ПРЕЖДЕ
Отрадная тропка
Лондонский дом гудел как пчелиный улей — домочадцы готовились к возвращению сэра Эдварда и леди де Бревилль из-за границы. Да не одних, а с новорожденным младенцем. Сэр Эдвард де Бревилль послал в загородную фамильную резиденцию за собственной воспитательницей. Та блаженствовала на пенсии в сердце страны — море сплетен, реки вина из ревеня, — однако послушно откликнулась на зов долга и притащилась в город из Саффолка, соблазнившись железнодорожным билетом второго класса и перспективой взрастить очередное поколение де Бревиллей. Мало того, ей обещали целый штат — девочка на посылках, две няньки и еще одна воспитательница, подчиненная, — и наша воспитательница предвкушала, как на старости лет будет ими помыкать.
— Столько народу на одного младенчика, — прошептала горничная лакею. — Подумать только, а наша матушка вырастила шестерых в одиночку.
— Так ведь богатые — они другие, — отвечал лакей. — За ними сложнее присматривать.
Де Бревилли всегда были богаты — еще с тех пор, как прибыли вместе с норманнами и Ублюдок (Завоеватель и король) задаривал их землями в награду за рьяное подавление упрямых англосаксов. Так они с тех пор и богатели — необъятные земельные угодья в Уилтшире, фруктовые сады в Кенте, ячменные поля в Файфе, угольные шахты в Йоркшире, вереница элегантных зданий в Мэйфере.
Эдвард де Бревилль, последний в роду. Двадцать девять лет, статный красавец, как и все первенцы де Бревиллей. Ответственный человек, не забросил все эти сады с шахтами и приглядывал за управляющими. Богатеи не богатеют, если плюют на свои денежки. Герой войны, капитан, резкий шрам на красивой щеке — след немецкого штыка. Этот человек верил в короля и отечество, невзирая на все, что видел в полях Фландрии. Этот человек верил в крикет на деревенской лужайке и выказывал смирение в присутствии служителей церкви, даже простых викариев.
Не бывало холостяка желаннее — благопристойные девушки грезили о нем, светские девицы напускали на себя невинность, развитые торопыги сбавляли шаг и хвастались домоводческими талантами.
— Какая партия! — неистово шептались светские матроны за заливным омаром и желе «бордо».
В первый сезон после Великой войны за Эдвардом де Бревиллем гонялись все лондонские красотки. Которую обворожительную — а то и не очень обворожительную — благовоспитанную английскую розу он изберет себе в спутницы? Он ведь не прельстится насельницами заатлантических земель, этими выскочками, дочерями газетных магнатов, банкиров и вульгарных судоходов, готовыми душу продать за герцогство?
Нет, не прельстится — взор сэра Эдварда дотянулся чуть южнее Нью-Йорка и Бостона, в края поэкзотичнее и поглуше, и заворожен был прекрасной фигурой Ирен Оталора, наследницы аргентинского скотопромышленника.
— Говядина? — ужаснулись светские матроны.
Свою суженую сэр Эдвард отыскал не в странствиях по аргентинским пампасам — мать ее была француженка, сама она воспитывалась весьма по-европейски и лето проводила в Довиле, где сэр Эдвард и обнаружил ее за элегантным распитием citron pressé. Поженились они за границей, скромно, дабы избежать ненужных вопросов касательно ее сомнительного католичества.
В первую брачную ночь сэр Эдвард узрел, как жена роняет к ногам шелковые одеянья, словно Боттичеллиева Венера, выходящая из иены морской. Она расплела длинные черные волосы, что кудрями спускались до талии, и выступила из одежды, и подняла руки над головой, предъявляя новоиспеченному мужу свое тело, и сэр Эдвард вспомнил Саломею, и Иезавель, и царицу Савскую, и возблагодарил Господа Бога за французских тещ, которые так замечательно просвещают своих дочерей.
На секунду ему весьма несвоевременно привиделась целая комната хладных английских роз, что чопорно застыли изваяниями меж брачных простынь, но это решительно непрошеное видение без следа рассеялось, едва к нему заскользила новоиспеченная жена. Аристократический наклон головы, кокетливая улыбка, торчащие груди с темно-коричневыми ареолами, смуглые пальцы, крепко обхватившие его мужское достоинство… Сэр Эдвард растворился в своем медовом месяце и своей медовой жене.
А теперь появилась маленькая Эсме.
— Очень красивый ребенок, — вынесла вердикт довольная воспитательница. — Сделаем из нее настоящую де Бревилль.
Леди де Бревилль ежедневно заходила в детскую, мелодично курлыкала над дитятком в кружавчиках и несла высококлассную ахинею по-французски, а воспитательница терпеливо улыбалась и ждала отбытия леди, чтобы наконец покормить ребенка овсянкой и шотландской похлебкой. Леди де Бревилль проколола девочке уши, когда той было всего несколько недель, и теперь на младенческих смуглых мочках болтались золотые колечки. Как цыганка, считала воспитательница, но негодование свое держала при себе. Она же всего-навсего прислуга.
Каждый вечер — когда, полагала воспитательница, ребенку давно уже пора быть в постели — маленькую Эсме сносили на первый этаж и предъявляли гостям, что трапезничали у сэра Эдварда и леди де Бревилль, искрились, трепетали в своих блестках и перьях и прихлебывали коктейли. Что тут скажешь — иностранка, размышляла воспитательница, откуда ей знать, как разговаривать со слугами. С работниками детской леди Ирен беседовала надменно, и воспитательнице это не нравилось. Воспитательница против такого тона. У нее завелась привычка бормотать себе под нос.
Леди Ирен остригла роскошную шевелюру и теперь носила гладкое андрогинное каре, которое не вполне вязалось с ее роскошными латиноамериканскими формами. Ноги — и весьма красивые ноги притом — она обнажала откровеннее любой лондонской дамы, а чарльстон танцевала не хуже, чем в кордебалете. Сэр Эдвард подмечал властолюбие своей буэнос-айресской браминши, задумывался, правильный ли сделал выбор. Глядел на девушек — на леди Сесили Маркэм, леди Дайану де Вир, бледных и толстокожих, с бедрами записных лошадниц, — и жалел, что столь категорически их отверг. Уж эти-то знают, как обходиться с прислугой.
