Завтра будет день чудесный
2 сентября 1939 года.
— Тебе вредно расстраиваться, Памми, — сказал Гарольд. — А почему в доме такая тишина, куда вы подевали мальчишек?
— Продали, — оживилась Памела. — Три по цене двух.
— Оставайся у нас ночевать, Урсула, — искренне предложил Гарольд. — Чтобы завтра не быть одной. День будет нелегкий. Это я как доктор говорю.
— Спасибо, — сказала Урсула, — но я уже наметила кое-какие дела.
Она примерила желтое крепдешиновое выходное платье, купленное в тот день на Кенсингтон-Хай-стрит в предвоенном приступе расточительности. Крепдешин был с рисунком: крошечные черные ласточки в полете. Она полюбовалась платьем, а еще больше — собой, точнее, тем немногим, что увидела в зеркале туалетного столика: чтобы рассмотреть юбку, пришлось забираться с ногами на кровать.
Сквозь тонкие стены квартирки на Аргайл-роуд Урсула слышала, как миссис Эпплъярд спорит — причем по-английски — с мужчиной, вероятно с таинственным мистером Эпплъярдом, который приходил и уходил в любое время дня и ночи, не придерживаясь никакого графика. Урсула видела его живьем только раз, на лестничных ступенях: он скользнул по ней мрачным взглядом и, не здороваясь, поспешил дальше. Этот плотный краснолицый тип чем-то напоминал борова. Урсула с легкостью представляла такого субъекта за прилавком мясного магазина или в пивоварне, где нужно ворочать мешки хмеля, но, по сведениям барышень Несбит, работал он страховым агентом.
Миссис Эпплъярд, полная его противоположность, была худой и бледной; когда муж уходил, Урсула слышала ее скорбное пение на каком-то непонятном наречии. Судя по звучанию, это был один из языков Восточной Европы. Как пригодилось бы эсперанто мистера Карвера, подумала Урсула (если бы, конечно, все им владели). Особенно теперь, когда в Лондон стекались потоки беженцев. («Чешка, — впоследствии сообщили ей сестрицы Несбит. — А мы и не ведали, где она, эта Чехословакия? Век бы этого не знать».) Урсула догадывалась, что миссис Эпплъярд тоже вроде как беженка, которая рассчитывала найти тихую гавань в объятиях английского джентльмена, но вместо этого нашла склочного мистера Эпплъярда. Для себя Урсула решила, что, едва заслышав, как за стенкой мистер Эпплъярд бьет жену, тут же постучится к ним в дверь, чтобы этому помешать, хотя плохо представляла, каким образом.
За стенкой спор уже шел на повышенных тонах, а потом дверь квартиры Эпплъярдов решительно хлопнула, и все стихло. Мистер Эпплъярд, уходивший и приходивший с неизменным шумом, затопал по ступеням, извергая поток брани в адрес женщин и приезжих, — забитая миссис Эпплъярд относилась и к первым и ко вторым.
Кислый дух обиды, который просачивался сквозь стены вместе с еще менее аппетитным запахом вареной капусты, действовал угнетающе. Урсуле хотелось видеть беженцев чувствительными романтиками, спасающими свою культурную жизнь, а не пришибленными женами страховых агентов. С ее стороны это было чудовищной несправедливостью.
Она слезла с кровати и покрутилась перед зеркалом. Платье определенно сидело как влитое; в свои без малого тридцать лет она сохранила фигуру. Неужели у нее когда-нибудь талия заплывет жирком, как у Сильви? Перспектива стать матерью уже казалась ей маловероятной. Она вспомнила, как держала на руках ребятишек Памелы… вспомнила Тедди и Джимми… ее захлестывали любовь и страх, отчаянное желание уберечь их. Неужели эти эмоции могли быть еще сильнее, если бы речь шла о ее родном ребенке? Такого накала чувств она бы, наверное, не выдержала.
За чаем в универмаге «Джон Льюис» Сильви спросила:
— Неужели тебе не хочется, чтобы у тебя был свой выводок?
— Как у твоих кур?
— «Деловая женщина», — как несочетаемую комбинацию выдала Сильви. — Перестарок, — добавила она, смакуя это слово.
Урсула не могла понять, почему мама так старается ее оскорбить.
— Замуж ты, скорее всего, не выйдешь, — подвела итог Сильви, будто жизнь Урсулы закончилась.
— Что в этом плохого? «Незамужняя дочь». — Урсула надкусила булочку с глазурью. — Джейн Остен тоже такой была — и ничего.
Сняв через голову платье, она в нижней юбке и чулках пошлепала к кухонной раковине, налила стакан воды из-под крана, а потом достала из пачки одну галету. Тюремный паек, подумала Урсула, — для тренировки.
Сжевав на завтрак ломтик подсушенного хлеба, она потом не ела ничего, кроме предложенного Памелой торта. У нее оставалась надежда, что Крайтон, по меньшей мере, угостит ее хорошим ужином. Он назначил ей свидание в «Савое», хотя они редко посещали такие людные места, и Урсула гадала, не ждет ли ее драматическое развитие событий и не подступает ли тень сражений — уже драматическое событие — настолько близко, что Крайтон решил обсудить эту тему.
