Книга: Будда на чердаке. Сборник
Назад: ПОЕЗД
Дальше: ВОЗВРАЩЕНИЕ

КОГДА ИМПЕРАТОР БЫЛ БОГОМ

Поначалу мальчику казалось, что он видит отца везде. У дверей туалета. Под душем. Отец стоял, прислонившись к дверям барака. Вместе с другими мужчинами в широкополых соломенных шляпах сидел на деревянной скамье. Над их головами сияло безоблачное голубое небо. Палило полуденное солнце. Никаких деревьев. Никакой тени. Ни единой птицы.
Был 1942 год. Позднее лето. Город, состоявший из крытых толем бараков за проволочной изгородью, раскинулся посреди пыльных просторов выжженной солнцем пустыни. Ветер здесь не приносил прохлады, а обдавал сухим жаром. Дождей, наверное, не бывало вовсе. И куда бы мальчик ни посмотрел, он повсюду видел его. Папу. Отца. Отосана.
Потом мальчик понял, что все люди здесь похожи друг на друга. Темные волосы. Узкие глаза. Высокие скулы. Толстые очки. Тонкие губы. Отрешенные взгляды. Скверные зубы. Непроницаемые лица.
Поэтому всех их легко было принять за отца.
Невысокого желтокожего человека.

 

Колокола звонили трижды в день. Казалось, их звон никогда не прекратится. Над черными крышами бараков плыл запах жареной печенки. Или вареной рыбы. Изредка — конины. Иногда — тушеных бобов без всякого мяса. Из столовой доносилось лязганье ножей и вилок. Палочками для еды здесь никто не пользовался. Войдя в столовую, мальчик увидел море темноволосых голов. Множество жующих ртов. Все сосредоточенно глотали. Обсасывали кости. Рыгали. В дальнем углу, у флага, он различил знакомое лицо.
— Папа! — закричал он, и трое мужчин в очках с железными дужками подняли головы от тарелок и спросили: «Nan desu ka?»
Что это означало, мальчик не знал.
Он потупился и ткнул вилкой в венскую сосиску. Мать в очередной раз напомнила ему, что на людях нельзя кричать. И разговаривать с набитым ртом нельзя тоже. Гарри Ямагути постучал ложкой о стакан и громко объявил, что в понедельник вечером перекличка. Сестра мальчика пнула его под столом носком поношенной туфли «Мэри Джейн».
— Заруби себе на носу: папы здесь нет, — прошептала она.

 

Им выделили комнату в бараке неподалеку от проволочной изгороди. Здесь им предстояло жить втроем. Мальчику. Его сестре. Их матери. В комнате стояли три железные койки, с потолка свисала на проводе одна-единственная лампочка без абажура. Еще в комнате был стол, сделанный из ящиков. И грубая деревянная полка, на которую они поставили старое радио «Зенит», привезенное из Калифорнии. Рядом стоял будильник. Кувшин с бумажными цветами. Солонка. На стене у окна висел портрет Джо Ди Маджо, вырезанный из иллюстрированного журнала. Водопровода в бараке не было. Туалет был один на весь барак.
Где-то далеко, по другую сторону океана, шла война. По вечерам мальчик, лежа на соломенном тюфяке, слушал по радио сводки с фронта. Из других комнат долетали самые разные звуки. Шорох шагов. Шлепанье игральных карт. Женский голос, шептавший: «Ниже, ниже, вот так». Мужской голос напевал: «Auf Wiederseh'n, дорогая, auf Wiederseh'n!»
Кто-то произнес: «Просто скажи sayonara, Фрэнк!»
Кто-то сказал: «Bonsoir!»
Кто-то попросил: «Заткнитесь, пожалуйста».
Кто-то громко рыгнул.
Над кроватью мальчика было окно. В него можно было увидеть луну, звезды и множество черных крыш. Вдали, за бараками, лежала пустошь, где росла только полынь, еще дальше, за проволочной изгородью, возвышалось несколько деревянных башен. На каждой башне стоял часовой с автоматом. Еще у него был бинокль, а по ночам он включал прожектор. У всех часовых были каштановые волосы и зеленые глаза. А может, голубые. Не исключено, что кто-то из них раньше служил на Тихом океане.

 

— Будь осторожен, — предупредила мальчика мать в первый день на новом месте. — Не трогай изгородь. И не пытайся заговорить с часовыми. Не смотри на солнце. А главное, никогда не произноси вслух имя императора.
Мальчик всегда носил голубую бейсболку и никогда не смотрел на солнце. Он часто гулял в противопожарной полосе, опустив голову и сунув руки в карманы, и выискивал в песке раковины и наконечники индейских стрел. Однажды он видел гремучую змею, она спала среди полыни. В другой раз видел скорпионов. Как-то наткнулся на лошадиный череп, добела выгоревший на солнце. Был случай, когда ему встретился мужчина в красном шелковом кимоно, с ведром в руках. Он сказал, что идет к реке.
Приближаясь к башням, мальчик обязательно надвигал бейсболку на глаза и старался не смотреть на часовых, чтобы нечаянно не заговорить с ними.
Но иногда все-таки нарушал материнский запрет.
— Хирохито, Хирохито. Хирохито.
Имя императора слетало с его губ само собой.
Он повторял его едва слышно. Быстро. Много раз подряд.

 

В поезде, когда мальчик спал, положив голову на колени сестры, ему приснилось, что он едет по морю на огромной белой лошади. А у самого горизонта виднеются силуэты трех кораблей. Они приплыли с другого берега океана. Сам император прислал их за мальчиком. У них высокие стройные мачты и большие белые паруса, раздуваемые ветром. Корабли медленно поворачивают к берегу. Тут мальчик проснулся и обнаружил, что едет в поезде, в вагоне, который слегка раскачивается из стороны в сторону. Женщина на соседнем сиденье что-то напевала себе под нос. Светало, сестра крепко, спала, посапывая во сне. На ней было летнее платье с маленькими желтыми цветочками. Ведь им предстояло жить в пустыне, а там лето почти круглый год.

 

Настоящая пустыня была совсем не похожа на ту, о которой мальчик читал в книжках. Здесь не было ни оазисов, ни пальм, ни верблюдов, медленно бредущих через дюны. Все, что здесь было, — это пыль, горячий ветер и раскаленный песок.
К полудню жар волнами исходил от земли. Воздух над бараками, казалось, мерцал. Термометр показывал девяносто пять градусов по Фаренгейту. Потом сто. Потом сто десять. Старики сидели на длинных деревянных скамьях, не говоря ни слова, обстругивали палки и ждали, когда спадет зной. Мальчик играл в шарики на полу прачечной. Или в китайские шашки. Или вместе с другими мальчиками носился по коридорам бараков, играя в «полицейские и воры» или в войну.
— Смерть нацистам! — кричали они при этом. — Смерть япошкам!
В дни, когда жара не позволяла выйти из дома, мальчик сидел в комнате с мокрым полотенцем на голове и листал старые номера журнала «Лайф». Разглядывал фотографии европейских городов, подвергшихся бомбардировкам. Фотографии солдат союзнических армий, отступающих из Бирмы в Индию через раскаленные джунгли. Сестра мальчика часами лежала на своей койке, листала каталог «Сирс» и как зачарованная смотрела на спортивные туфли и стройных красавцев в плавках. Она писала письма подругам, живущим далеко отсюда, по другую сторону проволочной изгороди, и сообщала, что отлично проводит время.
«Жаль, что тебя здесь нет. Надеюсь скоро получить от тебя весточку».
Их мать сидела у окна и штопала носки. Или читала. Или клеила детям бумажных змеев с длинными хвостами, сделанными из мешков для картошки. Она ходила на курсы, где учили составлять композиции из цветов. Училась вышивать тамбуром — «это лучше, чем сидеть сложа руки». Через несколько недель повсюду лежали вышитые салфетки.
Но главным занятием для всех троих было ожидание. Они ждали почту. Ждали новостей. Ждали, когда звон колоколов позовет их на завтрак, обед или ужин. Ждали, когда закончится один день и настанет другой.
— Когда закончится война, мы сможем вернуться домой, — сказала мальчику мать.
Он спросил, когда, по ее мнению, войне придет конец. Может, через месяц? Или через два? А может, ждать придется целый год? В ответ она покачала головой и отвернулась к окну. Три маленькие девочки в грязных белых платьях играли на песке в куклы. «Добро пожаловать! — восклицали они. — Не хотите ли чаю?» Где-то вдалеке кричали вороны.
— Никто не знает, когда закончится война, — тихо сказала мать.

 

За стеной жила другая семья — муж, жена и старая мать жены, миссис Като, которая сутками напролет разговаривала сама с собой. Она носила домашнее платье в розовый цветочек и маленькие белые тапочки и ходила, опираясь на палку. Мальчик часто видел, как она стоит в дверях барака с плетеным чемоданчиком в руках и пытается вспомнить дорогу домой. Может, ей надо пойти по Уорд-стрит, свернуть налево и потом — по Гроув-стрит? А может, она сейчас на Гроув-стрит и ей надо свернуть на Уорд-стрит? И куда, скажите на милость, подевались таблички с названиями улиц? В чью светлую голову пришла идея их убрать? Наверное, ей стоит подождать автобус. Или все-таки лучше идти пешком? А когда она наконец доберется до дома — что ей там делать?
— Нарциссы, — тихонько подсказывал мальчик.
— Да-да, конечно. Надо обязательно посадить нарциссы. И заняться изгородью. Ее ведь так и не успели починить.
Старушка рассказывала, что иногда слышит голос своей матери, зовущий ее издалека, но в последнее время он становится все тише и слабее.
— Я догадываюсь, к чему это, — говорила она. — Чему быть, того не миновать. Это место кажется мне каким-то странным. Но я никак не возьму в толк, что здесь не так. Все люди здесь очень угрюмые.