Ей ужасно жаль, объявила воспитательница, но она, если сэр Эдвард не против, возвращается в Саффолк, она никому дурного не желает, упаси боже, но у нее с леди Ирен разные точки зрения — чужеземные обычаи и все прочее, — она знала сэра Эдварда и взрослым, и малышом, но, если честно…
— Спасибо тебе, — любезно перебил ее сэр Эдвард. — Конечно поезжай.
Что за радость была маленькая Эсме. Сэр Эдвард наведывался в детскую почти каждый день. Командование взяла на себя заместительница Маргарет — справлялась она блестяще. Очень неказистая девица, очень религиозная, с кучей новомодных идей касательно свежего воздуха. Девочка на посылках сломала щиколотку, споткнувшись на слякотной улице, и поправлялась у сестры. Оставались две няньки, Майна и Агата. Агата была красивая, воплощенная англичанка — светлые кудри, ореховые глаза, вздернутый носик. Мать Эдварда, вдовая леди де Бревилль, блюла строжайшие правила насчет забав со слугами — это просто неприемлемо.
— Это просто неприемлемо, — шептал сэр Эдвард в светлые кудри, поймав Агату на черной лестнице и вцепившись в ее спелую плоть.
Сэр Эдвард не планировал так громко кричать, содрогаясь в оргазме где-то в недрах нянькиных бумазейных юбок, да и Агата не собиралась верещать так пронзительно, когда аристократический член проник в ее плебейское лоно, и оба они, естественно, ни в коем случае не желали привлечь внимание хозяйки дома. Однако в мгновение ока на черной лестнице воцарилась ужасная суматоха, и темный ангел мщения уволок сэра Эдварда наверх, где не увидит прислуга, которая, впрочем, отчетливо расслышала, как ангел на языке полиглотов во всю глотку объявил сэра Эдварда распроклятым cochon loco.
Городской особняк погрузился в некоторый раздрай. Леди Ирен на несколько недель отбыла в Париж поразмыслить. Она вовсе не собиралась разрывать брачные узы, но сэру Эдварду полагалось немножко помучиться, явить некое раскаяние — изумрудное, к примеру, ожерелье или скаковую лошадь. Агату уволили без рекомендаций. Воспитательница Маргарет слегла с ужасным гриппом. На Майну свалилось столько работы, что она совсем пала духом.
— Когда же это у меня был выходной? — спрашивала она Эсме, а та агукала и размахивала кулачками.
Майна была влюблена в одного лакея, безусого и бессердечного юнца по имени Брэдли. Недавно Брэдли отверг Майну. Сердце у Майны было разбито.
— Ну что, пошли погуляем, — вздохнула Майна и понесла Эсме в заднюю прихожую, где стояла громоздкая детская коляска.
Майна в унылом наряде няньки провезла коляску по зеленым лондонским улицам, через кованые ворота свернула в парк, вынула горбушку из кармана, кинула уткам, села на скамью, пропела детскую песенку, поглядела, как сонная Эсме беспомощно убаюкивается, достала из кармана и съела крекер, заметила Брэдли на том берегу пруда — да быть того не может. Правда, у него сегодня выходной — Майна знала весь распорядок Брэдли. Он ее растоптал, использовал и растоптал, лишил невинности и выбросил, как старую тряпку (Майна запоем читала дешевые романы), однако Майна по-прежнему любит его, и сердце ее принадлежит ему навеки.
«Кря-кря-кря-кря-а!» — сказали утки, когда Майна вскочила, роняя крошки и слезы, — с Брэдли была другая. И не просто другая, но Агата, опозоренная нянька, — великая блудница. Падшая женщина. И с Брэдли она вела себя крайне фамильярно. И давно она так близко знакома с Брэдли? Майна зашагала к ним — допросить, выбранить, в слезах повиснуть на шее Брэдли и вымолить взаимность, а если не взаимность, тогда хоть чуть-чуть денег на воспитание того позора, который Брэдли поселил в ее аккуратном округлом няньском животике. Ибо Майна тоже нала. Ни Майна, ни Брэдли не подозревали, что и Агата во чреве своем носила семя сэра Эдварда. Будущие безотцовщины кишмя кишели в лондонском парке. Младенец Эсме мирно почивала.
А теперь кто идет по дорожке? Убогая замухрышка, что расплылась и прежде времени состарилась. Замурзанное бурое пальто, никогда не бывавшее в моде, большой мужской зонтик, объемистый «гладстон». Пред нами Мод Поттер, жена Герберта Поттера, конторщика из судоходной компании. Родных у Поттеров не было — никого, только они двое. Миссис Поттер потеряла четырех младенцев — умерли во чреве, — а сейчас возвращалась из благотворительной больницы, где родила пятого, мертвую девочку. Начальство даже не отпустило мистера Поттера с утра встретить жену и проводить домой. В сумке у нее лежала больничная ночная рубашка и детские одежки, захваченные в припадке оптимизма. Груди подтекают, толстый пустой живот болтается, Мод Поттер совершенно не в себе и подумывает кинуться в пруд.
«Кря-кря-кря», — сказали утки. Вот тебе и сказка из книжки, подумала Мод Поттер, — превосходная большая коляска, для малолетнего королевского отпрыска сгодится. Мод Поттер заглянула. Ты смотри-ка — младенец! Бедняжечка, он ведь наверняка чей-нибудь? Она заозиралась: на том берегу пруда мужчина и две женщины, одна, в платье няньки, визжит и орет, да такими словами, каких ни один приличный человек слыхом не слыхивал.
— Шлюха! — орала Майна Агате. — Лахудра!