Она знала, что война будет объявлена завтра, хотя и прикинулась дурочкой в разговоре с Памми. Крайтон, исходя из того, что оба они «давали подписку», рассказывал ей много такого, о чем следовало молчать. (Она же, в свой очередь, не рассказывала ему почти ничего.) В последнее время он снова стал колебаться, и Урсула не могла знать, куда его поведет, не могла разобраться, в какую сторону сама бы его подтолкнула.
Его просьба о встрече, вложенная в папку Адмиралтейства, мистическим образом оказалась у нее на столе, когда она ненадолго вышла из кабинета. Не в первый раз ее поразило, что какой-то призрак исправно доставляет эти записки.
«Похоже, ваш отдел собираются прощупать», — гласило сообщение. Крайтон любил иносказания. Урсула надеялась, что флотские шифровальщики более изобретательны, чем Крайтон.
Мисс Фосетт, одна из ее подчиненных, заметила оставленную на виду записку и разволновалась:
— Господи, неужели это правда? Выездная ревизия?
— Кто-то пошутил, — сказала Урсула и, к своей досаде, почувствовала, что краснеет.
В этих двусмысленных (а подчас и откровенно непристойных), но на первый взгляд невинных записках было нечто, абсолютно не свойственное Крайтону. «Ощущается дефицит твердых карандашей». Или: «Не требуется ли заправка ваших чернильниц?» Пусть бы научился либо скорописи Питмана, либо осмотрительности, думала Урсула. А еще лучше — чтобы угомонился со своими записками.
Когда швейцар распахнул перед ней двери отеля «Савой», Крайтон поджидал в просторном вестибюле, и они, вместо того чтобы зайти в «Американский бар», направились по лестнице на третий этаж, в номер люкс. Необъятных размеров кровать со множеством подушек занимала едва ли не все свободное пространство. Так вот зачем мы здесь, подумала Урсула.
Для предстоящей встречи крепдешин показался ей неуместным, и выбор был сделан в пользу синего атласного платья — одного из трех приличных выходных туалетов; сейчас Урсула пожалела о своем решении, поскольку все шло к тому, что Крайтон будет ее раздевать, а не угощать. Он любил снимать с нее одежду, любил разглядывать ее тело. «Как на картине Ренуара», — говорил он, хотя слабо разбирался в искусстве. Хорошо еще, что не Рубенса, думала она. И не Пикассо. Благодаря Крайтону она приобрела великий дар изучать свою наготу без особых придирок. Мойра, по всей вероятности, облачалась в длинный фланелевый балахон и требовала гасить свет.
Порой Урсула сомневалась, не преувеличивает ли Крайтон добропорядочность своей супруги. У нее даже возникало желание съездить в Уоргрейв и краем глаза посмотреть на обманутую жену — действительно ли она такое пугало. Единственное, что ее останавливало: увидев Мойру во плоти (даму, очевидно, рубенсовского, а не ренуаровского типа), Урсула не смогла бы с прежней легкостью продолжать роман с мужем реальной женщины, а не загадочной невидимки.
(— Она так или иначе реальная женщина, — недоумевала Памела. — Совершенно несостоятельный довод.
— Да, я все понимаю.
Этот разговор состоялся позже, весной, в день шестидесятилетнего юбилея Хью, который прошел в довольно нервозной обстановке.)
Из окна гостиничного люкса открывался великолепный вид на Темзу, от моста Ватерлоо до здания парламента и часовой башни Биг-Бен: сейчас эта панорама подернулась дымкой близких сумерек («фиалковый час»). Игла Клеопатры, темным перстом устремленная в небо, была едва различима. Ослепительных переливающихся лондонских огней как не бывало. Повсюду соблюдалось затемнение.
— А «кубрик» занят? Нас выбросило в открытое море? — спросила Урсула, когда Крайтон откупоривал бутылку шампанского, ожидавшую своего часа в запотелом серебряном ведерке. — Мы что-нибудь отмечаем?
— Прощание, — ответил Крайтон, останавливаясь рядом с ней у окна и протягивая ей бокал.
— Прощание? — Урсула не поверила своим ушам. — Ты привел меня в роскошный отель и заказал шампанское, чтобы разорвать наши отношения?
— Наше прощание с прежним миром, — сказал Крайтон. — Мы расстаемся с мирной жизнью. — Он поднял бокал в направлении Лондона, его сумеречной красы. — За начало конца, — мрачно провозгласил он и невзначай, словно припомнив какой-то пустяк, добавил: — Я ушел от Мойры.
Урсула растерялась:
— И от дочерей? — (Спрошу для верности, подумала она.)
— От всех. Жизнь слишком ценна, чтобы отказываться от счастья.
Урсуле пришло в голову, что в Лондоне сейчас многие говорят то же самое. Разве что в менее пышной обстановке. Но некоторые наверняка скрепляют этими словами свою нынешнюю жизнь, а не перечеркивают ее одним махом.
Охваченная внезапной и необъяснимой паникой, Урсула выпалила:
— Я не собираюсь за тебя замуж. — Когда эти слова слетели у нее с языка, она сама удивилась собственной решимости.
— Да и я не собираюсь на тебе жениться, — сказал Крайтон, и Урсулу захлестнула неожиданная обида. — Я снял квартиру в Эджертон-Гарденз, — продолжал он. — Подумал, что ты смогла бы ко мне переехать.
— Переехать в Найтсбридж ради греховного сожительства?
— Если захочешь.