 

Человек, который драил в столовой кастрюли и сковородки, прежде был менеджером по продажам в одной из импортно-экспортных компаний Сан-Франциско. Уборщице прежде принадлежал небольшой детский сад в Эль-Серрито. А вот повар всегда был поваром. «Кухня везде остается кухней, так что для меня мало что изменилось», — говорил он. Подавальщица работала прислугой в одной из состоятельных семей в Этертоне. «Дети из той семьи до сих пор пишут мне каждую неделю, спрашивают, когда я вернусь домой». Мужчина, который целыми днями стоял у дверей уборной, распевая «Аллилуйя!», прежде был бродягой в Окленде. «Я его сразу узнала, этого аллилуйщика!» Старушка, которая целые дни проводила за игрой в бинго, двадцать пять лет проработала на клубничной ферме и ни разу не взяла отпуск. «Я счастлива, что здесь оказалась. Жизнь тут куда лучше, чем на ферме. Не надо ни работать, ни готовить. Постирал свои вещички — и свободен».
Однажды вечером мать мальчика тащила из умывальной ведро воды и столкнулась со своей бывшей экономкой, миссис Уэно.
— Она буквально выхватила ведро у меня из рук и заявила, что донесет его сама, — рассказывала мать. — Сказала, вам нельзя носить тяжести, а то опять повредите спину. Я пыталась сопротивляться. Хотела объяснить ей, что она больше у меня не работает. «Здесь мы все равны, миссис Уэно», — сказала я. Но она и слушать не хотела. Войдя в барак, она поставила ведро у наших дверей, поклонилась и ушла, прежде чем я успела ее поблагодарить.
— Может, завтра ты встретишь ее опять, — предположил мальчик. — Тогда и поблагодаришь.
— Я даже не знаю, в каком бараке она живет. Да что там, я не знаю, какой сегодня день.
— Вторник, мама.

 

По ночам мальчик просыпался от собственного крика. «Где я?!» — кричал он. Иногда на плечо ему опускалась рука, и сестра шептала на ухо, что это всего лишь дурной сон.
— Спи, малыш, — говорила она, и мальчик засыпал.
Иногда ответом на его крик была тишина. Или он слышал вой ветра среди зарослей полыни и вспоминал, что живет в пустыне. Но не помнил, давно ли он здесь, как и по какой причине тут оказался. А то ему казалось, он попал сюда, потому что совершил нечто ужасное. Но когда пытался вспомнить, что именно совершил, ему никак не удавалось этого сделать. Невозможно было решить, за какой из своих скверных поступков он наказан. Может, за то, что без спроса взял у сестры карандаш и сжевал резинку, закрепленную на конце. А может, его настигло возмездие за какую-нибудь давнюю вину. Например, за то, что он перестал переписываться с мальчиком Джуно с Аляски. Или спустил в унитаз умирающую золотую рыбку, прежде чем она окончательно умерла. Или за то, что забыл поклониться продавцу льда, когда тот проезжал мимо. Иногда мальчику казалось, вся его нынешняя жизнь не более чем сон. Когда он проснется, отец будет дома на кухне готовить завтрак, насвистывая песню «Begin the Beguine».
— Садись за стол, парень, — скажет отец. — И принимайся за свой сэндвич с яйцом.

 

У сестры мальчика были тонкие длинные ноги и густые черные волосы. Она носила на запястье золотые французские часы, раньше принадлежавшие отцу. Выходя из дома, обязательно надевала широкополую панаму, чтобы лицо не слишком загорело на солнце.
— Если почернеешь, как подметка, на тебя никто и смотреть не захочет, — объяснила она брату.
— На меня и так никто не смотрит, — ответил он.
Поздно вечером, когда они гасили лампу, сестра рассказывала мальчику о самых разных вещах. За проволочной изгородью, говорила она, пересохшее русло реки. А на самом краю пустыни — горы, их зубчатые голубые вершины едва не касаются небес. Когда пытаешься до них дойти, кажется, они совсем близко, но это обман зрения. В пустыне людей часто подводят глаза. Иногда кажется, что они видят воду.
— Но это всего лишь мираж, — говорила сестра.
Мираж не может утолить жажду.
Горы называются Биг-Драм и Литл-Драм, Снейк-Ридж, Рубис. Неподалеку город Дельта. Сестра рассказывала мальчику, что в Дельте можно купить апельсины.
Там растут деревья, покрытые густой зеленой листвой. Белокурые мальчики разъезжают по улицам на велосипедах. Там красивые отели с белыми верандами, где официанты подают клиентам напитки со льдом, и каждый стакан украшен крошечным бумажным зонтиком.
— А что еще там есть? — спрашивал мальчик.
— Тень, — отвечала девочка. — В Дельте много тени.
Давным-давно, в древние времена, огромное соляное озеро покрывало весь штат Юта и часть штата Невада, продолжала она свой рассказ. Это было несколько тысяч лет назад, в ледниковый период. Тогда не было никаких проволочных изгородей. И никаких названий. Не было штата Юта. И штата Невада тоже. Была только соленая вода. Много-много соленой воды.
— Знаешь, где мы сейчас? — спрашивала сестра.
— Где?
— На дне этого самого озера.

 

По ночам мальчику снилась вода. Дождь, который идет целыми днями. Переполненные каналы, бурные реки и потоки, устремляющиеся к морю. Ему снилось, что пустыня вновь превратилась в озеро. Вода в нем голубая и спокойная, поверхность ровная, как стекло. Он плывет по этой воде, огибая заросли тростника, и рыбки прошмыгивают у него между пальцами. Он ныряет, смотрит из-под воды на солнце, и оно кажется всего лишь бледным расплывчатым пятном, которое отделяют от земли сотни миллионов миль.
Просыпаясь утром, мальчик мечтал о кока-коле. Хотя бы один стакан, со льдом и с соломинкой. Через эту соломинку он тянул бы коку медленно-медленно. Чтобы удовольствие длилось дольше.
Целый день. Или неделю. Или даже целый год.

 

Каждые несколько дней приходили измятые и потрепанные письма из Лордсбурга, штат Нью-Мехико. Иногда целые фразы в них были вырезаны бритвой цензора и невозможно было понять, о чем говорится в этих письмах. Иногда листки были целы, но половина слов вымарана. Только подпись всегда оставалась в целости и сохранности. «С любовью, папа».

 

Лордсбург — очаровательное солнечное местечко, расположенное на плоскогорье, к северу от мексиканской границы. Именно так писал в письмах отец. «Здесь совсем нет деревьев, но закаты очень красивы, а в ясные дни можно увидеть отдаленную гряду холмов. Пища свежая, здоровая, и у меня отличный аппетит. Дни стоят теплые, но я начал принимать по утрам холодный душ, чтобы как следует закалиться к зиме. Пожалуйста, напиши мне и расскажи, чем ты сейчас интересуешься. Любить ли ты по-прежнему бейсбол? Как поживает твоя сестра? Есть ли у тебя хороший друг?»

 

Мальчик по-прежнему любил бейсбол. Что касается интересов, то больше всего его интересовали нарушители закона. Он посмотрел фильм о банде Далтона — «Времена Далтонов», его показывали в рекреационном зале № 22. Его сестра завоевала вторую премию в конкурсе танцоров джиттербага, который проходил в столовой. У нее все было замечательно. Волосы она теперь завязывала в хвост. Друга у мальчика не было, но была черепаха, которую он держал в коробке с песком. Имени он для нее не придумал, только нацарапал на панцире идентификационный номер своей семьи, взяв у матери пилку для ногтей. По ночам мальчик накрывал коробку крышкой, а сверху клал плоский белый камень, чтобы черепаха не уползла куда-нибудь. Иногда он слышал сквозь сон, как она скребет когтями по стенке коробки.
Но об этом он отцу не писал. И о своих снах не писал тоже.
Писал он вот что:
«Дорогой папа, в Юте тоже очень много солнца. Еда не слишком плохая, и каждый день нам дают молоко. В столовой мы собираем гвозди для дяди Сэма. Вчера мой воздушный змей зацепился за изгородь».
Правила относительно проволочной изгороди были очень просты. Запрещалось выходить за изгородь, перелезать через изгородь и подлезать под изгородь.
Но что делать, если за изгородь зацепился воздушный змей?
Ответ был очень простой. Про змея придется забыть.
Существовали и правила относительно языка. Вместо «столовая» следовало говорить «обеденный зал», вместо «охрана» — «служба безопасности», вместо «переселенцы» — «эвакуированные». Еще одно важное, хотя и совершенно непонятное правило запрещало использовать выражение «нравственная атмосфера», его следовало заменять на «психологический климат».
Правила относительно еды запрещали просить добавки чего-либо, кроме молока и хлеба.
Правила относительно книг запрещали иметь японские книги.
Правила относительно религии запрещали какие-либо проявления культа императора.
В Лордсбурге, рассказывала мальчику сестра, небо всегда голубое, а проволочная изгородь не такая высокая, как здесь. Там живут только мужчины, и все они чьи-нибудь отцы. По ночам они видят звезды. А днем — как в небе кружат орлы.
Наш папа не поклоняется императору, сказала девочка. Она это точно знала.
— Как по-твоему, он думает о нас? — спросил мальчик.
— Все время.

 

Отец мальчика был невысокий красивый мужчина с изящными руками. На указательном пальце у него белел длинный шрам. Когда мальчик был маленьким, он любил целовать этот шрам. Как-то раз он спросил отца, не болит ли у него палец. «Теперь уже не болит», — ответил отец. Он был очень вежлив и хорошо воспитан. Входя в комнату, закрывал за собой дверь без всякого шума. Никогда не опаздывал. Не кричал на официантов. Носил хорошо сшитые костюмы. Любил фисташки. Верил, что фруктовый сок — самый полезный напиток на свете. Любил рисовать. Чаще всего изображал кубы в трех измерениях. «Это единственный рисунок, который мне удается», — говорил он. Всякий раз, когда мальчик стучал в дверь отцовского кабинета, тот поднимал голову, улыбался и откладывал в сторону все дела. «Входи смелее», — говорил он сыну. Каждое утро, прежде чем уйти на работу, отец читал «Экзаминер» и знал ответы на все вопросы. Когда спят рыбы, какого размера микроб и что стало с Китти Маккензи, после того как ее отключили от аппарата искусственного дыхания. «Она сейчас там, где ей лучше, чем здесь. На небесах. Я слышал, по случаю ее прибытия устроили грандиозную вечеринку». Отец знал, когда мать мальчика надо оставить в покое. Знал, когда и как попросить мороженое, чтобы она непременно его купила. «Не проси слишком часто, а когда просишь, не подавай виду, что тебе очень хочется мороженого. Главное, не надо канючить и хныкать». Отец знал, в каких ресторанах японцев обслуживают, а в каких нет. Знал, в каких парикмахерских берутся стричь их жесткие волосы. «Я имею в виду только хорошие парикмахерские». Как-то раз он признался мальчику, что больше всего в Америке ему нравятся пончики с джемом, покрытые глазурью. «Такие ты больше нигде не попробуешь», — говорил он.