Агата тоже вопила, а лакей тщился превратиться в невидимку. Таким людям нельзя доверять младенцев. Бедный Младенец.
Дитя во сне тихонько захныкало. Мод Поттер решила, что возьмет его на руки и слегка потискает. Младенец открыл глаза и ей улыбнулся.
— Ой, — сказала Мод Поттер. Груди ныли, матка сокращалась.
Младенец, по сути дела, ничей, подумала она, осторожно вынимая его из одеяла, — может, его бросили? Может, сам Господь Бог поместил его здесь, потому что Мод с Гербертом заслужили ребеночка (Мод была очень религиозная)? Да, вот именно, младенец пришел с небес, как падший ангелочек. А может быть — Мод уже увлеклась, — это подарочное дитя, как Дюймовочка, дар эльфов… ночная рубашка выпала из «гладстона», вот и гнездышко младенцу, ореховая скорлупка…
Слезы застили Майне глаза. Чуть в пруд не упала, шагая прочь от Агаты и лакея, задрав подбородок, стараясь вновь обрести достоинство. Она не оглянется, не посмотрит, как они уходят рука в руке — искуситель и его падшая женщина. Майна доковыляла до детской коляски, сняла ее с тормоза, взялась за ручку, почувствовала, как мягко ходят пружины, толкнула по дорожке… остановилась. В изумлении смахнула слезы…
НЕТ МЛАДЕНЦА!
Майна ахнула, выдернула из коляски одеяльца и покрывальца, — наверное, младенец прячется где-то в глубине. Вытряхнула подушки, перевернула бы коляску и потрясла, не будь вся конструкция такой тяжелой. Майна закричала — страшно, замогильно, даже Агата с Брэдли сообразили, что не бывает таких криков лишь от разбитого сердца, и бегом помчались к ней через парк.
Назавтра после появления младенца Герберт увидел газетные заголовки: «Похищена малолетняя наследница знатного рода». Мод сказала, что нашла брошенного ребенка в парке, и Герберт готов был поверить, он же не видел кружевных распашонок и шикарной коляски, а также серег (Мод их тотчас сняла, к немалому расстройству младенца), Герберт хотел поверить, что бедняжка Мод сделала доброе дело — спасла бедную деточку, но увидел заголовок, и внутри у него что-то оборвалось.
Он купил газету и прочел особые приметы.
— Четыре месяца, темные волосы, темные глаза? — спросил он, размахивая газетой у Мод перед носом. — Это тот ребенок? — (Она не отвечала — качала младенца на колене, пела песенку.) — Тот? — заорал Герберт, и младенец разрыдался.
— Пап, — мягко упрекнула его Мод, — не огорчай Младенца.
Мод полулежала в постели, опираясь на подушки, и кормила младенца грудью. Герберт отвел глаза.
— Господь к нам милостив, — вздохнула довольная Мод. — А теперь имя, пап, — как мы ее назовем? Я считаю, Флора Анджела, — сказала она, не дожидаясь ответа. — Чудесное красивое имя для чудесной красивой девочки.
Герберт сидел за столом, обхватив голову руками. Мод агукала младенцу в колыбельке — вовсе не в ореховой скорлупке, а в нижнем ящике комода. Может, думал Герберт, захлопнуть ящик и забыть об этом ребенке, к чертовой матери? История сама по себе не рассосется — день за днем газеты вопили о «младенце Бревиллей». В каждом номере одна и та же зернистая фотография ребенка на крестинах — крестной матерью некрупная представительница королевского рода, родители девочки такие богатые, такие красивые.
Слишком поздно сознаваться, они увязли по уши, всю жизнь проведут в тюрьме. Мод тогда конец. Поздно возвращать младенца — Мод свихнется, если отнять у нее малышку. Герберт старался не привязываться к ребенку, твердил себе, что ребенок не его, но девчонка уже держала его сердце в пухлом кулачке.
— Эти Бревилли себе еще толпу нарожают, — отмахивалась Мод.
— Соседи заметят, — вздыхал Герберт. — Ты уходишь в больницу — только срок подошел, через две недели возвращаешься — ребенку четыре месяца… — Эта арифметика сводила его с ума.
— Значит, переедем, — отрубила Мод.
Она обрела могущество — Герберт никогда ее такой не видел. Мод вручила ему дорогие младенческие тряпки, и Герберт сжег их на заднем дворе.
— Красотка у вас девчоночка, ну? — промолвила миссис Рейган, глядя, как Флора Анджела в углу играет в домик с малолетней Берил Рейган; миссис Рейган только что въехала на первый этаж большого уродливого дома, где поселились и Поттеры. — Сколько ей, вы сказали? — спросила она.
Мод протянула ей чашку чая.
— Три, почти четыре, — с гордостью ответила она.
— Командирша она у вас, ну? — сказала миссис Рейган, подозрительно наблюдая, как Флора Анджела сидит на табуретке, а Берил трудится в их понарошечном доме.
— Да уж, малышка Фло такая — знает, чего хочет, — сказала миссис Поттер. — Хорошо, что у нее будет подружка.
Флора Анджела вызвалась спеть и очень красиво, признала гостья, прошепелявила песенку.
— Актрисочка она у вас, ну? — чопорно отметила миссис Рейган; лично ей не нравилось, когда детям разрешают бахвалиться, но что уж тут поделать — каждому свое.
Про себя она недоумевала, как это унылая и потасканная чета Поттер умудрилась произвести на свет такого симпатичного ребенка. Флора Анджела походила на эльфа — подвижная, как ртуть, карие глазищи, кудри черны как вороново крыло (миссис Рейган ужасно завидовала, тускло-бурая стрижка Берил с этими локонами не сравнится). Флора Анджела обречена кончить плохо, но, пожалуй, выкрутится.
— Красотка у них девчоночка, ну? — сказал мистер Рейган, снимая подтяжки после тяжелого трудового дня; миссис Рейган вместе с ним выглянула из верхнего окна в чахлый садик, где Берил, Флора Анджела и какие-то соседские мальчишки играли, бешено вопя. — Сколько ей? — спросил мистер Рейган, а его жена поджала губы и ответила:
— Слишком взрослая, скороспелка, восемь лет, как Берил, если тебе так интересно.
