***
Я ложусь животом на кушетку и пытаюсь заставить двигаться свой позвоночник.
Таран. Вот какой штуковиной получил я по спине. Удар сокрушительный, прямо сногсшибательный. После такого девяностоградусный спирт производит впечатление ласки. Мне нужно время, чтобы вернуть себе гибкость. А слишком долго я ждать не могу, мне работать надо, иначе запоздаю со своим планом. Я-то ведь знаю, что соня сложен пополам и засунут в мышеловку… И я пока не могу вытащить его оттуда.
Единственный способ иметь развязанные руки в этом рейсе — это как можно быстрее и лучше делать свою работу проводника. В Местре я принял двух «неявившихся». Для начала я попробовал тихонько ковылять в коридоре. Но, покидая Местре, неожиданно вернул себе часть гибкости. Четверть часа спустя двадцать пробитых билетов и двадцать проверенных паспортов уже лежали в моем шкафчике. Я застал врасплох одного контролера, убедив его проколоть собранные мной билеты, не слишком себя утруждая, чем заслужил изящное прозвище Лампо — молния. Это он мою спину не видел.
Я вполне доволен, что разыграл гостеприимство с этими ребятами, помешанными на конфетти; если тот же номер удастся со швейцарцами и французами, глядишь, все остальное тоже пройдет гладко. Я доставляю им билеты «прямо на дом», что избавляет меня от их визитов в мое купе и шатаний по коридору, но при этом они останутся под рукой или по крайней мере в пределах досягаемости голоса. Удачная затея.
Сейчас не время расслабляться. Когда раздам постельное белье, смогу сделать передышку у Мезанжа. Думаю, что пора вызволять соню. Должно быть, поясница у него в том же состоянии, что и моя. Жду момента, когда площадка освободится.
Он выходит головой вперед и испускает полузадушенный крик, в какой-то невероятно замедленной судороге пытаясь дотянуться ногами до пола. Я придерживаю его за пояс.
— Вы в порядке?
Он с трудом глотает воздух. Ему не удалось сдержать потоотделение. Никогда еще не видел человека, который бы так мало сопротивлялся затхлой атмосфере.
— После отправления всего двадцать минут прошло, а вы уже скисли?
— Это ничего… пройдет… — бормочет он, разминая себе спину.
— Мне жаль… Я долго ломал голову, но другого места тут и вправду нет. Это был единственный способ сесть в двести двадцать второй так, чтобы никто вас не видел. И вот доказательство: они только что тут были втроем, все обшарили. Но так и не догадались, что вы уже были в поезде, когда он подошел к платформе.
Я не говорю ему, что эта веселая компания «сотрудничков» ни минуты не сомневалась, что он тут, и что они размозжили мне хребет на прощание.
— Присядьте пока в первом, мне надо заняться бельем.
Я разбрасываю простыни и подушки по купе, не считая. Закончив раздачу, прошу его посидеть тихонько с полчасика, пока я хожу к Мезанжу.
— Не оставляйте меня одного, Антуан…
Не нравится мне этот его умоляющий тон. У меня впечатление, что он расклеивается все больше и больше. И готов уступить любому, кто решится взять его за шкирку.
— Я скоро.
Заперев дверь на висячий замок, иду предупредить контролера о своей маленькой отлучке к коллеге из восемьдесят девятого. Ему на это по-королевски начхать. На полной скорости пробегаю через вагоны Ришара и Эрика, которые еще только паспорта собирают. Мезанж тоже, урожай у него в фуражке. Большая фуражка для большой головы.
— Какого черта ты тут делаешь, мальчуган?
— Ну… ты же меня сам приглашал!
— Обычно ты являешься, чтобы хлебнуть чего-нибудь, а тут до аперитива еще добрых два часа. У тебя что, вагон пустой?
— Нет, кое-какой народ есть. Но не слишком много. Я не ради выпивки. Ты мне сам нужен.
— Тогда можешь сваливать прямо сейчас. У меня пока свекловодов невпроворот.
— У тебя правда полно?
— Угу, кроме одного купе, до Домо.
Домо, 23.35… Почему бы и нет? Надо только спросить у этого голована. Он разогревает воду большим кипятильником, сунув его в кувшин.
— Кофе перед едой… Совсем клиент разучился жить…. Раньше бы я ни за что не стал подавать кофе в такое время.
— У меня заяц.
Он резко перестает ворчать.
— Докуда?
— Париж.
— Вот дурак, работу хочешь потерять, что ли?
— Я увольняюсь завтра утром, ты сам меня на это надоумил. К тому же тут особый случай, это не из-за денег.
— Невеста твоя?