 

Мать утверждала, что солнце старит. Сушит кожу. Каждый вечер перед сном она мазала лицо кремом. Расходовала его бережно, как масло. Или сахар. На банке с кремом было написано «Пондс». Мать купила в аптеке большую банку за день до того, как они уехали из Беркли.
— Я думала, мне хватит ее надолго, — говорила она.
Но крем почти закончился.
— Надо было быть предусмотрительнее, — говорила мать. — И купить две банки.
— А лучше три, — подсказал мальчик.
Мать стояла у зеркала и водила пальцем по лицу:
— У меня мешки под глазами или здесь такое освещение?
— У тебя мешки.
Мать показала на морщинки у рта:
— Видишь? — (Мальчик кивнул.) — Они появились совсем недавно. Когда вернется отец, он меня не узнает.
— Я скажу ему, что это ты.
— На это вся надежда.
Взгляд ее стал рассеянным, словно она унеслась куда-то далеко. А снаружи вздымал пыль сухой горячий ветер, прилетевший с юга и продувавший насквозь всю пустыню.

 

Пыль была здесь повсюду. Белая, мягкая, мелкая, как тальк. От нее воспалялась кожа. Горели глаза. Шла носом кровь. Пропадал голос. Пыль набивалась в ботинки. В волосы. Попадала в трусы. В рот. В постель.
Пыль проникала даже в сны.
Просачивалась сквозь двери и окна, сквозь трещины в стенах.
Мать мальчика целыми днями только и делала, что сметала пыль. Время от времени она оставляла веник и поднимала голову.
— Все бы отдала за пылесос, — говорила она.
Как-то вечером, прежде чем лечь спать, мальчик написал свое имя на слое пыли, покрывшей стол. Ночью, пока он спал, пыль продолжала проникать отовсюду.
Утром его имя исчезло.
Отец мальчика часто называл его парнем. Когда хотел похвалить, говорил: «Молодчага!» Когда был недоволен, говорил: «Ну ты и фрукт!» «Мы с тобой лучшие друзья», — часто повторял он. Если ночью мальчику снился кошмар и он просыпался от собственного крика, отец всегда входил в его комнату, присаживался на кровать и гладил сына по коротким черным волосам.
— Спокойно, парень, — говорил он. — Все в порядке. Я с тобой.

 

В сумерках небо становилось кроваво-красным, и сестра мальчика звала его на улицу, за барак, любоваться закатом.
— Посмотри на солнце. Отведи глаза. Опять посмотри. И снова отвернись.
Смотреть на солнце, объясняла она, можно только так. Если пялиться на него слишком долго, не отводя глаз, можно ослепнуть.
Пока багровые отсветы на небе переливались и гасли, они показывали друг другу все, что успевали заметить: собаку, которая охотилась за дикобразом, маленькую розовую раковину, сброшенный панцирь жука, колонну муравьев, марширующих по песку. Иногда им везло, и они видели, как португальская леди прогуливается вдоль изгороди под ручку с мужем Сакамото. Иногда им встречалась леди в белом тюрбане — про нее рассказывали, что за одну ночь в поезде она потеряла все волосы. Иногда они видели мужчину с сухой рукой, который жил в квартале № 7. Если день был особенно удачный, он поднимал свою высохшую руку и махал в знак приветствия.

 

Однажды вечером, когда они гуляли вместе, мальчик схватил сестру за руку.
— Ты что, сдурел? — спросила она.
Он похлопал себя по запястью:
— Время. Сколько сейчас времени?
Сестра посмотрела на свои часы с таким удивлением, словно никогда прежде их не видела.
— Шесть часов, — ответила она.
Ее часы показывали шесть часов уже несколько недель. Она престала заводить их с того самого дня, когда они сошли с поезда.
— Как ты думаешь, что сейчас происходит у нас дома? — спросил мальчик.
Девочка снова посмотрела на часы, потом подняла взгляд к небу, словно пытаясь перенестись за сотни миль.
— Думаю, дома все хорошо, — сказала она. — Все там отлично проводят время.
И снова зашагала вперед.
Мальчик представил себе улицу, обсаженную деревьями, закат, зеленые лужайки, мальчишек, играющих в мяч на заднем дворе, девочек, играющих в классики. Представил, как матери достают из духовок аппетитно пахнущие сковородки, а отцы возвращаются с блестящими кожаными портфелями и кричат от дверей: «Дорогая, я дома!»
Ему казалось, что в мире, лежавшем за пределами проволочной изгороди, всегда шесть часов вечера. Может, вечера среды, а может, четверга. И люди там всегда собираются обедать.

 

В начале осени в лагерь стали приезжать фермеры, нуждавшиеся в сезонных работниках. Комитет по вопросам эвакуированных разрешил молодым парням и девушкам работать на сборе урожая. Некоторые из них поехали на север, в Айдахо, собирать сахарную свеклу. Другие — в Вайоминг, собирать картошку. Третьи — в Тент-Сити, в Прово, снимать урожай персиков и груш. В конце сезона некоторые вернулись в новехоньких ботинках фирмы «Флоршейм». Другие — в тех же ботинках, в которых уезжали. Они были очень недовольны и клялись, что никогда больше не подрядятся на такую работу. Говорили, что их обвели вокруг пальца. Вытерли о них ноги. Рассказывали, что там, где они работали, им запрещали ходить в местную забегаловку. В кино. В галантерейный магазин. Повсюду их преследовали надписи: «Япошкам вход воспрещен». Лучше уж сидеть за проволочной изгородью и не высовываться, говорили они. Будет меньше проблем.

 

Это были черные мужские полуботинки. Размер сорок с половиной. Очень узкие. Мальчик вытащил их из чемодана. Сунул руку в один и ощупал овальные углубления, оставленные пальцами отца. Закрыл глаза и понюхал руку.
Сегодня она ничем не пахла.
Неделю назад ботинки еще хранили запах отца. А теперь он выветрился без остатка.
Мальчик протер рукавом черную кожу и положил ботинки в чемодан. Снаружи было темно, окна почти всех бараков светились, и было видно, как за занавесками движутся темные фигуры. Интересно, что делает сейчас отец, подумал мальчик. Наверное, готовится ко сну. Умывается. Или чистит зубы. Интересно, выдают ли им в Лордсбурге зубную насту? Надо бы написать ему и спросить. Мальчик растянулся на койке и укрылся одеялом. Он слышал, как мать тихонько похрапывает в темноте. Слышал, как где-то в холмах воет на луну одинокий койот. Неужели, подумал мальчик, одна и та же луна светит и в Лордсбурге, и в Лондоне и в Китае, где все мужчины носят черные шлепанцы без задников? Да, конечно, луна везде одна и та же, решил он. Только иногда ее нельзя увидеть из-за туч.
— Одна и та же луна, — шептал мальчик, засыпая.

 

Если мальчику не спалось по ночам, он думал о доме, в котором жил прежде. Представлял во всех подробностях свою комнату: на стене висит карта мира, под кроватью лежат комиксы о приключениях Джоя Палуки, занавески с ковбоями и индейцами слегка покачиваются на ветру. Эти занавески мать сшила и повесила прошлым летом. Мальчик подходил к окну и видел во дворе отца, который палочкой для еды снимал гусениц с листьев снежного горошка. Видел поросший мхом каменный фонарь, стоявший в саду. Статую толстого Будды, поднявшего к небу смеющееся лицо. А у крыльца — свой красный велосипед с широкими шинами. Если особенно везло, он видел за белым невысоким забором девочку по имени Элизабет Моргана Рузвельт, игравшую с маленькой собачкой.

 

У Элизабет были длинные золотистые волосы. Собачка породы пекинес носила имя Лотос. Никакого отношения к президенту Рузвельту семья Элизабет не имела. За день до того, как мальчику с матерью и сестрой пришлось уехать, Элизабет пришла к ним домой и подарила ему на счастье голубой морской камешек. Он был гладкий, круглый и твердый и напоминал птичье яйцо. Или чей-то голубой глаз.
— Когда ты вернешься, мы вместе пойдем к морю, — сказала Элизабет.
Мальчик сунул голубой камешек в карман. Когда они жили на бывшем ипподроме в Танфоране, он каждую ночь клал его под подушку. Вместе с ним камешек переехал на поезде вглубь материка, в штат Юта. Едва сойдя с поезда, мальчик решил написать Элизабет.

 

Но прошло уже много времени, а он так и не написал ей ни слова. А письма от нее продолжали приходить. Кроме Элизабет, никто из прежних друзей не писал ему. В письмах она рассказывала о том, что в Беркли часто выключают свет, а купить мясо и масло становится все труднее. Рассказывала, что ее отец вступил в Комитет противовоздушной обороны, а мать больше не носит шелковых чулок. Что брат Грега Майера убит в бою на Коралловом море, и теперь на окне дома Майеров сияет золотая звезда. Рассказывала, что видела, как оки, работающие на верфи, стояли в очереди за билетами в кино. На них были настоящие ковбойские сапоги. А еще Элизабет присылала разные замечательные вещи. Фотографию гарцующего жеребца, которого она видела на конном шоу, устроенном для сбора средств в помощь военно-морскому флоту. Сборник загадок. Луковицу тюльпана под названием «Глория». Мальчик посадил ее в консервную банку, которую нашел за столовой.
Он часто думал, жива ли эта луковица, придавленная мокрым песком. «Поливай ее каждый день», — советовала сестра. Интересно, думал мальчик, хватит ли у тюльпана сил, чтобы прорасти весной?