— Во что они играют? Ну то есть конкретно? — озадаченно нахмурился мистер Рейган.
— Да бог его знает, — отвечала его супруга.
Флора Анджела привязала Верил к дереву — замотала ей руки куском старой веревки из сарая.
— Будешь человеческой жертвой, — сказала она Верил.
— Не-ет! — взвыла та.
Флора Анджела презирала забитую Берил — такая слабенькая, такая глупенькая, Флора Анджела хотела ей показать, до чего она глупа, хотела, чтоб Берил раскаялась. Она сунулась носом Берил в лицо:
— Да-да-да, — и голос у нее был странный, хриплый, пронзительный, — потому что я злой разбойник, я вырву у тебя сердце и сожру.
— Полегче, Фло, — сказал один мальчик, от задышливых воплей Берил несколько забеспокоившись.
Флора Анджела топнула ногой и погрозила ему кулаком:
— Да ты просто трус, Гилберт Бойд!
Гилберт собрался с духом и сказал:
— Лады, тогда так — мы ее сожжем, как ведьму.
Все мальчишки хотели нравиться Флоре Анджеле, ни один не хотел выставить себя трусом.
— Кончай дурака валять, Берил! — рявкнула Флора Анджела.
— Ага! — хором поддержали мальчишки, уже увлекаясь.
— У кого спички? — спросил один.
— На, — сказал другой.
Они в волнении суетились под деревом, таскали хворост и деревянные ящики для костра. Флора Анджела подняла спички повыше, показала Берил.
— Вот что бывает с глупыми, — прошипела она.
Мальчишки завыли и запели, как дикари, угрожающе заплясали вокруг дерева, а Берил заорала.
— Освальд! — крикнула мужу миссис Рейган. — Сходил бы ты к ним, — по-моему, нашу Берил убивают.
— Подменыш, — вслух сказала себе Мод Поттер, прокручивая недельную стирку через выжималку в прачечной на задах.
Вот что бывает, если подобрать ребенка, ничегошеньки о нем не зная. Кто его разберет, — может, младенца в кружавчиках нарочно подложили в ту коляску, чтоб одурачить Мод и Герберта. Чтобы в ловушку их заманить.
Флоре Анджеле было двенадцать, и была она хулиганка, почище злого эльфа.
— Она у нас совсем неуправляемая, мам, — печально тряс головой Герберт. — Вот что бывает, когда не знаешь, откуда ребенок, кто родители, — пускай голубая кровь, но что они за люди? Может, лгуны, убийцы, воры — ты глянь на нее, ее уже раз полиция домой приводила за воровство, и эта история с Берил Рейган… смертоубийством же могло кончиться, и эти ее закидоны… грех в ней живет, мам.
Мод выколачивала грех из Флоры Анджелы.
— Это ради твоего же блага, — пыхтела и сопела она, взбираясь по лестнице с папиным кожаным ремнем.
— Как это так? — недоумевала Флора Анджела. Собственные родители избивают тебя до полусмерти? Им же полагается любить тебя и защищать?
Во мраке ночи моржовое тело Герберта втискивалось между штопанными простынями на ее узкой койке.
— Так, Флора Анджела, — хрипло шептал он, а его пальцы в чернильных кляксах пихали и тянули, — это для твоего же блага, а если кому расскажешь, клянусь Богом, который нас сейчас видит, я тебя убью.
И для пущей убедительности его лапищи смыкались на ее тонкой шейке, и он чувствовал, какая она худенькая, какая юная, представлял, как хрустят ее птичьи косточки, и тогда его затоплял стыд за то, что он с ней творит. Но теперь-то уже поздно, уговаривал себя Герберт, он себе уже купил билет до преисподней в один конец, да и ей заодно. И вообще, она же ему не настоящая дочь. Чтоб она утешилась, он купил ей пакет леденцов на палочке.
Ну честное слово, рассуждала Флора Анджела, меня, наверное, украли у настоящих родителей, а эти занудные невежды мне никто, мне полагалось стать принцессой, роскошные украшения, красивые платья, жила бы я в замке на вершине горы, и были бы у меня сотни слуг. Нет в жизни справедливости.
Миссис Рейган застала четырнадцатилетнюю Флору Анджелу с мистером Рейганом. В прачечной. Мистер Рейган пускай ревет и орет сколько влезет — миссис Рейган не дура и все видела.
— За что, Фло? За что? — с претензией на поэтичность проныла миссис Поттер. — За что нам дано чудовище вместо ребенка? — Она как-то упустила тот факт, что Флора Анджела была не дана, но взята.
— Я не чудовище, — фыркнула Флора Анджела. — Мистер Рейган мне всякое обещал.
— Какое всякое?
— Красивые вещи, — храбро сказала Флора Анджела. — Сказал, что купит мне красивых вещей, если я ему разрешу. — Миссис Поттер закатила ей пощечину, и Флора Анджела заорала: — И он делал, что вот он делает уже который год! — И она театрально указала на мистера Поттера.
Мистер Поттер ударил ее по другой щеке:
— Ты что брешешь-то, а?
— Ах ты, шлюха! — завопила миссис Поттер, и Флора Анджела бежала к себе в комнату, пока ее не зашлепали по щекам до смерти.
Флора Анджела сидела под замком наверху.
— Что делать будем? — спросил мистер Поттер. Он сидел за столиком в гостиной, обхватив голову руками.
— Может, отдать ее обратно? — предложила Мод.
— Обратно? — почесал в затылке Герберт.
— Откуда взялась, — пояснила Мод, — Бревиллям этим. Вот пускай они с ней справляются.
— Мы не докажем, кто она была, — угрюмо сказал Герберт.