— Ну, ты и наглец, — протянула она. — А как же твоя карьера?
Он пренебрежительно фыркнул. Значит, она сама, а не война призвана стать его новой Ютландией.
— Ты согласна? Урсула?
Урсула смотрела в окно на Темзу. Река стала почти невидимой.
— Созрел тост, — сказала она. — Как там говорится у вас на флоте? «За то, чтобы любовница и жена ходили разными курсами». — Чокнувшись с Крайтоном, она добавила: — Я ужасно проголодалась. Мы ужинать будем?
Апрель 1940 года.
Резкий сигнал автомобиля под окном нарушил утреннюю тишину Найтсбриджа. Урсула скучала по звону колоколов. До войны она принимала многие простые вещи как данность и теперь дорого бы дала, чтобы только вернуться назад и оценить их по достоинству.
— Зачем так гудеть, — пробормотал Крайтон, — когда можно позвонить в дверь? — Он подошел к окну. — Приехал. Если это парень в костюме-тройке, важный, как снегирь.
— По описанию — очень близко. — Урсула про себя никогда не называла Мориса парнем и даже не считала его молодым, но Крайтон мог думать иначе.
В тот день Хью праздновал свой шестидесятилетний юбилей, и Морис нехотя предложил подбросить Урсулу в Лисью Поляну, на семейное торжество. Соседство с Морисом в замкнутом пространстве автомобиля обещало стать для нее новшеством (необязательно приятным). Они редко бывали наедине.
— У него и бензин есть? — Крайтон поднял бровь, хотя его слова прозвучали скорее утверждением, чем вопросом.
— У него есть персональный шофер, — сказала Урсула. — Кто бы сомневался, что Морис выжмет из войны все, что можно.
«Из какой такой войны?» — спросила бы Памела. Она по-прежнему «отсиживалась» в Йоркшире с шестеркой ребятишек и Джинетт, которая оказалась не только занудой, но и «ужасной fainéante, — от дочки викария такого не ждешь. Ленива невероятно. И целыми днями вожусь и с ее мальчишками, и со своими. Этой эвакуацией я сыта по горло; думаю, надо возвращаться».
— Наверняка ему просто неловко приехать домой на персональном автомобиле, не захватив меня, — сказала Урсула. — Морис не допустит, чтобы его осуждали, даже самые близкие. Ему ведь надо поддерживать репутацию. А кроме того, там гостит его жена с детьми, и вечером он повезет их обратно в Лондон.
Морис отправил Эдвину с детьми в Лисью Поляну на пасхальные каникулы. Урсула подозревала, что ему известно нечто такое, о чем не догадываются простые смертные: уж не чревата ли Пасха особыми опасностями? Морис, по всей видимости, действительно знал больше других, но пасхальные каникулы прошли гладко, и теперь Урсула считала, что он просто устроил встречу бабушки и внуков. Филип и Хейзел были начисто лишены фантазии; Урсула могла только гадать, как они уживаются с неугомонными эвакуированными, которых приняла под свой кров Сильви.
— На обратном пути будет очень тесно: Эдвина, дети. Да еще шофер. Ну, ничего не поделаешь.
На улице снова взвыл клаксон. Урсула не реагировала из принципа. Вот была бы умора, подумала она, если бы вместе с ней появился Крайтон в парадной военно-морской форме (с медалями, золотыми галунами и прочим) и затмил бы Мориса по всем статьям.
— Хочешь, поедем вместе, — предложила она. — Только не будем упоминать Мойру. И девочек.
— Разве твой дом не здесь?
— В каком смысле?
— Ты сказала: «ему неловко приехать домой». Правильно? А разве твой дом не здесь? — спросил Крайтон.
— Конечно здесь, — ответила Урсула.
Морис нетерпеливо расхаживал по тротуару; она постучала в оконное стекло, чтобы привлечь его внимание, и подняла указательный палец, беззвучно проговорив: «Одну минуту».
— Это просто фигура речи, — сказала она Крайтону. — К родителям — значит «домой», все так говорят.
— Разве? Я так не говорю.
Верно, сказала про себя Урсула, ты так не говоришь. Для Крайтона «домой» означало «в Уоргрейв», пусть даже об этом не упоминалось вслух. Но он, конечно, не ошибся: квартиру в Эджертон-Гарденз Урсула не считала своим домом. Эта была лишь точка во времени, краткая остановка на одной из многих дорог, перекрытых войной.
— Можем, если хочешь, обсудить это подробнее, — дружелюбно предложила она. — Просто дело в том, что… Ой, Морис отсюда — как оловянный солдатик.
Крайтон рассмеялся. Конфликтов он избегал.
— С радостью поехал бы, познакомился с твоими родными, — сказал он, — но мне нужно в «Цитадель».
Адмиралтейство построило укрепленное подземное здание, «Цитадель», на плацу возле Уайтхолла, и Крайтон готовился переезжать туда со своим отделом.
— Тогда до вечера, — сказала Урсула. — Карета ждет, и Морис бьет копытом.
— Кольцо, — напомнил Крайтон, и Урсула охнула:
— Да, чуть не забыла. — Когда ей не нужно было идти на работу, она надевала обручальное кольцо: для приличия. — Торговцы и иже с ними.
Парнишка, доставлявший молоко, уборщица, которая приходила два раза в неделю, — Урсула не хотела, чтобы они знали о ее внебрачных отношениях. (И сама удивлялась такой стыдливости.)