 

Воспоминание из прежней жизни: сестра возвращается из школы, волоча за собой скакалку.
— Я все время крутила ее, — жалуется она. — Мне так и не дали попрыгать самой.
Она разрезала скакалку на множество кусков, забросила их в заросли плюща и заявила, что никогда больше не будет прыгать.

 

Каждую неделю до них доходили новые слухи.
Мужчины и женщины будут жить в разных лагерях. И мужчин, и женщин подвергнут принудительной стерилизации. Всех японцев лишат гражданства. Вывезут в открытое море, расстреляют, а тела сбросят в воду. Отправят на необитаемый остров и оставят умирать с голоду. Отошлют назад в Японию. Японцам никогда не позволят покинуть Америку. Их будут держать в заложниках до тех пор, пока последний американский военнопленный не вернется домой целым и невредимым. Сразу после окончания войны всех японцев превратят в китайцев.
Власти настаивали на том, что японцы эвакуированы в их же собственных интересах.
В целях национальной безопасности.
Их перемещение является необходимостью, обусловленной требованиями военного времени.
Японцам предоставлена замечательная возможность доказать свою лояльность.

 

В середине октября открылась школа. Занятия проходили в неотапливаемом бараке, в дальнем конце квартала № 8. По утрам там было так холодно, что изо рта валил нар, а пальцы на руках и ногах коченели. Тетрадей и карандашей не хватало, на несколько человек приходился один учебник.
Каждое утро в школе начиналось с того, что мальчик вместе с другими учениками клал руку на сердце и произносил вслух клятву верности. Затем они пели «О, чудные бескрайние небеса!» и «Моя страна». После этого начиналась перекличка, и мальчик, услышав свою фамилию, громко кричал: «Здесь!» Его учительницу звали миссис Дилани. У нее были короткие каштановые волосы и нежная кожа цвета сливок. Ее мужа звали Хэнк, он был сержантом и служил на флоте. Каждую неделю она получала от него письмо с Тихого океана. Однажды он даже прислал ей гавайскую юбку из травы.
— Куда, по его мнению, я могу надеть такую юбку? — спросила она у своих учеников.
— В школу! — раздалось в ответ.
— Наденьте ее завтра!
— Это будет здорово!
В первую неделю они многое узнали про знаменитые фрегаты и парусники. Еще они учили названия штатов и аккуратно записывали их на листках бумаги. Играли в виселицу и в двадцать вопросов. Каждый день миссис Дилани читала им вслух газеты, чтобы они были в курсе последних новостей.
«Первая леди в ходе своего визита в Великобританию посетила английскую королеву. Русские по-прежнему удерживают Сталинград. Японцы сосредоточили значительные военные силы в районе острова Гуадалканал».
— А как обстоят дела в Бирме? — спросил мальчик.
— Ситуация в Бирме сложная, — ответила учительница.

 

Ночью мальчик услышал скрип открываемой двери и шорох шагов. Вдруг у окна появилась его сестра. Стянула платье через голову.
— Спишь? — спросила она.
— Просто лежу.
Он ощущал запах ее волос, пыли и соли. Он знал: она только что пришла оттуда, из темноты.
— Скучал по мне? — спросила сестра. — Выключи ты это радио. Сегодня вечером я выиграла в бинго пять центов. Завтра пойдем в буфет, и я куплю тебе кока-колу.
— Здорово, — сказал мальчик. — Вот это здорово так здорово.
Сестра опустилась на койку рядом с ним.
— Поговори со мной, — попросила она. — Расскажи, что ты делал сегодня вечером.
— Написал папе открытку.
— А еще?
— Облизал марку.
— Знаешь, что меня тревожит? — сказала сестра. — Иногда я не могу вспомнить папино лицо.
— Оно такое… круглое, — напомнил мальчик.
Потом спросил, не хочет ли она послушать музыку. Сестра ответила, что хочет, она всегда хотела послушать музыку. Мальчик включил радио и нашел джазовый канал. Сначала они слушали пьесу для ударных, потом Бенни Гудмен сыграл соло на кларнете, а после Марта Тилтон запела: «У меня так много воспоминаний, что иногда они заставляют меня плакать…»

 

Во сне мальчик часто видел красивую деревянную дверь. Это была очень маленькая дверь — размером с подушку или с том энциклопедии. За этой маленькой красивой дверью была другая дверь, а за ней — портрет императора, на который не дозволялось смотреть никому.
Потому что особа императора была священной. Потому что он был богом.
И никто не имел права смотреть ему в глаза.
Во сне мальчик всегда открывал первую дверь и брался за ручку второй, зная, что через секунду увидит бога.
Но что-то всегда мешало ему это сделать. Иногда ручка двери отваливалась. Или дверь заклинивало. Или развязывался шнурок, и ему приходилось нагнуться, чтобы его завязать. А иногда где-то вдали начинал звонить колокол — может, в Неваде, а может, на Пелелиу или даже на Сайпане. Ночи становились холоднее, черепаха в коробке скребла когтями все тише, каждую ночь — тише, чем прежде. Наступил октябрь, сотни миль отделяли мальчика от дома, и рядом не было отца.

 

За отцом пришли вскоре после полуночи. Трое мужчин в костюмах, галстуках и черных шляпах, со значками ФБР под плащами.
— Захватите зубную щетку, — сказали они.
Это было в декабре, вскоре после налета на Пёрл-Харбор. Тогда они еще жили в Беркли, в белом доме на широкой, обсаженной деревьями улице, недалеко от моря. Они уже установили рождественскую елку, и в доме пахло хвоей. Из окна мальчик наблюдал, как отец, в халате и домашних шлепанцах, пересек лужайку и сел в черную машину, припаркованную у тротуара.
Никогда прежде мальчик не видел, чтобы отец выходил из дома без шляпы. Но больше всего его тревожила не шляпа, а отцовские шлепанцы: старые и поношенные, со стоптанными резиновыми подошвами. Если бы эти люди позволили отцу надеть ботинки, все было бы иначе. Но они не позволили.
«Захватите зубную щетку».
«Идемте. Идемте. Вы должны пойти с нами».
«Нам придется задать вашему мужу несколько вопросов».
«Садись в машину, папа-сан».
Позже мальчик вспомнил, что в окнах соседнего дома горел свет. А к окнам прилипли лица. Одно из них принадлежало Элизабет — в этом он был уверен.
Элизабет Моргана Рузвельт видела, как его отца увели из дома в стоптанных домашних шлепанцах.

 

На следующее утро сестра мальчика бродила по дому, выискивая место, где отец сидел в последний раз. Может, здесь, в этом красном кресле? Или на диване? Или на краешке своей кровати? Девочка прижалась к покрывалу лицом и втянула носом воздух.
— Последний раз он сидел на краешке моей кровати, — сказала мать.
Вечером мать развела в саду костер и сожгла все письма из Кагосимы. Семейные фотографии и три шелковых кимоно, которые девятнадцать лет назад привезла из Японии. Пластинки с записями японских опер. Разорвала на клочки флаг с восходящим солнцем. Разбила вдребезги чайный сервиз, тарелки имари и вставленный в рамку портрет дяди мальчика, который когда-то был генералом в армии императора. Расколола старинные счеты и бросила в костер.
— Теперь мы будем считать по пальцам, — сказала она.
На следующий день, отправляя детей в школу, мать впервые положила в их коробки для завтрака сэндвичи с джемом и арахисовым маслом.
— Больше никаких роллов, — сказала она. — А если кто поинтересуется вашей национальностью, отвечайте, что вы китайцы.
Мальчик кивнул.
— Китайцы, — прошептал он. — Я китаец.
— А я королева Испании, — заявила девочка.
— Ага, помечтай, — засмеялся мальчик. — В мечтах я король!

 

В Китае мужчины заплетают волосы в длинную косу, а женщины с трудом ковыляют на крошечных искривленных ступнях. В Китае есть люди настолько бедные, что им приходится скармливать новорожденных младенцев собакам. В Китае на завтрак едят траву, а на обед — кошек.
Спрашивается, что там едят на ужин?
Скорее всего, собак.
Это было все, что мальчик знал о Китае.

 

Вскоре ему довелось увидеть настоящих китайцев — мистера Ли, владельца бакалейного магазина, и мистера Донь Вона, хозяина прачечной. Они шли по улице, и на одежде у них были значки с надписью: «Я китаец». Однажды какой-то парень остановил мальчика на тротуаре напротив универмага «Вулворт».
— Ты китаеза или япошка?
— Китаеза, — ответил мальчик и бросился прочь.
Добежав до угла, он обернулся:
— Япошка! Япошка! Я япошка!
Мальчик не любил врать.
Но тот парень уже ушел.
Потом для японцев был введен комендантский час: им запрещалось выходить на улицу после восьми часов вечера.
Были введены ограничения в передвижении: японцам запрещалось отдаляться от своих домов более чем на пять миль.
Еще через какое-то время Японский чайный дом в парке у Золотых ворот был переименован в Восточный чайный дом.
А потом по всему городу появились листки, озаглавленные «Приказ об эвакуации». После этого они собрали свои вещи и уехали.