— Я только-то и хотела что маленькую девчушечку, наряжать ее и всем хвастаться, — грустно сказала Мод. — Вот как она отблагодарила нас за то, что ее вырастили.
— Плохо она кончит, — покачал головой Герберт.
Они все как с цепи сорвались — отец, мистер Рейган, даже Гилберт Бойд, который спер у матери заколку со стразами, чтобы тоже потыкаться как-то раз дождливым субботним вечером. Луну с неба достанут, только бы ты им разрешила, а если разрешишь, всякими словами потом обзываются.
Который день под замком, только еду регулярно суют, будто она тут в камере для приговоренных. Будь их воля, они бы ее в рабство продали, а не в услужение. Бред какой-то. Твердят, какая она плохая дочь, но сами-то хоть чуть-чуть понимают, до чего плохие из них родители? Она их не простит. Флора Анджела пощупала рубцы от ремня. Пора это прекращать. Сию минуту.
— Я о собеседовании для нее договорился, мам, — весело сказал Герберт за чаем с хлебом, маслом и конченой селедкой. — Судомойка, большой дом в Норфолке, что скажешь?
— Скажу, что ты умница, Герберт.
— Где она?
— У себя сидит, — похвасталась Мод. — Пойду чая ей отнесу.
Флора Анджела схватила тарелку с селедкой, этой селедкой ударила мать по лицу, ринулась по лестнице и на полном ходу врезалась в Герберта, преградившего ей дорогу внизу.
— Не спеши, миледи! — проворчал он, пытаясь ее сцапать, но она вывернулась, ускользнула, прошмыгнула мимо него и помчалась к двери.
Впрочем, это еще не все. Позже, гораздо позже, когда весь мир уснул, Флора Анджела прокралась в заднюю калитку, открыла сарай и отыскала тяжеленный топор. На цыпочках поднялась по лестнице в спальню Мод и Герберта. Они дрыхли, уставив нос в потолок. Уродливые. Ранимые. Мод храпит, как боцман. На голове сеточка, будто чепчик, зубы на тумбочке. У Герберта ручеек слюны в серебристой щетине на подбородке. Флора Анджела представила, как поднимает топор, а потом он тяжко падает, напополам разрубает Герберту голову на подушке — тот и не проснется. Мозги брызнут на стену, на лицо Мод. Мод одурело очнется, увидит разбрызганные мозги мужа, распахнет рот, но закричать не успеет — Флора Анджела оборвет крик ударом топора.
Я могу, подумала Флора Анджела, взвешивая топор в худых руках. Но не хватало только из-за этих двоих отправиться на виселицу. Она поступила иначе: забрала квартплату из тайника в чайнице, а топор оставила в ногах их кровати, чтоб хорошенько перепугались, когда проснутся.
Каждый пятничный вечер — один и тот же мужчина. Всегда один за столом, столом номер два, у окна, даже если очень людно.
— Как это он ухитряется? — спросила Мейвис и взвизгнула, ошпарившись водой из кувшина.
— Три чая, три кекса, одна булочка с изюмом, стол шестнадцать, — на бегу пробурчала себе под нос Дидра. — Какой-то сивуч откормленный.
— Негодяй последний, — сказала Мейвис, — точно вам говорю.
Дождь лил как из ведра — «как из шланга пожарного», сказала Дидра. Снаружи серо и уныло, внутри ярко и душно, но дождь, куда бы ни шел, носил с собой меланхолию.
— На чай ничего сегодня не дали, — сказала Флора.
— Три чая, один кофе, две экклские слойки, один имбирный кекс, один кофейный торт, стол восемь, — сказала Дидра. — Пошли сегодня в киношку, Фло?
Человек за столом номер два махнул Флоре легонько, почти незаметно.
— Не, что-то неохота, давай я его возьму.
— Кого?
— Сивуча.
Флора подбежала — вся черно-белая, белый расшитый чепец надвинут на лоб, плотные черные чулки. Что-то она разглядела в сивучевых глазах, — может, ей кое-что и перепадет. Он и впрямь походил на сивуча, распухший, в пальто, весьма, честно говоря, старомодном.
— Добрый день, сэр, что вам принести?
— Как зовут?
— Флора.
— Красиво. Сколько лет?
— Восемнадцать, сэр, — мило соврала Флора. Ей было шестнадцать.
— Ну ты подумай, — улыбнулся он и пухлой ладошкой коснулся ее локтя. — А я Дикки Лэндерс, голуба, — слыхала? — и Флора ответила:
— Ну разумеется, — хотя слышала впервые.
— Если очень постараешься, голуба, — сказал он, прикрыв ленивые глаза, больше смахивая на саламандру, чем на тюленя, — на чай дам очень щедро, — и украдкой, чтоб никто не заметил, огладил ей бедро на случай, если у нее есть вопросы по сути дела. Вопросов у нее не было.
Дикки поселил Флору в Бейсуотере, скромная квартирка — гостиная, спальня, буфетная и отдельный туалет, газовый огонь в старомодных каминах и газовая колонка над раковиной. Называл себя «предпринимателем», а это означало насколько Флора поняла, что он разом лакомился кучей пирогов, по большей части сомнительных, если бывают на свете сомнительные пироги. В основном жил в бейсуотерской квартирке, покупал Флоре красивые вещи. Да какая разница? — рассуждала она. За леденцы на палочке, за новое платье, за крышу над головой. А Дикки Лэндерс был могуществен — даже раздобыл ей новые документы, когда у нее случились нелады с законом.
— Да легко, — сказал он, вручая ей свидетельство о рождении.
— И кто я теперь? — спросила Флора. Элайза Джейн Деннис.
— Она правда была, — ухмыльнулся Дикки Лэндерс. — Умерла малюткой, еще и двух не исполнилось.