— Ты не представляешь, сколько будет вопросов, если они увидят это, — сказала она, снимая кольцо и оставляя его на столике в прихожей.
Крайтон легко поцеловал ее в щеку:
— Отдохни там.
— Не обещаю, — ответила она.
— Так никого и не заарканила? — спросила Иззи Урсулу. — Впрочем, — оживленно повернулась она к Сильви, — у тебя и так… сколько у тебя внуков? Семь? Восемь?
— Шестеро. Ты и сама, наверное, бабушка, Иззи.
— Это как? — не понял Морис. — Откуда у нее внуки?
— Вот я и говорю, — Иззи даже бровью не повела, — это избавляет Урсулу от необходимости произвести еще одного.
— Произвести? — переспросила Урсула, и ее вилка с заливным лососем замерла на полпути ко рту.
— Ты, похоже, вышла в тираж, — сказал Морис.
— Прошу прощения? — Вилка опустилась на тарелку.
— Вечная подружка невесты…
— Только один раз, — поправила Урсула. — Я только один раз была подружкой невесты — на свадьбе у Памелы.
— Дай-ка сюда, если сама не ешь. — Джимми стащил у нее из тарелки кусок лосося.
— Я, между прочим, это ела.
— Тем хуже, — сказал Морис. — Тебя даже в подружки никто не зовет, кроме родной сестры. — Он ухмыльнулся, скорее стервозно, нежели по-мужски.
К сожалению, он сидел слишком далеко, а то получил бы под столом пинка.
— Веди себя прилично, Морис, — шепнула его жена Эдвина.
Сколько же раз на дню, спросила себя Урсула, повторяла бы она сама эти слова, если бы ее угораздило выйти за такого замуж? Ей стало казаться, что само существование Мориса — это лучший аргумент против законного брака. Между тем Эдвина сейчас бесилась из-за шофера, который оказался очаровательной девушкой в форме армейской транспортной службы. К смущению этой девушки (которую звали Пенни, о чем все тут же забыли), Сильви заставила ее сесть с ними за стол, хотя ей было бы куда спокойнее подождать в машине или на кухне с Бриджет. Под ледяными взглядами Эдвины бедняжка жалась в тесноте на одном конце стола с «эвакуированными». А Морис, наоборот, демонстративно ее игнорировал. Урсула пыталась определить, что за этим кроется. Жаль, рядом не было Памелы, та видела людей насквозь — ну, возможно, не так зорко, как Иззи. («Ага, Морис нашкодил, все ясно. А она милашка. Какой мужчина устоит против женщины в форме?»)
Филип и Хейзел с отсутствующим видом сидели между родителями. Сильви всегда недолюбливала своих старших внуков, зато души не чаяла в эвакуированных ребятишках, Барри и Бобби («кочевники мои»), которые сейчас залезли под георгианский стол и хихикали как умалишенные.
— Расшалились, — снисходительно бросила Сильви.
«Кочевники» — прозвище к ним приросло, как будто полностью определяло их сущность, — были сегодня отмыты и начищены стараниями Бриджет и Сильви до обманчиво невинного вида, но скрыть их проказливую натуру было невозможно. («Не дети, а исчадье ада», — содрогалась Иззи.) Урсула относилась к ним с теплотой — они напоминали ей младших Миллеров. Будь они щенятами, постоянно виляли бы хвостиками.
К слову, Сильви взяла черных щенков лабрадора, двух шумливых братьев, которых звали Гектор и Хэмиш. Все их путали и называли просто собаками. Похоже, при собаках и кочевниках Лисья Поляна совсем утратила былую презентабельность. Что касается Сильви, она мало-помалу притерпелась к нынешней войне, как не сумела притерпеться к прошлой. Чего нельзя было сказать о Хью. Его «силком заставили» готовить отряд народного ополчения, и в тот день после заутрени он еще обучал «дамочек» из числа прихожанок местной церкви пользоваться переносным противопожарным насосом.
— Допустимо ли это в день отдохновения? — усомнилась Эдвина. — Я уверена, Господь на нашей стороне, но все же…
Она осеклась, не найдя слов для подкрепления своих теологических убеждений, хотя и была «истинной христианкой», — по мнению Памелы, это проявлялось в том, что она нещадно лупила своих детей и скармливала им на завтрак остатки ужина.
— Безусловно, допустимо, — ответил Морис. — Лично я, как организатор гражданской обороны…
— Я не считаю, что «вышла в тираж», как ты любезно изволил выразиться, — раздраженно перебила его Урсула и в который раз пожалела, что не взяла с собой Крайтона, в медалях и галунах; можно представить, что стало бы с Эдвиной, узнай она об Эджертон-Гарденз.
(«Как дела у адмирала?» — вполголоса, заговорщически спросила в саду Иззи, которая, естественно, была в курсе дела. Иззи была в курсе всех дел, а чего не знала, то могла с легкостью выведать. Как и Урсула, она обладала способностями к шпионажу. «Он еще не адмирал, — ответила Урсула, — но дела у него идут хорошо, спасибо».)
— Тебе и одной неплохо живется, — сказал Урсуле Тедди. — «Сиянью ясных глаз своих верна» и далее по тексту.