 

В октябре дни были почти такие же жаркие, как летом, но ночью температура резко падала, и по утрам заросли полыни покрывались инеем. Как минимум дважды в неделю случались пыльные бури. Небо вдруг становилось серым, из пустыни с воем прилетал раскаленный ветер, сметавший все на своем пути. Сколько мальчик ни выглядывал из окна, он не мог разглядеть ни луны, ни солнца, ни даже соседнего барака по другую сторону гравиевой дорожки. Он видел только облака пыли. Оконные стекла дребезжали под напором ветра, пыль, словно дым, проникала сквозь трещины в стенах и крыше. По ночам мальчик, чтобы спастись от пыли, закрывал рот и нос мокрым носовым платком. Утром, когда он просыпался, платок был совершенно сухим и пыль скрипела на зубах.
Пыльные бури длились несколько часов, иногда несколько дней и всегда прекращались так же внезапно, как и начинались. В течение двух-трех минут в мире воцарялась тишина. Потом ее нарушал плач ребенка или лай собаки. Или, откуда ни возьмись, в небе, шумя крыльями, появлялась таинственная стая белых птиц.

 

Первый снег выпал и сразу растаял. Затем пошел дождь. Земля, насквозь пропитанная щелочью, не впитывала воду и на глазах превращалась в жидкую грязь. На гравиевых дорожках стояли лужи, а школу закрыли на ремонт.
Делать теперь было нечего, и дни стали длинными и тягучими. Каждый прошедший день мальчик вычеркивал из календаря, ставил на нем большой красный крест. Он часами играл с йо-йо, выделывая всякие забавные штуковины. Он получил письмо от отца, написанное на разлинованном листе бумаги. «Разумеется, у нас есть зубная паста, — говорилось в нем. — Неужели ты думал, что мы здесь не чистим зубы?» Отец благодарил за открытку с изображением молельного дома мормонов. Сообщал, что чувствует себя отлично. И вообще, все замечательно. Вскоре они непременно увидятся. Слушайся маму, писал отец. Наберись терпения. И помни: лучше согнуться, чем сломаться.
О войне он не упоминал ни словом.

 

Отец мальчика обещал показать ему весь мир. Обещал, что они поедут в Египет и будут там забираться на пирамиды. Поедут в Китай и прогуляются по Великой Китайской стене. Увидят Эйфелеву башню в Париже и римский Колизей, а ночью, при свете звезд, поплывут в гондоле по венецианским каналам.
— Эта луна в небе лишь твоя и моя, — напевал отец.

 

На следующий день после того, как агенты ФБР увели отца, мальчик обнаружил в ванной несколько черных волосков. Это были волосы отца. Мальчик положил их в конверт, а конверт спрятал под расшатавшуюся половицу под своей кроватью. Он загадал: до тех пор, пока он не будет проверять, на месте ли конверт, и ни в коем случае не заглянет под половицу, как гласило установленное им самим правило, отец будет жив и здоров. Но в последнее время мальчик все чаще просыпался с мыслью, что конверт исчез. «Надо было взять его с собой», — думал он, вглядываясь в темноту барака. Он представлял огромных неряшливых людей, поселившихся в их доме. Наверняка они сутки напролет играют в карты и залили полы пивом и кока-колой. Вполне вероятно, агенты ФБР решат вернуться в дом, чтобы как следует обыскать его. «Мы забыли посмотреть, нет ли чего запретного под половицами», — спохватятся они. Наверное, когда отец наконец вернется, он будет слишком старым, чтобы играть в пятнашки, беспокоился мальчик. Еще он боялся, что отец вернется лысым.

 

Время от времени по лагерю начинали ходить слухи о шпионах. Такидзава, шепотом передавали друг другу люди, наверняка доносчик. Наверное, он состоит на государственной службе. Скорее всего, он не японец, а кореец. Ему нельзя доверять. «Так что смотрите, не болтайте лишнего». Ямагути находится в тесных сношениях с администрацией. Как-то ночью у туалета на Исимото напали трое парней. Они были в масках, вооружены свинцовыми дубинками. «Приказали ему сообщать ФБР имена всех тех, кто сочувствует Японии».

 

— Чего мне не хватает сильнее всего? Наверное, шума деревьев. Да, и шоколада. Я очень скучаю по шоколаду.
— А сливы, мама? Разве ты не скучаешь по сливам?
— Да, конечно. Я скучаю по сливам. И всегда буду скучать.
— Может быть, не всегда.
— Может быть. Но кое-что меня сильно беспокоит.
— Что?
— Я не помню, погасила ли перед отъездом фонарь на крыльце.
— Погасила.
— А плита? Вдруг я забыла ее выключить?
— Ты никогда не забываешь выключить плиту.
— Ты уверен?
— Уверен.
— Слушай, а ты точно знаешь, что у нас была плита?
— А как же иначе?
— Да, конечно. Мы купили ее в универмаге «Веджвуд». Ты же помнишь, раньше я очень любила готовить.

 

Мальчик медленно вертел ручку настройки радио. Сначала слушал органный концерт из Солт-Лейк-Сити. Потом румбу. Потом свинг. Потом рекламу таблеток доктора Фишера, избавляющих от запоров. «Наверное, всем вам случалось просыпаться по утрам, чувствуя себя вялым и разбитым?» — жизнерадостно вопрошал диктор. «Не случалось», — ответил мальчик. Потом начались новости. Западные группировки войск высадились в Марокко и в Центральной Африке. На островах Тихого океана американские войска несут значительные потери.
Мальчик закрыл глаза и представил, как вместе с другими морскими пехотинцами сражается на Соломоновых островах. Или совершает разведывательный вылет над Минданао. Может, над островом Лейте его самолет будет сбит и ему придется прыгать с парашютом. Он будет медленно парить над землей под шелковым куполом и мягко приземлится где-нибудь на поляне или на золотистом песчаном берегу. Генерал Макартур лично прибудет в его часть и наградит его орденом Алого Сердца.
— Ты сделал все, что мог, сынок, — скажет генерал, и они пожмут друг другу руки.

 

Теперь, когда сестра мальчика раздевалась — мелькание запястий и скрещенных рук, желтый подол платья вздымается над головой, точно перевернутый парашют, — она просила его отвернуться. Она рассказала о периодических кровотечениях. Сообщила, что у нее они могут начаться совсем скоро.
— Кровь будет течь несколько дней, — сказала она.
Еще она рассказала, что у Франклина Масуды шесть пальцев на ноге — «он сам мне показывал». И что в мусорном баке у барака № 29 недавно обнаружили задушенного новорожденного младенца.
— А откуда он взялся? — спросил мальчик.
— Тебе ни к чему это знать.
— Нет, к чему.
Сестра рассказала, что миссис Кимура на самом деле мужчина. И что одну девочку из барака № 12 застукали с охранником в кузове грузовика. Оба были совершенно голые. Такие дела обычно происходят по ночам, заявила сестра.
— Я знаю, — ответил мальчик.
Как-то вечером мальчик увидал, что сестра копает под окном ямку железной ложкой, которую она утащила из столовой.
— Я рою тоннель до Китая, — сообщила она.
На земле рядом с ней лежала черепаха, ее голова и лапы были втянуты в панцирь, и она не двигалась. Так было уже несколько дней. Она умерла. Это моя вина, подумал мальчик, но никому об этом не сказал. Несколько ночей подряд он просыпался и прислушивался, не заскребет ли черепаха когтями по стенкам коробки. Но все, что он слышал, — это хлопанье открытой двери, которой играл ветер.
Девочка положила черепаху на дно ямки, засыпала песком и воткнула ложку.
— Весной мы ее откопаем, — пообещала она. — И воскресим.

 

Он висел над койкой матери мальчика. Иисус. Цветная открытка размером четыре на шесть дюймов. Кто-то прислал матери эту открытку из Лувра. У Иисуса были ярко-голубые глаза и добрая, но загадочная улыбка.
— Он улыбается, как Мона Лиза, — говорила девочка.
Мальчик думал, что Иисус похож на миссис Дилани, только волосы у него длиннее, и вокруг головы нимб.
Глаза Иисуса были полны тайной радости. Сияли восторгом. Однажды он умер. «Умер за нас, — говорила мать, — за наши грехи». А потом воскрес.
— М-м-м, — пробормотала девочка. — На то он и бог.

 

По ночам, лежа в темноте, мальчик слышал, как мать молится.
— Отец наш, сущий на небесах…
А утром, на рассвете, из соседней комнаты доносился мужской голос, произносивший нараспев: «Kokyo ni taishite keirei».
Приветствие императорскому дворцу.

 

Теперь, думая об отце, мальчик неизменно представлял, как тот любуется закатом, прислонившись к изгороди в Лордсбурге, в лагере для опасных пособников врага.
— Мой папа — преступник, — шепотом произносил мальчик.
Ему нравилось, как звучит это слово. Преступник. Он представлял, как отец, в ковбойских сапогах и шляпе, гарцует на красивом жеребце по имени Белый Иней. Может, он угонит у кого-нибудь стадо. Или ограбит банк. Или остановит почтовый дилижанс. А то и целый поезд, как это сделали братья Далтоны. А пока он коротает время в обществе других преступников.
Мальчик предавался фантазиям до тех пор, пока перед глазами не возникал знакомый образ: отец, в халате и шлепанцах, идет через лужайку. «Двигай к машине, папа-сан».

 

Отец может вернуться совсем скоро. В любой день.
Но пока нужно говорить всем, что он в отъезде.
Вообще, следует поменьше болтать.
Держать рот на замке.
Всем японцам сейчас нужно не высовываться.
Сидеть по домам.
Выходить только в случае крайней необходимости.
Не разговаривать по телефону по-японски.
Не собираться вместе.
Встретив на улице другого японца, не надо ему кланяться, как это принято в Японии.
Следует помнить, что мы в Америке.
Здесь принято в знак приветствия пожимать друг другу руки.

 

Отцы некоторых других мальчиков тоже были арестованы, но никого из них не увели из дома в шлепанцах. Отец Вена Акады был арестован во время игры в гольф, и на нем были спортивные туфли. Отец Вудро Тешимы был арестован во время буддийской свадьбы в Аламеде, на нем были лакированные ботинки и фрак, взятый напрокат. Отец Шугара Савады, во время Первой мировой войны потерявший ногу и отчасти память — худшую ее часть, с улыбкой уточняла миссис Савада и при этом весело подмигивала, — был арестован, когда выходил из пивной. Он был так пьян, что к машине его пришлось волочить под руки, а он размахивал костылем и кричал: «Банзай!»
Мальчика немного успокаивала мысль, что отец Томми Танаки был арестован в белых носках и старых деревянных гета. Агенты ФБР пришли за ним, когда он работал в саду, срезая стебли прошлогодних хризантем.
Гета даже хуже, чем шлепанцы, решил мальчик.
Намного хуже.