Она лажанулась, забеременела и сама не справилась — только джин, горячие ванны да прыжки со стола. Дикки разъярился, отправил ее к «знакомому», лишившемуся практики хирургу, но тот оказался поразительно нечистоплотен, инструменты у него были устрашающи, Элайза струсила (что для нее нетипично) и спустя четыре месяца воспоследовал результат — мальчик. Дикки забрал его из больницы, а когда она спросила, куда он дел ребенка, запалил сигару и рассмеялся:
— Сдал обратно в детский магазин, голуба, — а потом увидел ее гримасу, погладил по руке — неловко, с чувствами у него всегда выходило неважно, — и утешил: — Очень респектабельная пара, врач и его жена, доктор Любет.
Он вывозил ее в свет — в театр («Это про тебя», — смеялся он, когда они посмотрели «Пигмалиона»), в ночные клубы, рестораны, даже в онеру. Дикки Лэндерс водил знакомство со всем подлунным миром, от высоких судей до мелких жуликов. Среди преступников слыл аристократом. Держал клуб в Вест-Энде под названием Hirondelle. Там он вел «дела», нашептывал через стол в распахнутые уши, потирал жирными пальцами, поясняя свою мысль, снова откидывался на спинку дивана и неудержимо хохотал, отчего едва не лопалась накрахмаленная рубашка вечернего костюма. Элайза, примостившись на табурете у стойки, пила джин, запоминала, кто есть кто. И что есть что. Научилась многому — приличные девочки о таком и не ведают, а если им рассказать, не поверят.
— Но кто сказал, что я приличная? — говорила она зеркалу.
Элайза теперь была не просто одной из девчонок Дикки — она была особенная.
— Ты у меня особенная, голуба, — смеялся он и сдавал ее только лучшим своим клиентам («высший сорт»).
Элайза училась вести беседу как полагается — училась по фильмам и у аристократии, что забредала в Hirondelle, ища грязи и экзотики, в объятиях полупреступных элементов мечтая, чтоб папаши увидали, как нехорошо себя ведут их отпрыски.
— Я из тебя сделал леди, — сказал ей Дикки Лэндерс, а Элайза рассмеялась:
— Голубчик, ты сделал из меня первоклассную проститутку, не более того.
— Как скажешь, — сказал Дикки, гладя ее по спине.
— Я как эта война, дьявол ее дери, — вздохнула Элайза. — Полнейшая липа.
Славный особнячок в Найтсбридже («высший сорт»), владелец до конца боевых действий в Америке.
— Арендовал, все по закону, — сказал Дикки. — Господи, обожаю эту войну.
Денег у него было как грязи. Элайза приходила в особнячок раза два-три в неделю. Всегда важные птицы — английский генерал, американский гость инкогнито, офицер «Сражающейся Франции», польский полковник. Дикки работал на правительство — полагал, что это анекдот десятилетия.
— Я считаю, ты тоже работаешь на победу, — говорил он ей.
Элайзе эта жизнь уже опостылела — отказываться от денег неохота, но не станет же она до конца дней своих ради денег ноги раздвигать. Правда ведь?
Временами — изредка — лица возвращались. Малорослый политик, у которого не получалось, жирный бельгиец, адмирал, которого хлебом не корми — дай нарядиться в ее тряпки. Был один английский полковник сэр Эдвард де Бревилль, сливки сливок общества, большая шишка в кабинете военного времени («Высший сорт, — сказал Дикки, — чего ни захочет, все предоставь»), вечно таскал ей чулки и виски, называл своей великолепной курвой. Говорил, что она кого-то ему напоминает.
— Все так говорят, голубчик, — смеялась Элайза.
Он целовал ее в ухо и отвечал:
— Если б моя жена умерла, чего она, увы, не сделала, я бы на тебе женился. — Детей у сэра Эдварда не было, только «мелкий выблядок от няньки», которого он содержал. — Вот ты бы мне подарила сына и наследника, — говорил он.
Порой Элайза грезила о том, как крадет у Дикки пистолет, едет к де Бревиллям в Саффолк и стреляет леди Сесили в голову. А потом сэр Эдвард — такой красивый и такой невероятно богатый — на ней женится. Впрочем, джентльмены редко женятся на своих шлюхах, а Дикки ни за какие блага не отпустит курицу, что несет ему золотые яйца, он скорее ее убьет. Нет в жизни справедливости, ну честное же слово.
В убежище было холодно, промозгло и пахло сырой землей. Темно хоть глаз выколи. Поначалу Элайза решила, что она тут одна, потом что-то зашуршало — то ли крыса, то ли человек. Элайза щелчком раскрыла зажигалку, золотую, с монограммой, Дикки подарил, и желтый огонек осветил человека в гимнастерке — тот съежился в углу, натянув фуражку на лоб.
— Добрый вечер, — сказала Элайза, и он что-то в ответ бормотнул; вдалеке грохнула бомба. — Я, голубчик, не кусаюсь, — сказала она и закурила. — Будешь?
— Спасибо, — хрипло ответил он.
— Чего застенчивый такой? — спросила она, когда он бочком подошел за сигаретой.
Наверняка правительство выпускало указы насчет флирта в бомбоубежищах, но Элайзе нравилось.
— О чудовище Франкенштейна слыхала? — спросил он, забирая сигарету.
— Слыхала, а что, оно тоже тут? — рассмеялась она.
— Да, — сказал человек и сдвинул фуражку на макушку.
Шарахнулся, когда Элайза поднесла зажигалку ближе. Половина лица воспалена и распухла, кожа тугая, лоснится. Скукоженный глаз оттянут вниз шрамом.
— Сбили, горел, — сказал он, будто извинялся.
В неверном свете она разглядела рыжие волосы, бледно-золотистые ресницы и красноватые веснушки, разметившие здоровую кожу. Мальчишка мальчишкой. Бомбы загрохотали ближе, и ей показалось, что он вот-вот расплачется. Очень мягко, словно дикого зверя успокаивая, Элайза погладила его рубцы. Затушила огонек и сказала:
— Ну, голубчик, ночью все кошки серы.