Веря в силу поэзии, Тедди считал, будто цитата из Шекспира способна разрядить обстановку. По мнению Урсулы, в этом сонете говорилось исключительно о самовлюбленности, но спорить она не стала: Тедди хотел как лучше. В отличие от всех остальных, которые, очевидно, не собирались мириться с ее одиночеством.
— Помилуйте, ей всего тридцать, — опять встряла Иззи. (Сколько можно, изводилась Урсула.) — В конце-то концов, когда я выходила замуж, мне было за сорок.
— И где же твой муж? — Сильви обвела глазами георгианский стол, полностью раздвинутый по случаю большого семейного сбора, и разыграла недоумение (совершенно не подходящее к ее облику). — Почему-то я его не вижу.
Иззи, воспользовавшись случаем, заехала («Как всегда, без приглашения», — отметила Сильви) поздравить Хью, разменявшего седьмой десяток. («Значительная веха».) Другие сестры Хью сочли, что добираться до Лисьей Поляны «чересчур утомительно».
— Вот лисицы старые, — сказала потом Иззи Урсуле. Притом что Иззи была в семье младшей, она никогда не ходила в любимицах. — Хью так о них заботится…
— Он обо всех заботится, — ответила Урсула, с удивлением и даже с тревогой почувствовав, как у нее наворачиваются слезы при одной мысли об отцовской человечности.
— Ну-ка, прекрати. — Иззи протянула ей пенное кружево, служившее, по-видимому, носовым платком. — Я сейчас тоже разревусь. — Это прозвучало неубедительно: прежде за ней такого не водилось.
Воспользовавшись все тем же случаем, Иззи объявила, что скоро переедет в Калифорнию. Ее мужа, известного драматурга, пригласили в Голливуд писать сценарии.
— Туда стекаются все европейцы, — сказала она.
— Вы, значит, теперь европейцы? — уточнил Хью.
— Все мы нынче европейцы.
За столом собралась вся родня, за исключением Памелы, для которой поездка и впрямь была бы чересчур утомительной. Джимми выхлопотал себе двухдневную увольнительную, а Тедди привез с собой Нэнси. По прибытии она трогательно обняла Хью, сказала: «С днем рождения, мистер Тодд», а потом протянула ему подарок, аккуратно завернутый в кусок знакомых обоев, похищенных из дома Шоукроссов. Это был роман «Смотритель».
— Первое издание, — сообщила Нэнси. — Тед рассказывал, что вы любите Троллопа. — (Остальные члены семьи, похоже, об этом не догадывались.)
— Милый дружище Тед.
Хью поцеловал ее в щеку, а потом обернулся к Тедди:
— До чего же чудесная у тебя девушка. Когда вы нас порадуете?
— Ох, — вздохнула Нэнси, краснея и смеясь, — времени еще предостаточно.
— Надеюсь, — поджав губы, выговорила Сильви.
Тедди окончил военное училище («У него теперь есть крылья! — говорила Нэнси. — Как у ангела!») и ожидал отправки в Канаду, на летную практику, а получив звание, собирался вернуться и поступить на службу в Учебно-боевую эскадрилью.
В УБЭ, говорил он, скорее можно погибнуть, чем при настоящем боевом вылете. Так оно и было. Урсула знала одну девушку из Министерства военно-воздушных сил. (У нее, как и у всех, везде были знакомства.) Они вместе перекусывали сэндвичами в Сент-Джеймсском парке и мрачно обменивались цифрами, невзирая на карающую десницу закона о государственной тайне.
— Это меня утешает, — съязвила Сильви.
— Ай! — взвизгнул из-под стола один из «кочевников». — Какой-то гад меня ногой пнул!
Все как по команде посмотрели на Мориса. По лодыжке Урсулы поползло что-то мокрое и холодное. Она очень надеялась, что это нос щенка, а не кочевника. Джимми ущипнул ее за руку (весьма ощутимо) и сказал:
— Пора бы им уже заглохнуть, верно?
Бедная девушка-шофер, обозначаемая, подобно кочевникам и собакам, одним лишь своим статусом, чуть не плакала.
— Скажите, с вами все в порядке? — спросила ее всегда внимательная Нэнси.
— Она единственный ребенок у своих родителей, сухо бросил Морис. — Ей чужды радости жизни в большой семье.
Знание мужем этого факта биографии девушки-шофера еще больше разъярило Эдвину, которая сжала в руке нож для масла, будто готовясь к нападению — на Мориса, на девушку-шофера, на любого, кто встанет ей поперек дороги. Урсула не знала, можно ли зарезать человека ножом для масла. Но допускала, что можно.
Вскочив из-за стола, Нэнси обратилась к девушке:
— Давайте выйдем на воздух, сегодня чудесная погода. В лесу расцвели колокольчики — если захотите, немного прогуляемся.
Взяв девушку из транспортной службы под руку, Нэнси почти силком вывела ее из комнаты. Урсула готова была броситься следом.
— «А я скорее сравнила бы ухаживание с остроумным прологом к скучнейшей пьесе», — как ни в чем не бывало продолжила Иззи. — Так сказано у кого-то из великих.
— Конгрив, — изрекла Сильви. — А к чему это?
— Просто так, — сказала Иззи.
— Ах да, ты ведь замужем за драматургом? — уточнила Сильви. — Которого никто в глаза не видел.
— Каждый идет по жизни своим путем, — сказала Иззи.
