаточно, и они каждый день играют в бейсбол».

А утром, когда мы просыпаемся, мысли о японцах улетучиваются.

Проходит год, и последние следы японцев исчезают из нашего города. На окнах домов сверкают золотые звезды. Красивые молодые вдовы, потерявшие мужей на войне, катят коляски по дорожкам парка. Хозяева выгуливают собак на тенистых дорожках у водохранилища. В центре города, на Главной улице, цветут нарциссы. В новом кафе «Королевские отбивные» полно рабочих с корабельного завода, у которых сейчас перерыв на ланч. Солдаты, приехавшие домой на побывку, разгуливают по улицам, и номера в отеле «Парадиз» никогда не пустуют. Цветочный магазин, прежде принадлежавший японцу по фамилии Кэй, стал парфюмерным и принадлежит мистеру Фоли. Бакалейный магазин Харады не изменился, разве что у него теперь новый хозяин — китаец Вон. Всякий раз, проходя мимо его витрин, мы воображаем, что мистер Харада по-прежнему стоит за прилавком. Но он покинул наш город так же, как и другие японцы. Мы редко вспоминаем о них, точнее, не вспоминаем вовсе. Время от времени до нас долетают слухи из того мира, что лежит по другую сторону гор. Говорят, в пустынях Невады и Юты выросли целые японские города. А в Айдахо японцев сгоняют в поля собирать сахарную свеклу. Вроде бы в Вайоминге видели японских детишек, которые в сумерках вышли из леса, дрожа от холода и голода. Но все эти слухи, скорее всего, далеки от истины. Мы твердо знаем лишь одно: японцы исчезли и пребывают неведомо где, а в этом мире мы вряд ли встретимся вновь.