 

— Иногда я смотрю на часы, вижу, что они показывают половину шестого, и думаю о том, что ваш отец уже вышел из офиса, — признавалась мать. — И меня охватывает паника. Я вспоминаю, что еще не приготовила рис.

 

Деревья появились внезапно, без всякого предупреждения, солнечным днем в конце ноября. Это были саженцы ивы, выкопанные где-то далеко. Может быть, в горах. Или на берегу реки. Там, где есть вода. Целый день все мужчины, жившие в лагере, высаживали деревья перед столовой и на противопожарной полосе. Деревья полагалось высаживать на одинаковом расстоянии друг от друга. По лицам работавших стекал пот, лопаты сверкали на солнце.
Вечером мальчик улучил момент, когда его никто не видел, сорвал зеленый листочек с одного деревца и сунул в карман. Он положил его в конверт и послал в Лордсбург.

 

— В почве здесь слишком много щелочи, — сказала мать мальчика. — Этим бедным деревцам не пережить зиму.
Она стояла у окна в ночной рубашке и медленно расчесывала волосы. За окном падал снег. Лучи двух прожекторов перекрещивались в темноте, скользили за ограду и исчезали, чтобы через несколько секунд появиться вновь. Мать вырвала у себя седой волос и выпустила его из пальцев, так что он медленно упал на пол.
— Все равно утром подметать, — сказала она и повернулась к мальчику. — Не помню, я говорила тебе, что в поезде потеряла сережку?
Мальчик покачал головой.
— Она выпала у меня из уха где-то между Прово и Нефи. А я ничего не почувствовала.
Мальчик наблюдал, как мать скрутила волосы в жгут и заколола узлом. Волосы у нее были темные и блестели в свете лампы, а в глазах была усталость.
— Ты и без сережек очень красивая, — сказал мальчик.
Он вообще не помнил, что в поезде у матери были сережки.
Она прикрыла глаза и через мгновение снова открыла.
— Интересно все-таки, куда она подевалась, — сказала она.
— А какая она была?
— Самая обычная жемчужная сережка.
— Может, закатилась под сиденье, — предположил мальчик.
— Может быть, — кивнула мать. — Так или иначе, ее уже не найдешь. Вещи иногда теряются, и с этим ничего не поделаешь.
Мальчик поднял с пола седой волос и поднес к лампе. Мать посмотрела на сына, на волос в его руке и выключила свет. Какое-то время они стояли в темноте и наблюдали, как снег надает на крыши соседних бараков. Он был белый, чистый, пушистые хлопья кружились, подхваченные порывами ветра.
— Ни к чему было надевать серьги в дорогу, — сказала мать. — Совершенно ни к чему.

 

Утром снег превратился в жидкую грязь, резкий ветер пронзал пустыню насквозь.
— Оденься потеплее, — сказала мать мальчика.
Она вырвала несколько страниц из каталога «Сирс» и заткнула мятой бумагой щели в стенах. Отверстия, оставленные выпавшими сучками, закрыла крышками от железных банок. Принесла ведро угля, набрав его в куче, которая неизвестно как появилась посреди лагеря, и разожгла огонь в печи. Когда комитет по делам эвакуированных объявил, что будет распродавать излишки обмундирования, оставшиеся со времен Первой мировой войны, мать мальчика отстояла в очереди два часа и купила несколько пар хлопчатобумажных кальсон, меховые наушники и три морских бушлата сорок четвертого размера.
Мальчик надел один из этих бушлатов и посмотрел на свое отражение в зеркале. Волосы у него были длинные, лохматые, лицо потемнело на солнце. Полы бушлата свисали ниже колен. Мальчик прищурил глаза и оскалился.
Провел рукой по жесткой шерстяной ткани, нашел в ней дырку и сунул в нее палец.
— Наверное, моль проела, — сказал он.
— А может, это от пули, — предположила девочка.
Мать достала иголку и катушку толстых черных ниток. Надела наперсток.
— Посмотрим, что можно сделать, — сказала она.

 

Температура воздуха упала до десяти градусов. До пяти. Несколько раз она опускалась до минус двадцати. Тонкие ветви деревьев покрылись ледяной коркой, а простыни, сушившиеся на веревках у прачечной, промерзли насквозь и стали жесткими и негнущимися.
«Это замороженные белые паруса», — думал мальчик, глядя на них.
Настал день, когда ветер подул в другом направлении. Он был такой сильный, что несколько раз сбил мальчика с ног. Птицы сбивались с пути и падали вниз. Голодные койоты бродили вдоль проволочной изгороди и сражались с бродячими собаками за отбросы. Один из жителей лагеря исчез, а через три дня его нашли мертвым в десяти милях, в горах. Лицо у мертвеца было спокойное, на губах застыла улыбка, глаза были плотно закрыты. Наверное, он просто лег на землю под звездным небом и крепко уснул. Под головой у него лежал аккуратно свернутый кусок красного выцветшего шелка. В руке он сжимал ручку ведра, которую так и не смогли вытащить из его окоченевших пальцев.

 

Девочка стояла напротив потрескавшегося зеркала и внимательно изучала красное пятнышко на подбородке. Она несколько раз потрогала его пальцем. Пробормотала: «Дорогая, я так хочу тебя поцеловать» — и ответила томным голосом: «Только один раз». Потом нахмурилась, оскалила зубы и стала их рассматривать. Зубы были мелкие, ровные, белые и напоминали блестящие камешки.
Мальчик осторожно похлопал сестру по плечу.
— Что? — спросила девочка.
Она разговаривала не с братом. Она говорила с отражением в зеркале.
— Что?
— Я хотел спросить про лошадиное мясо.
— Что в нем такого интересного?
— Интересно, откуда они его берут?
Девочка поджала губы.
— Из лошадей, откуда же еще.
— Каких лошадей?
Она посмотрела на отражение брата в зеркале.
— Мертвых, каких же еще.
Мальчик повернул зеркало к стене.
Девочка подошла к окну и посмотрела на продуваемые ветром бараки. Вдалеке, у самой изгороди, по голой промерзшей земле катался огромный шар перекати-поля. Иногда лошадиное мясо, объяснила она брату, привозят с ипподромов. Если, например, лошадь во время скачек ломает ногу, ее убивают, а мясо отправляют на консервный завод. Но по большей части на мясо идут дикие лошади.
— В пустыне на них устраивают облаву, а потом убивают, — сказала девочка и спросила, помнит ли он, как они из окна поезда видели мустангов.
Конечно, помнит, ответил мальчик. У них были длинные черные хвосты, густые гривы развевались на ветру. Они мчались по равнине, залитой лунным светом, и три ночи подряд он видел их во сне.
— А теперь мы их едим, — сказала девочка.

 

Три часа ночи. Глухое время. Время, когда уходят сны. Мальчик лежал с открытыми глазами, смотрел в темноту и думал о велосипеде, который оставил дома, привязав цепью к стволу персикового дерева. Наверное, шины уже спустились. А спицы проржавели. Может, их опутали сорняки. Интересно, ключ от замка по-прежнему лежит в сарае, там, где он его спрятал?
Но больше всего он беспокоился о маленьком железном колокольчике. Отец не успел как следует закрепить его на руле.
— Завтра посажу его на болты, — сказал он.
Это было давным-давно. Много месяцев назад, когда воздух еще пахнул деревьями и свежескошенной травой, а розы только начали зацветать.
— Ты не успел, — прошептал мальчик.
Он не сомневался, что маленький железный колокольчик исчез навсегда.
«Седьмого декабря прошел ровно год с того дня, когда мы с тобой виделись в последний раз. Каждый вечер перед сном я читаю твои письма. Пока что зима здесь стоит мягкая. Сегодня утром я проснулся до рассвета и наблюдал, как встает солнце. Видел, как белоголовый орлан летит в сторону гор. Здоровье мое в полном порядке, после завтрака, обеда и ужина я полчаса делаю разные упражнения. Прошу, береги себя и помогай маме».
Первые четыре дня после ареста отца они не знали, где он. Телефон молчал: агенты ФБР перерезали провода. Они даже не могли снять деньги с банковского счета. «Ваш счет заморожен», — сказали в банке матери. К обеду она по-прежнему накрывала стол на четверых, а каждый вечер, перед тем как лечь, выходила на крыльцо и прятала ключ от дома под горшок с хризантемой.
— Он знает, где лежит ключ, — говорила она.
На пятый день она получила по почте короткую записку из Центра контроля над иммигрантами в Сан-Франциско.
«Вопрос о моей лояльности будет рассмотрен в суде. Не знаю, когда будет слушаться мое дело и сколько предстоит здесь пробыть. Восемьдесят три японца уже отправлены на поезде в неизвестном направлении. Пожалуйста, приезжай как можно скорее».
Мать мальчика сложила в маленький чемоданчик вещи мужа — одежду, полотенца, бритвенные принадлежности, запасные очки, капли от насморка, кусок мыла «Ярдли», справочник первой медицинской помощи — и села на первый поезд, идущий на другую сторону гавани.
— Он по-прежнему ходит в шлепанцах? — спросил мальчик, когда она вернулась.
Да, ответила мать, когда она приехала, он был в шлепанцах. И в купальном халате. Он несколько дней не брился.
— Стал похож на бродягу, — сказала она и слабо улыбнулась.
В этот вечер она накрыла стол на троих.