— Ой, я тебя умоляю, — протянула Сильви. — Избавь нас от своей доморощенной философии.
— Для меня замужество — это свобода, — заявила Иззи. — А для тебя — тюремное заключение.
— О чем ты говоришь? — Недоумение Сильви разделили все присутствующие. — Что за бред?
— А какой у тебя был выбор? — беспечно (или беспощадно — как посмотреть) продолжала Иззи. — Помнится мне, в семнадцать лет, после смерти отца-художника, полного банкрота, ты оказалась без гроша в кармане. Одному Богу известно, где бы ты сейчас была, не окажись рядом Хью.
— Что тебе может помниться? Ты тогда еще не вышла из пеленок.
— Ну уж. Я-то, конечно…
— Да прекратите же вы, — устало взмолился Хью.
Напряжение разрядила Бриджет (с уходом миссис Гловер эта роль перешла к ней), которая вошла в столовую, неся перед собой блюдо с жареной уткой.
— Утка а-ля сюрприз, — объявил Джимми, поскольку все, естественно, ожидали курицу.
Нэнси и девушка из транспортной службы («Пенни», — напомнила всем Нэнси) вернулись как раз вовремя, пока не остыли вторично разогретые для них порции.
— Счастливая, тебе с мясом досталось, — позавидовал Тедди, протягивая тарелку Нэнси. — Бедную утку тут обглодали до косточек.
— В утке вообще есть нечего, — сказала Иззи, затягиваясь сигаретой. — На двоих и то мало, не знаю, о чем ты думала.
— Я думала о том, что сейчас война, — резко ответила Сильви.
— Если б я знала, что ты планируешь утку, — не унималась Иззи, — привезла бы что-нибудь более существенное. У меня есть знакомый, который может достать что угодно.
— Не сомневаюсь, — сказала Сильви.
Джимми протянул Урсуле вильчатую косточку, и они, в назидание всем, пожелали Хью, чтобы его юбилей удался на славу.
Амнистия ознаменовалась появлением торта — замысловатого сооружения, приготовленного главным образом, конечно, из яиц. К столу его подала Бриджет. Не обученная эффектным жестам, она без церемоний шмякнула блюдо перед Хью. Он уговорил ее присесть к столу.
— Я бы на твоем месте отказалась, — донесся до Урсулы тихий шепот девушки из транспортной службы.
— Ты у нас член семьи, Бриджет, — сказал Хью.
Почему-то никто из членов семьи не вкалывает от зари до зари, как Бриджет, подумала Урсула. Миссис Гловер, уйдя на покой, уехала жить к одной из своих сестер после скоропостижной, но давно ожидавшейся кончины Джорджа.
Когда Хью театрально набрал полную грудь воздуха (на торте красовалась всего одна символическая свеча), в прихожей началась какая-то сумятица. Один из кочевников сбегал на разведку и доложил, что явилась «чужая тетка, а с ней банда мальчишек!».
— Как погостила? — спросил Крайтон, когда Урсула наконец-то приехала домой.
— Памми вернулась — думаю, насовсем, — ответила Урсула, решив сделать на этом основной акцент. — Ни жива ни мертва. Ехала поездом, с ней трое мальчишек и четвертый на руках, представляешь? Плелись целую вечность.
— Кошмар, — сочувственно отозвался Крайтон.
(— Памми! — обрадовался Хью.
— С днем рождения, папа, — сказала Памела. — Подарков, к сожалению, не привезли — только себя.
— Этого более чем достаточно! — просиял Хью.)
— Да еще с багажом и с собакой. Но Памми такая волевая. А вот моя поездка домой действительно обернулась сущим кошмаром. Морис, Эдвина, их унылые отпрыски и шофер. Который оказался прелестной девушкой из транспортной службы.
— Надо же, — сказал Крайтон, — как ему это удается? Я до сих пор не сумел вытребовать себе такую пташку.
Урсула со смехом топталась в кухне, пока он готовил какао. Пили они его уже в постели, когда Урсула забавляла Крайтона эпизодами семейного торжества (слегка приукрашенными — она считала своим долгом его развеселить). Чем мы не супружеская пара? — размышляла Урсула. Может, вся разница в том, что сейчас война. А может, и не в том.
— Я вот тоже думаю пойти служить, — сказала она, вспоминая девушку-шофера. — Как говорится, «внести свою лепту». Чтобы не оставаться чистоплюйкой. Ежедневно читаю, как люди совершают подвиги, а сама боюсь руки замарать.
— Ты и так вносишь свою лепту, — сказал он.
— Каким же образом? Поддерживаю военно-морской флот?
Засмеявшись, Крайтон прижал ее к себе. Он уткнулся носом ей в шею, и она вдруг подумала, что это, вероятно, и есть счастье. Или, уточнила она для себя, настолько похоже на счастье, насколько возможно в этой жизни.
«Дом», как ударило ее во время мучительной обратной поездки в Лондон, — это не Эджертон-Гарденз и даже не Лисья Поляна. Дом — это воспоминание, сродни Аркадии, затерянной в прошлом. Она уже мысленно пометила этот день как «юбилей Хью», добавив его к перечню семейных событий. Позже, когда стало ясно, что им не суждено больше собраться вместе, она пожалела, что многое упустила из виду.
Утром ее разбудил Крайтон, поставив перед ней поднос с чаем и гренками. За такую предупредительность она должна была благодарить не Уоргрейв, а военно-морской флот.