Потом, когда он притиснул ее к кирпичной стене бомбоубежища и уже простонал свое «спасибо, спасибо», которого не слышно было за грохотом доков под Блицем, он все время извинялся, потому что она плакала, он «чувствовал себя подонком» и просил прощения, он ведь «никогда такого ни с кем не делал». Элайза проглотила слезы и ответила:
— Ничего страшного, я тоже.
Потому что и в самом деле это было как в первый раз — нежность, и ласка, и, ну… удовольствие, о котором ей прежде и в голову не приходило задумываться.
— Высший сорт, голубчик, — ласково прошептала она ему в волосы, когда он кончил.
— Ты где была? — спросил Дикки, едва она вошла. — Я думал, ты под бомбежку угодила.
— Не говори глупостей, голубчик, я работала на победу.
Мертвецки спящая рука Дикки прижимала Элайзу к постели. Элайза ее передвинула, наклонившись за сигаретами. Устроилась повыше, оперлась на подушки. Комнату заливал лунный свет, вздувался тюль, по стенам ползали тускло-серебристые узоры. Элайза поискала спички. Зажигалку она потеряла в бомбоубежище. Пора сваливать из этого бардака, стать нормальным человеком. Она хотела мужчину, который полюбит ее и будет защищать, хотела детей, которых она станет лелеять. Обыкновенная жизнь. Она глубоко затянулась и вспомнила уродливого мальчика со шрамами. По-прежнему чувствовала его прохладные руки, чуяла отсыревшие кирпичи, согревалась текучим теплом, что излилось в нее.
Когда завыла сирена, Элайза не спала. Она уже оделась. Костюм, пальто, шляпка, лучшая пара туфель. Больше она ничего с собой не возьмет. Тут требуется широкий жест — все бросить и уйти. Лучше уйти в дорогих шмотках.
Она подскочила от воя, потом решила — пускай, упадет бомба — и ладно. Дикки заворочался, сказал:
— Дьявол тебя дери, — но было поздно.
Особняк встряхнуло раз, потом опять, сильнее. Гром такой, что ушам не верится, прямо слышно, как распадается дом, нечем дышать, как ни пытаешься вобрать воздух в легкие, вдыхаешь одну пыль. Ударная волна вибрировала в груди, Элайза понимала, что сейчас умрет…
…не умерла. Фасад исчез, она стоит на первом этаже, а только что была на третьем. Далеко-далеко, в глубинах сознания, трезвонили колокола и кричали люди. Воняло горелым. Кто-то шел к ней в пыли. Ей почудилось, что к ней на помощь спешит уродливый рыжий мальчик, и она улыбнулась. Но нет — другой кто-то. Подхватил ее на руки, вынес из дома прямо сквозь бывший фасад, поставил на тротуар.
— Вы как себя чувствуете? — с тревогой спросил он.
Элайза пощупала его летчицкую шинель. Он эту шинель скинул, очень нежно закутал Элайзу.
— Мой герой, — сказала она. Опустила взгляд — она потеряла туфлю. — Моя туфля, — растерялась она. — Я туфлю потеряла.
Она слыхала о таком — люди еле-еле спасались от смерти и зацикливались на бессмысленных мелочах. Шок — она в шоке.
— Я принесу, — сказал он и зашагал прочь, как во сне.
— Да? — улыбнулась она. — Они такие дорогие, голубчик.
Ее спаситель исчез в доме, вернулся с туфлей. Двое пожарных вытащили Дикки Лэндерса, но никто не возрадовался. Дикки Лэндерс был до крайности мертв.
— Вы его знали? — спросил ее спаситель, сняв фуражку и вытирая лоб.
— Впервые вижу, — ответила она.
Он подставил локоть:
— Позвольте напоить вас чаем? Тут кафе за углом.
Скоро рассветет.
— Эпоха рыцарей жива и здорова, — засмеялась она, и в глазах у нее стояли слезы. — И зовут ее?
— Гордон. Гордон Ферфакс.
— Чудесно, — прошептала Элайза.
А теперь у нас затык. И затык в нем. Она и не собиралась с ним спать, не собиралась изменять Гордону. Разумеется, Вдова и Винни считали, что она беспутствует каждую ночь, но нет, это впервые. Честно. Большая ошибка, надо прекратить. Он ей даже не нравился. Он неприятный, он не… добр.
Да просто игра — ей было скучно, он под рукой, так близко, такой пылкий. И секс так… мрачен, в этом есть своя прелесть. Гордон, он такой… цельный. Поначалу это было чудесно, она взаправду его любила. Он герой. Но он не мог остаться героем навечно — вот ведь жалость. Она была вся как на иголках. Потому и завела любовника — слегка позабавиться, чуть-чуть покомандовать. А теперь эту игру никак не прекратить. Она и не догадывалась, как он распален, как одержим. И безумен.
Он ее не отпускал. И не расскажешь Гордону, никому не расскажешь. Она хотела рассказать Гордону, хотела, чтоб он ее защитил, он всегда ее защищал. Она задыхалась, ей нужен был глоток воздуха. Может, просто взять и исчезнуть, сбежать, бросить всю эту унылую дребедень?
Она любила Гордона — правда, честно любила, но он ее бесил. Он такой, дьявол его дери, хороший. И выходило, что она, дьявол ее дери, такая плохая. Он ходил за ней хвостом. Ну в самом деле, в душе она подозревала, что взаправду любила — если не считать Чарльза и Изобел, их-то само собой, — лишь того исшрамленного рыжего мальчика в бомбоубежище. Даже имени его не знала, пробыла с ним каких-то полчаса. Меньше. Не удивилась бы, родись Чарльз с рубцами на лице, — к счастью, обошлось без рубцов. При мысли о детях невидимая рука стискивала ей сердце.
Старая ведьма сводила ее с ума — говоря точнее, две ведьмы. Гордон то, Гордон сё — им надо сматываться из этого дома, жить собственной жизнью. Может, убить старую ведьму, да и Винни заодно? Бред какой-то. Она и впрямь свихивается.