 

На следующее утро мать мальчика отнесла в химчистку все костюмы мужа, за исключением одного — синего в тонкую полоску, в котором он был в последнее воскресенье перед арестом. Этот костюм остался висеть в шкафу.
— Отец просил меня оставить этот костюм, чтобы он напоминал вам о нем, — сказала она детям.
Но когда мальчик вспоминал последнее воскресенье, которое отец провел дома, он представлял его вовсе не в синем полосатом костюме. Он представлял его в белом купальном халате. И в шлепанцах. Видел его силуэт в заднем окне машины. На отце нет шляпы, он не поворачивает головы. Смотрит вперед. Машина трогается с места и исчезает в темноте. Отец так и не оглянулся. Ни разу. Он не знал, смотрит ли кто-нибудь ему вслед.

 

Рождество. Серые небеса. Пронзительный холод. В столовой стоят маленькие сосенки, украшенные звездами, вырезанными из консервных банок. Во всех бараках играет радио, и Бинг Кросби поет «Белое Рождество». На ужин подавали индейку, всем детям без исключения раздали сладости и подарки от благотворительных организаций квакеров. Мальчик получил швейцарский военный нож от миссис Иды Литл из Экрона, штат Огайо. Совсем маленький складной нож красного цвета. И открытку, на которой миссис Литл написала: «Пусть Господь пребудет с тобой всегда». Мальчик отправил ей короткое благодарственное письмо, а нож положил в карман и никогда с ним не расставался. Иногда на бегу он слышал, как нож стучит о счастливый голубой камешек, который подарила ему Элизабет. В эти минуты мальчик чувствовал себя счастливым. Приятно было сознавать, что в кармане у него такие замечательные вещи.

 

Казалось, зима будет длиться вечно. В лагере случались вспышки гриппа и диареи, иногда не хватало угля. Каждому жителю полагалось всего два тонких армейских одеяла, и по ночам мальчик часто просыпался от холода. Руки у него покраснели и покрылись цыпками. Горло то и дело воспалялось. Сестра уходила из барака рано утром и не возвращалась до вечера. Теперь она всегда спешила. Щеки ее горели морозным румянцем.
— Куда это ты пошла? — спрашивал мальчик.
— Куда надо.
В столовой она сидела со своими друзьями. Рядом с матерью и братом не садилась никогда. Она начала курить. Мальчик чувствовал, что ее волосы пропахли сигаретным дымом. Однажды он увидел, как сестра в своей широкополой панаме стоит в столовой в очереди за едой, но она сделала вид, что не узнает его.
Прежняя жизнь казалась мальчику далекой и смутной, словно сон, ускользающий из памяти. Ярко-зеленая трава, розы, белый дом на широкой тенистой улице рядом с морем — все это было так давно, еще в прошлом году.

 

Кто выиграет войну? Кто проиграет? Мать мальчика этот вопрос больше не интересовал. Она перестала следить за событиями. Перестала читать газеты и слушать сводки по радио.
— Скажете мне, когда война кончится, — говорила она.
В те дни, когда давали горячую воду, мать мальчика отправлялась в прачечную и перестирывала на деревянной доске всю грязную одежду. Никаких других дел у нее не было. Она не пыталась устроиться сиделкой в больницу или табельщицей на строительство фермы. Зарплата — шестнадцать долларов в месяц — того не стоит, говорила она. Она не сдавала кровь в помощь Красному Кресту, не вязала вместе с другими женщинами носки и шарфы американским солдатам, которые сражались за океаном.
Часто она целыми днями не выходила из комнаты.
Часами сидела у печки, не говоря ни слова. На коленях у нее лежало недописанное письмо. Или закрытая книга. Она постоянно мерзла и куталась в шерстяную шаль. Носила толстый свитер. И мешковатые брюки. Услышав звон колокола, зовущего к обеду, мать мальчика вздрагивала.
— Что это? — спрашивала она. — Кто там?
Ей казалось, какие-то люди снова звонят в дверь ее дома.
«Нам необходимо задать вашему мужу несколько вопросов».
Иногда она с недоумением смотрела на собственные руки, лежавшие на коленях, словно удивляясь, что они еще здесь.
— Иногда я не могу понять, сплю я или нет, — говорила она.
— Не спишь, — убеждал ее мальчик.

 

Мать мальчика говорила, что у нее нет аппетита. Что ей не хочется идти в столовую.
— Иди поешь без меня, — просила она.
Мальчик приносил матери еду из столовой — тарелку тушеных бобов или кислой капусты — и протягивал ей вилку. Но мать замирала, глядя в окно, так и не успев поднести вилку ко рту.
— Почему ты не ешь? — спрашивал мальчик. — Скажи, чего ты хочешь? Может быть, риса?
Но мать не хотела риса. Она больше ничего не хотела. Вообще ничего.
Но иногда взгляд ее затуманивался, и мальчик понимал: мысленно она улетает в другое место. Туда, где ей хорошо.
— Мне бы хотелось выглянуть из окна и увидеть море, — как-то призналась она.

 

Настал день, когда мать мальчика сказала, что больше не может выносить всего этого. Ветер. И пыль. Не может выносить бесконечное ожидание. Она протянула через комнату веревку, повесила на нее белую простыню. За этой простыней, как за занавесом, она целыми днями лежала на своей койке с закрытыми глазами. Спала и видела сны. Теплые ночи в Кагосиме, красные бумажные фонари, плывущие по реке, стрекотанье кузнечиков.
— Я снова была маленькой девочкой, — рассказывала она. — Мне было пять лет, и мы с отцом ловили форель.
— А какая у вас была удочка? — спросил мальчик. — Бамбуковая?
Впервые за последние несколько месяцев он увидел, что мать улыбнулась.
— Да, бамбуковая.

 

В доме, где родилась мать мальчика, вместо стекол на окнах была рисовая бумага, двери раздвигались, а на деревянном полу лежали матрасы, которые назывались татами. По вечерам она ловила на рисовых полях светлячков и приносила их домой в бумажном пакете. По ночам сидела за столом и в бледном сиянии светлячков выводила китайские иероглифы.
Мать мальчика рассказывала, что у нее было шесть старших сестер и один младший брат, который умер от скарлатины, когда ему было четыре года. Что раз в году, в день ее рождения, мать готовила рис с красными бобами азуки.
— Это было объедение, — говорила она и снова замолкала.
Закрывала глаза и неподвижно лежала на койке. Она лежала так долго, очень долго и дышала едва заметно. Мальчик не мог понять, спит она или нет.

 

За два дня до того, как им пришлось уехать из дома, мальчик с матерью вышли в сад и закопали все столовое серебро под статуей толстого смеющегося Будды. Земля, как и положено весной, была черной и влажной, в ней во множестве копошились черви. В свете луны мальчик наблюдал, как они извиваются.
— Давай быстрее, — торопила мать.
Он трогал червей лопатой и перерубал некоторых надвое. Потом луна исчезла, начался мелкий дождь. Вода стекала по листьям и ветвям деревьев, по лицу матери.
Но теперь он вспомнил, что лицо ее было влажным еще до того, как начался дождь.

 

— Как только я встретила твоего отца, сразу поняла, что все время хочу быть рядом с ним.
— Я понимаю, про что ты.
— Если мы расставались на пять минут, я начинала по нему скучать. Мне казалось, он уже никогда не вернется. Казалось, я никогда не увижу его снова. А потом я успокоилась. Перестала так сильно переживать.
— Ясно.
— В ту ночь, когда его арестовали, он попросил принести ему стакан воды. Мы только что легли, я очень устала. Вымоталась донельзя. «Почему бы тебе не сходить за водой самому?» — сказала я. «В следующий раз», — ответил он, повернулся на бок и уснул.
Потом, когда его забрали, я думала только о том, что ему хочется пить.
«Теперь его долго будет мучить жажда», — думала я.
— Наверняка в полиции ему дали попить.
— Я должна была принести ему воды.
— Ты же не знала, что его арестуют.
— Даже сейчас в моих снах его мучает жажда.

 

Посреди ночи мальчик услышал какой-то звук. Словно кто-то ударил веревкой о жидкую грязь. Он выглянул в окно и в ярком лунном свете увидел, что его сестра прыгает через скакалку. На ней было желтое летнее платье. У нее были длинные тонкие ноги. Коленки шелушились. Лодыжки были покрыты ссадинами, оставленными песком, который днем и ночью наносил ветер. С такими некрасивыми ногами ей лучше ходить в брюках, подумал мальчик.
Он встал, вышел из комнаты и остановился в дверях барака. Сестра не замечала его и продолжала прыгать. Сначала на одной ноге, затем на другой, потом со скрещенными ногами. Наконец она зацепилась ногой о скакалку и споткнулась. Сердито топнула и отбросила ее прочь.
— Иди домой, — тихо сказал мальчик. — А то простудишься.
Сестра посмотрела на него.
— Ты давно здесь торчишь? — спросила она.
— Давно.
— Хорошо я прыгала?
— Хорошо. Я и не знал, что ты так здорово прыгаешь.
— Ничего не здорово. Мне даже крутить скакалку нельзя доверить.
Мальчик подошел к сестре, поднял скакалку и стал ее рассматривать. Скакалка была белая, истершаяся. Кусок старой бельевой веревки, который сестра срезала около прачечной. Мальчик представил себе белые паруса простыней, раздуваемых ветром.
— Пойдем домой, — повторил он.
— Не хочу.
Мальчик промолчал.
— Я плохо прыгаю.
— Ну и наплевать.
— Тебе наплевать, а мне нет.
Мальчик протянул сестре скакалку.
— Возьми, — сказал он.
Девочка взяла скакалку за один конец, а другой остался в руке брата, который медленно потащил ее в барак.

 

На следующее утро сестра мальчика проснулась в жару. Мать принесла консервную банку, наполненную водой, но девочка отказалась пить. Сказала, что не хочет. Что ей сейчас в рот ничего не лезет. Откинула одеяло и стала отдирать шелушащуюся кожу на колене. Мальчик схватил сестру за запястье.
— Не надо.
Тогда она отвернулась и стала смотреть в окно. Женщина в розовом халате, с ночным горшком в руках, прошла в сторону туалета.
— Где мы? — спросила девочка. — Куда подевались деревья? Что это за страна?
Потом она сказала, что видит отца. Он идет один по дороге.
— Он придет и заберет нас отсюда.
Девочка взглянула на свои часы и удивилась, что уже так поздно.
— Шесть часов, — сказала она. — Папа давно должен быть здесь.