— Спасибо, — пробормотала она, с трудом садясь в постели после вчерашних испытаний.
— К сожалению, плохие новости, — сказал Крайтон, отдергивая шторы.
Первая ее мысль была о Тедди и Джимми, хотя она знала, что, по крайней мере, этим утром они спокойно отсыпаются в Лисьей Поляне, в своей общей комнате, где до них жил Морис.
— Какие? — спросила Урсула.
— Норвегия пала.
— Бедная Норвегия, — сказала она и отпила горячего чаю.
Ноябрь 1940 года.
От Памелы пришла посылка с детскими вещичками, из которых вырос Джеральд, и Урсула сразу подумала о миссис Эпплъярд. В общем-то, миссис Эпплъярд вспомнилась ей случайно, так как после переезда в Эджертон-Гарденз Урсула не поддерживала отношений с обитателями дома на Аргайл-роуд, о чем сама жалела, потому что привязалась к барышням Несбит и часто думала, как они выдерживают нескончаемые бомбардировки. Но пару недель назад она повстречалась с Рене Миллер.
Урсула, как выражался Джимми, была с ним «в городе» — он получил отпуск на несколько дней и приехал в столицу. Они застряли в «Черинг-Кросс-отеле» из-за неразорвавшейся бомбы (иногда ей казалось, что неразорвавшиеся бомбы хуже разорвавшихся) и коротали время в кафетерии на втором этаже.
— Вот там сидит вульгарная девица — вся намазана, зубы торчат. Она, кажется, тебя знает, — сказал Джимми.
— Бог мой, да это же Рене Миллер, — поразилась Урсула, завидев Рене, которая настойчиво махала ей рукой. — Что это за тип с ней за столиком? На бандита похож.
Рене бурно выразила свои чувства, как будто они с Урсулой в некой прошлой жизни были лучшими подругами («Какая бойкая», — засмеялся Джимми, когда они унесли ноги), и потребовала, чтобы они выпили с ней и «Никки». Сам Никки явно был не в восторге от этой затеи, но все же пожал им руки и подозвал официанта.
Рене ввела Урсулу в курс всего, что «замутилось» на Аргайл-роуд, хотя за прошедший год особых перемен там не произошло, разве что мистер Эпплъярд нынче тянул военную лямку, а миссис Эпплъярд нынче стала матерью. «Мальчик у ней, — уточнила Рене. — Страшен как смертный грех». Джимми, хохотнув, сказал:
— Люблю, когда девушки называют вещи своими именами.
Никки злился оттого, что к ним присоединился такой обаятельный молодой человек, тем более что Рене, осушив очередной стаканчик водянистого джина, стала заигрывать с Джимми (со стороны это выглядело почти профессионально).
До слуха Урсулы донеслось чье-то сообщение о том, что бомба обезврежена, и, когда Рене скомандовала: «Закажи-ка нам еще по стаканчику, Никки», а Никки начал закипать, Урсула сочла за лучшее распрощаться. Никки не позволил им оплатить счет, как будто это было делом принципа. Урсуле совсем не улыбалось быть обязанной такому субъекту. Рене обняла ее, расцеловала и сказала:
— Забеги как-нибудь стариков моих проведать, им радость будет.
И Урсула пообещала.
— Господи, я думал, она меня съест, — сказал Джимми, когда они пробирались среди обломков на Генриетта-стрит.
Получив старые вещички Джеральда, Урсула вспомнила о своем обещании. До Аргайл-роуд она добралась часов в шесть вечера, в порядке исключения уйдя с работы до звонка. В конце-то концов, она еще не носила форму, а времени между работой и бомбежками хватало лишь на то, чтобы поесть и перевести дух.
— Ты и так работаешь на оборону, — указывал Крайтон. — Я бы сказал, ты загружена под завязку. Чем там занимается Министерство Странных Дел?
— Да так. Всякими делами.
Сведения, которые требовалось зафиксировать, шли нескончаемым потоком. Все до единого эпизоды — тип бомбы, причиненный ущерб, количество убитых или раненых (счет им возрастал в ужасающей прогрессии) — попадали к ним на стол.
Открывая желто-оранжевую папку, она порой находила, так сказать, «исходный материал» — отпечатанные донесения подразделений ПВО, а то и рукописные донесения, на которых были основаны первые, — и спрашивала себя, каково это: оказаться в гуще боя, то есть под воздушным налетом, ведь это и есть война. Иногда ей попадались карты с нанесенными схемами разрушений; одну такую составил Ральф. Он подписал свою работу на оборотной стороне твердым, почти неразличимым карандашом.
Урсула познакомилась с ним на курсах немецкого; у них сложились дружеские отношения, но он с самого начала дал понять, что хочет большего. «Мой соперник», — смеясь, называл его Крайтон.
— Как вы добры, — выговорила миссис Эпплъярд, когда Урсула появилась у ее двери с пакетом детских вещей. — Прошу вас, зайдите.
Без всякой охоты Урсула переступила через порог. Уже знакомый чад вареной капусты смешивался теперь с самыми неаппетитными запахами, какие только могут исходить от младенца. К сожалению, суждение Рене о внешности (точнее, о непривлекательности) сына миссис Эпплъярд оказалось верным: он и впрямь был «страшен как смертный грех».