Пикник, каникулы все-таки, и мы, дьявол его дери, всю неделю баклуши бьем. На автобусе в город, встретим папу в обед, устроим ему сюрприз.
Скандал у Гордона с Элайзой вышел грандиозный. Он никак не желал оставить ее в покое, бежал за ней по лесу, а ей хотелось побыть одной.
— У тебя любовник, да? — заорал он, и слова отдались эхом в безмолвном осеннем воздухе.
— Тише, — огрызнулась она, — дети услышат. Оставь меня.
— Я тебя не понимаю, я, дьявол тебя дери, не понимаю.
Гордон плакал. Элайза ненавидела, когда он слабый. Он притиснул ее к дереву.
— Перестань! — прошипела она.
— Это с какой такой радости? Признавайся. У тебя любовник?
— Мне больно, Гордон!
Ей было по правде больно, его ладони стиснули ей горло, сдавили трахею, она стала отбиваться, он ее пугал.
— Говори! — прорычал он голосом совершенно потусторонним. Убрал руки. — Признавайся, ты же мне изменяла? И до меня, — вдруг прибавил он, — у тебя было много мужчин? Наверняка толпа?
— Да, — рявкнула она, — сотни, ну еще бы! Не знаю сколько. Не считала.
Он закатил ей пощечину:
— Врешь! — а она изо всех сил ударила его коленом между ног, и он, ахнув, скрючился.
Элайза тотчас его пожалела, протянула ему руку, помогла подняться, сказала:
— Ох, Гордон, — грустно, — ну что за глупости.
Хотелось все ему рассказать, припасть к груди, схорониться в объятиях, найти искупление в этом безобразном мире. Она прислонилась к дереву и сказала сухо, ровно:
— Я была проституткой, обыкновенной, она же типичная, мне за это платили, голубчик. Кто платил, с тем и еблась. — Слышала свой голос, понимала, что нельзя таким тоном, ничего не могла поделать, устала до смерти.
Гордон обеими руками вцепился ей в волосы и затылком саданул ее об дерево. Она рухнула на колени, на золотистый лиственный ковер, а Гордон в исступлении умчался в лес, как полоумный адепт великого бога Пана.
Элайза с трудом села. Голова болела кошмарно. Затылок разбит и ноет. Часов нет, сколько времени — не поймешь. Холодно. Скоро стемнеет. Зря они так поругались. Гордон вот-вот вернется, отыщет ее, позаботится о ней, как заботился всегда, соберет свое семейство и отвезет домой. Она все объяснит ему как полагается, он ее простит. Она расскажет о Герберте Поттере, и о мистере Рейгане, и о Дикки Лэндерсе, и какой жуткий у нее любовник, и как он ее не отпускает.
Элайза заплакала. Ей было ужасно жалко себя. Сгущалась темнота, накатил страх. Она позвала Гордона. Кто-то шел к ней меж деревьев.
— Гордон, слава тебе господи. — И она с трудом поднялась; но пришел не Гордон. — А, это ты, — холодно сказала она, как будто вовсе не боялась. Она боялась. — А ты что тут делаешь? Пошел за мной? Это пора прекращать… — Голос срывался на визг, подступал ужас, она вся в холодном поту, он помешался, у него в голове разладилось.
Надо взять себя в руки, надо его успокоить.
— Ладно, пошли назад, найдем тропинку, мы же разумные люди, Питер, голубчик, прошу тебя… — Элайза неважно умела просить, понимала, что толку не будет.
В руке он держал ее туфлю. Она удивленно глянула на свои ноги — одна туфля упала, другую не сняла. Он поднял туфлю повыше — очень тонкая шпилька, сердце колотится, рвется на волю из клетки ребер, холодный липкий пот, от страха тело как будто вот-вот отключится.
Ноги не двигаются, надо шевелиться, она развернулась, побежала, он тотчас ее настиг, ударил туфлей по затылку.
— Если не мне, — задыхаясь, прохрипел он, — значит, дьявол тебя дери, не достанешься никому, блядина.
Она закричала, упала на колени, поползла. Оглянулась. Он раскуривал трубку невозмутимо, будто у себя в гостиной. Может, на этом все, подумала Элайза, может, он выплеснул гнев и теперь ее не тронет? Она проползла еще немножко, поглубже в лес.
На коленях замерла под деревом, на ковре из листьев и желудей. Золотой листик слетел, погладил по щеке. Элайза с трудом села, привалилась к крепкому стволу. На миг потеряла его из виду, подумала было, что ушел, и тут он выступил из-за дерева. Аура безумия серно-желтая, а улыбался он, как скелет.
— Я, между прочим, старше, — засмеялся он, — умнее и лучше знаю жизнь.
— Умоляю тебя, — прошептала Элайза. Ее трясла дрожь, не унять. Она ужасно замерзла. — Пожалуйста, не надо.
Но он схватил ее за волосы, пригнул ей голову и принялся молотить по черепу каблуком коричневой туфли, от напряжения рыча. Он бил ее, бил и бил, хотя деревья вокруг давно затянуло мглой и Элайзу объяла чернота. Затем ушел, но пути уронив туфлю, будто ненужную бумажку.
И вот так пришел конец Элайзе. Или Флоре, Флоре Анджеле, маленькой леди Эсме. Или кто она там.
Разумеется, на самом деле она не была дочерью де Бревиллей. После свадьбы парижский врач сообщил леди Ирен, что у нее никогда не будет детей. Она еще не знала, но в ней уже гнездилась болезнь, которая в конце концов ее и убила. Сэр Эдвард был так одурманен новоиспеченной женой, а новоиспеченная жена от своей бездетности так огорчилась, что он пошел и раздобыл ей ребенка. Он бы, вероятно, пожалел, что замутил чистую кровь де Бревиллей, но и жалеть оказалось не о чем, он избавлен от этой истории, избавлен от Эсме.
Купил ее в Париже. Купить ребенка — легче легкого. Допустим, у цыган…
Назад: Есть мир иной, но это он и есть[90]
Дальше: НЫНЕ