 

В феврале в лагерь прибыла команда, набирающая волонтеров для службы в армии, и всем, кому уже исполнилось восемнадцать, предложили доказать свою лояльность, ответив на вопросы анкеты.
«Вы хотите служить в вооруженных силах США и готовы исполнить свой воинский долг, когда это потребуется?»
Мужчина, живущий в соседней комнате, ответил отрицательно, и его вместе с женой и матерью жены отправили в лагерь в Туле-Лейк, где находились все прочие сочувствующие неприятелю лица. На следующий год их репатриировали в Японию на военном корабле «Грипсхольм».
«Вы готовы принести присягу в безоговорочной верности Соединенным Штатам Америки и защищать Соединенные Штаты от нападения как внешних, так и внутренних врагов? Вы готовы отказаться от любых проявлений преданности и лояльности по отношению к японскому императору, а также любому другому иностранному правительству или организации?»
— Какая там преданность японскому императору? — пожала плечами мать мальчика.
Она сказала, ей не от чего отказываться. Она прожила в Америке почти двадцать лет. Но ей не хотелось создавать лишние проблемы. Как говорится, торчащие гвозди вытаскивают клещами. Не хотелось, чтобы ее обвинили в сочувствии к неприятелю. И репатриировали в Японию.
— Там у нас нет будущего. Вы родились здесь. Ваш отец здесь. Самое главное, мы должны оставаться вместе.
Она ответила утвердительно.
Они остались.
Лояльность. Сочувствие врагу. Преданность. Верность.
— Все это только слова, — сказала мать мальчика.

 

В ржавой банке из-под персикового компота проклюнулся желтый росток.
Мальчик несколько раз коснулся пальцем нежных желтых лепестков тюльпана.
— Глория, — прошептал он.
Уже наступил март, ночи больше не были такими холодными. Земля стала мягче, и скорпионы снова расплодились. Девочка разрыла землю под окном барака, но не нашла черепахи.
— Она ожила и уползла куда-то, — сказала она.
Саженцы ивовых деревьев не пережили зиму. Жизненные силы в них так и не проснулись. На тонких ветвях не появилось ни листочка. Девочка отломила прутик и пожевала.
— Деревца умерли, — сказала она.
Втайне мальчик обвинял в этом себя. Не надо было срывать тот лист, думал он.
Он снова начал подолгу гулять, но теперь в одиночестве, без сестры. Наблюдал, как по песку скользят темные тени туч. Горные вершины, видневшиеся вдали, все еще были покрыты снегом. Иногда ему случалось увидеть зайца или бродячую собаку, которая несла в зубах что-то темное и мохнатое. Он видел, как по сухим белым камням прыгают рогатые жабы. Греются на солнце ящерицы. Представлял, как далеко в пустыне одинокая черепаха медленно, но упорно бредет к тонкой голубой линии горизонта.

 

Бывали дни, когда после дождя воздух наполнялся терпким ароматом полыни. Тогда мать мальчика поднималась с койки, подходила к окну и вдыхала полной грудью.
— Какой чудный запах, — говорила она.

 

Как-то теплым апрельским вечером один из обитателей лагеря был застрелен у проволочной изгороди. Часовой, находившийся на посту, сообщил, что этот человек пытался бежать. Часовой четыре раза окликнул его, приказывая остановиться, но человек не подчинился приказу. Друзья убитого утверждали, что он всего лишь выгуливал собаку. Он не расслышал часового, говорили они, потому что был глуховат. А может, причиной тому был ветер. Один из друзей убитого, осмотрев место происшествия, заметил за оградой какой-то редкий цветок. Он не сомневался, что его покойный друг всего-навсего хотел сорвать его. Когда он протянул руку, его настиг выстрел.
На похороны собрались почти две сотни человек. Гроб засыпали цветами из гофрированной бумаги. Пели гимны. Читали молитвы.
Годы спустя мальчик вспоминал, как, стоя рядом с матерью, думал лишь об одном. О том, какой цветок хотел сорвать покойный.
Может, это была роза? А может, тюльпан? Или нарцисс?
Интересно, что случилось бы, сорви он все-таки этот цветок.
Мальчик представлял себе взорванные корабли, клубы черного дыма, объятые пламенем самолеты, падающие с небес.
«Одно неверное движение, парень, и ты труп».

 

Снова пришла жара. С каждым днем солнце припекало все сильнее. Война так и не кончилась. В мае первую группу волонтеров, пожелавших служить в армии, направили в форт Дуглас. Тогда же, в мае, в бараке № 31 заболела полиомиелитом четырехлетняя девочка. Через несколько дней на стенах бараков появились таблички с названиями улиц. Улица Вязов, улица Ив, Хлопковый переулок. С востока на запад, мимо административного здания, тянулся Александрийский проспект. Гризвудский проспект вел прямо к канализационному насосу.
— Что-то не похоже, что мы скоро отсюда уедем, — заметила мать мальчика.
— По крайней мере, теперь мы знаем, на какой улице живем, — сказала сестра.
Отец знает, где нас искать, подумал мальчик. Длинные дни, наполненные солнцем, тянулись долго. Писем из Лордсбурга не было уже несколько недель.

 

Казалось, каждый новый день тянется медленнее, чем предыдущий. Целыми часами мальчик расхаживал по комнате туда-сюда. Считал шаги. Закрывал глаза и вспоминал имена одноклассников. И все же темная страшная мысль — отец болен, отец умер, отца отправили в Японию — всплывала в сознании. Мальчик спрашивал мать, когда, по ее мнению, должно прийти письмо из Лордсбурга.
— Может быть, завтра?
— Завтра воскресенье.
— Тогда, может, письмо придет в понедельник?
— Я в этом не уверена.
Может, письмо придет, если он будет хорошо вести себя, думал мальчик. Перестанет грызть ногти и будет сразу делать все, что попросят. Каждую ночь, перед тем как лечь спать, будет читать молитву. В столовой будет есть все, что лежит на тарелке, даже капустный салат. Неужели это не поможет?

 

Лето напоминало долгий горячечный сон. Каждое утро, как только на небе появлялось солнце, температура воздуха начинала расти. К полудню половицы уже провисали от жары. Раскаленное небо становилось белым, точно выгорало, сухой горячий ветер не приносил свежести. На песке кружили желтые пыльные вихри. Черные крыши бараков едва не плавились на солнце. Воздух мерцал и искрился.
Мальчик бросал камешки в ящик с углем. Заглядывал в чужие окна. Палкой рисовал на песке самолеты и танки. Огромными буквами написал на противопожарной полосе SOS, но стер надпись прежде, чем кто-то успел ее прочесть.
Ночью он лежал без сна, сбросив одеяло, и мечтал пососать кусочек льда, или дольку лимона, или камешек — все, что могло утолить жажду. Стоял июнь. А может, уже июль. Или даже август. Календарь давно упал со стены. Часы остановились. Их шестеренки и колесики, покрытые пылью, больше не вращались. Сестра мальчика сонно дышала, мать дремала за своим белым занавесом. Мальчик коснулся рукой рта. Передний резец наверху сильно шатался. Мальчику нравилось его щупать. Раскачивать туда-сюда. Это успокаивало. Иногда он ощущал во рту вкус крови и сглатывал ее. Кровь была соленая, как морская вода. Издалека доносился грохот проносившихся в ночи поездов. Топот копыт по песку. Звяканье колокольчика.
Мальчик закрыл глаза. Отец уже едет, сказал он себе. Скоро он будет здесь.

 

Возможно, отец приедет верхом на лошади. А может, на велосипеде. На поезде. На самолете. На той же матине неизвестной марки, которая его увезла. На нем будет синий костюм в тонкую полоску. Или красное шелковое кимоно. Или травяная юбка. На голове — ковбойская шляпа. Или сияющий нимб. Или темно-серая фетровая шляпа с заткнутым за ленту зеленым листком. Может, отец коснется этого самого листка, а потом медленно махнет в воздухе рукой, как это делал Иисус или генерал Дуглас Макартур.
— Я вернулся, — скажет он.
Глаза его вспыхнут от радости, он сунет руку в карман и вытащит одну-единственную белую жемчужину.
— Я нашел ее на дороге, — скажет он. — Кто знает, чья она?
Да, именно так все и будет.

 

А может, все произойдет иначе. Ночью, лежа в постели, мальчик услышит тихий стук в дверь.
— Кто это? — спросит он.
— Я, — последует ответ.
Мальчик распахнет дверь и увидит на пороге отца в белом купальном халате, покрытом пылью.
— Мне пришлось идти пешком от самого Лордсбурга, — скажет отец. — Путь неблизкий.
Они пожмут друг другу руки, а может быть, даже обнимутся.
— Ты получал мои письма? — спросит мальчик.
— Еще бы! Я читал их от начала до конца. Зеленый листик тоже получил. Я все время думал о тебе.
— Я тоже о тебе думал, — скажет мальчик.
Он принесет отцу стакан воды, и они усядутся рядышком на койку. За окном будет сиять луна, круглая и яркая. С улицы, как обычно, будут доноситься завывания ветра. Мальчик положит руку на плечо отца, вдохнет запах пыли, пота и крема для бритья «Бирма», и все будет прекрасно. Затем, краешком глаза, мальчик увидит, что отец по-прежнему в шлепанцах и сквозь дырку выглядывает большой палец.
— Папа, — скажет он.
— Что?
— Ты забыл надеть ботинки.
Отец посмотрит на свои ноги и удивленно покачает головой.
— А я и не заметил, — пожмет он плечами. — Когда так спешишь, все на свете забудешь.
Он откинется назад, устраиваясь поудобнее. Вытащит из кармана трубку и коробок спичек. Улыбнется.
— Расскажи мне обо всем. Я хочу знать, как ты жил без меня.
Назад: ПОЕЗД
Дальше: ВОЗВРАЩЕНИЕ