— Эмиль. — Миссис Эпплъярд дала Урсуле его подержать.
Из-под резиновых трусиков просачивалась влага. Урсула едва сдержалась, чтобы тут же не отдать его назад.
— Эмиль? — позвала она младенца, скорчив ему рожицу и через силу улыбнувшись.
Он свирепо уставился на нее; отцовство не оставляло никаких сомнений.
Миссис Эпплъярд предложила заварить чай, но Урсула извинилась и поспешила вверх по лестнице, во владения сестер Несбит.
Те сохранили прежнюю доброжелательность. Как, должно быть, хорошо жить с сестрой, подумала Урсула. Она бы не возражала коротать свои дни с Памелой.
Своей сухой пятерней Рут сжала ей безымянный палец:
— Вы замужем! Как чудесно!
Черт, кольцо снять забыла, спохватилась Урсула. Она заколебалась.
— Ну, как бы… — И, чтобы не усложнять, скромно заключила: — Да, это так.
Они стали наперебой поздравлять ее, словно замужество было блестящим достижением.
— Как жаль, что у вас нет кольца невесты, с бриллиантиком, — сокрушалась Лавиния.
Урсула совсем упустила из виду, что сестры сами не свои до побрякушек, и пожалела, что ничего не принесла им в подарок. У нее была коробочка, в которой хранились полученные от Иззи пряжки и клипсы с искусственными бриллиантами; старушки оценили бы эти вещицы.
У Лавинии на груди красовалась эмалевая брошь в виде черной кошки. Крошечный глазик-страз подмигивал. К цыплячьей груди Рут крепился солидный топаз-карбункул. Он грозил перевесить ее тщедушное туловище.
— Мы как сороки, — посмеялась Рут. — Обожаем всякие блескучие штучки.
Согрев чайник, они стали радостно обсуждать, чем ее лучше угостить: гренками с пастой «мармайт» или же гренками с джемом, — и тут раздался адский вой сирены. Урсула посмотрела в окно: ничего подозрительного, только прожектор ощупывал черное небо. Прекрасный молодой месяц поставил на фоне тьмы скобку света.
— Поспешим, дорогая, надо спускаться в подвал к Миллерам, — на удивление бодро распорядилась Лавиния.
— У нас что ни ночь, то приключение, — добавила Рут, собирая бесчисленные пожитки: шали, чашки, книги, штопку.
— Фонарик, главное — фонарик не забудь, — игриво напомнила Лавиния.
Когда они дошли до первого этажа, в нескольких кварталах от дома разорвалась бомба.
— Ой! — спохватилась Лавиния. — Вязанье забыла.
— Давай вернемся, родная, — сказала Рут, но Урсула возразила:
— Нет, нужно спускаться в убежище.
— Я рейтузы вяжу для сыночка миссис Эпплъярд, — сообщила Лавиния, как будто ради этого стоило рисковать жизнью.
— О нас не беспокойтесь, дорогая, — сказала Рут, — вы глазом моргнуть не успеете, как мы вернемся.
— Господи, если без этого никак, давайте я сбегаю, — предложила Урсула, но сестры уже тащили свои старые кости вверх по лестнице, а мистер Миллер подталкивал ее ко входу в убежище.
— Рене, Долли и все-все-все, смотрите, кто пришел проведать старых друзей! — объявил он, как в мюзик-холле.
Она уже забыла, сколько душ насчитывается в семействе Миллер, как натянуто держится мисс Хартнелл и какой странный человек мистер Бентли. Что же до Рене — та, по-видимому, забыла пылкость их недавней встречи и лишь пробормотала:
— О боже, еще одна будет нашим воздухом дышать в этой преисподней.
Рене с неохотой качала плаксивого Эмиля. Она была права: это место больше напоминало преисподнюю. В Эджертон-Гарденз подвал, служивший бомбоубежищем, выглядел куда более гостеприимно, хотя Урсула подчас предпочитала рискнуть и переждать налет в собственной постели (если Крайтон находился дома, то вместе с ним).
Урсула вспомнила, что у нее на пальце обручальное кольцо, и подумала, как будут обескуражены этим, придя на опознание, Хью и Сильви, случись ей погибнуть во время налета. Может, Крайтон приехал бы на ее похороны, чтобы объясниться? Только она собралась снять кольцо и опустить в карман, как Рене без предупреждения сунула ей Эмиля — за мгновение до того, как дом содрогнулся от сильнейшего взрыва.
— Надо же, Фриц вознамерился нас запугать, — бодро сказал мистер Миллер.
Ее, кажется, звали Сьюзи. Точно она не могла сказать, она ничего не помнила. Какой-то человек звал ее из темноты: «Эй, Сьюзи, не спать». А потом: «Вот выберемся отсюда и попьем с тобой чайку, а, Сьюзи?» Ее душили пепел и пыль. Внутри у нее что-то необратимо надломилось, треснуло. Она стала золотой чашей. «Прямо по Джеймсу, в самом деле», — услышала она голос Тедди. (Он действительно это говорил?) Она стала сильным деревом (как странно). Ей было очень холодно. Человек, сжимавший ей руку, повторял: «Эй, Сьюзи, ну-ка, не спать». Но это было выше ее сил: бархатный мрак манил обещанием сна, бесконечного сна, сверху мягко падал снег, который закутал ее, как саваном, и все поглотила темнота.