Странный вопрос. Даже не знаю, что отвечать. Парочка свекловодов является спросить бутылку белого вина «из Междуморья». Мезанж смотрит в погребце, еще одна осталась. «Подайте в купе», — говорит тип. «Охлажденным», — добавляет девица в белой панаме. «Сейчас принесу», — отвечает мой старикан. Вспоминаю, как видел его однажды зимней ночью ползающим на четвереньках по перрону в Модане, собирая снег в ведерко для льда. Тогда из-за мороза трубы полопались, так что не было другого способа подать шампанское охлажденным. В ту ночь я понял, что никогда не стану кондуктором, несмотря на все обещания Лощеного.
Именно этот момент выбирает какой-то лысый и очень вежливый господин, чтобы попросить Мезанжа подать ему коньяку. В большом бокале, если возможно. Тут старик делает паузу. Это уже чересчур.
— Месье, если бы у меня было четыре руки, я бы работал не в «Спальных вагонах», а у Барнума в цирке!
Чуть натянутое молчание. Тип уходит.
— Свекловод… И ты туда же… Чего тебе надо?
— Ты мне хочешь верь, хочешь нет, ладно? Если будешь не согласен, сразу скажи, идет?
— Э, мальчуган, ты нашел не лучший способ попросить об услуге. Выкладывай, тогда и поглядим.
Придется лгать. Я не могу поступить иначе. Это так, и я не в состоянии себе помешать.
— Это один мой друг. Он скоро умрет… Болезнь… Вот он и попросил меня посмотреть перед смертью Венецию. У него ни гроша. И я бы хотел устроить ему еще одну штуку. Чтобы он хоть часть пути проехал в бархатном купе. Глупость, конечно, я знаю, но он об этом так мечтал. Ты же сам знаешь это лучше меня… Он бы никогда не смог себе этого позволить.
Пан или пропал. Я почти хочу закрыть глаза, ожидая приговора. Кровь и стыд бросаются мне в лицо, как тогда, с Эриком. И я искренне себя спрашиваю, не подонок ли я.
— В Домо я его выставлю.
Не знаю, что сказать. Мезанж недоволен. Выглядит даже разочарованным. Он больше не похож на ворчливого мудреца. У него побелело лицо. От презрения.
— Так я… пришлю его к тебе?
— Проваливай.
Я не заставляю повторять себе это дважды. И однако предпочел бы, чтобы он отказался, но сохранил обо мне хорошие воспоминания, когда я брошу лавочку. Как-то он сказал мне, что у него сын моих лет и что он запретил ему работать в «Спальных вагонах», чтобы тот не вошел во вкус. И с тех пор ломает голову, куда бы его пристроить. Того мало что интересует, разве что чуть-чуть информатика. А ему самому не нравится, чтобы его сынишка занимался информатикой. Так что поди знай…
Второй контролер видит, как я проношусь через вагон Эрика, бросает: «Lamро furioso!» У самого Эрика это смеха не вызывает. В девяносто шестом ничего нового, в коридоре студенты. Соня по-прежнему в первом.
— Вставайте. Пойдете в восемьдесят девятый вагон, увидите там стюарда в коричневом костюме, большеголовый такой, он устроит вас в одно из своих купе до итальянской границы. Незадолго перед тем я за вами приду.
— Но… как же я пойду туда совсем один?
— Уж постарайтесь. Главное, не провалиться между вагонами. Их всего семь. До скорого.
Я выглядываю наружу, прежде чем выпустить его. Студенты решили заморить червячка прямо в коридоре, лицом к сумеречному пейзажу, усеянному красными точками, мерцающими вдалеке. Жан-Шарль немного колеблется. Жалобно смотрит на меня, потом нехотя идет в девяносто пятый.
Свободен. До одиннадцати часов вечера. Всего лишь чуть-чуть нормальности, а у меня уже прояснилось в голове, возвращаются привычные жесты, я начинаю думать о Париже и о том первом, что сделаю завтра сразу после увольнения. Съезжу куда-нибудь с Катей на выходные. Чтобы мягко сообщить ей новость о ее возвращении на работу. На неопределенное время. На меня пока, в смысле доставки пищевых продуктов в гнездо, рассчитывать не приходится. В крайнем случае выведу разок в театр. Там поглядим.
У меня есть время. Много. Весь день я пытался просчитать, по каким возможным сценариям Брандебург попробует заполучить обратно своего подопытного кролика. Потому что он по-прежнему ему нужен, и он наверняка использует другие приманки, другие угрозы и свой единственный шанс поймать его до Валлорба. Стало быть, мне надо остерегаться швейцарских паспортов, волнообразных акцентов и непредвиденных посадок после Домо. Усевшись в кресло, я кладу себе на колени пачку паспортов и начинаю их перелистывать один за другим.
Ни одного швейцарца, немного итальянцев, несколько французов, среди которых один врач, а это всегда может пригодиться. Люблю иметь врача под рукой, пользы от них гораздо больше, чем от священников. Порой случались такие ночки, когда я дорого бы дал, чтобы найти хоть одного, лишь бы самому не ставить диагноз. Единственный раз, когда у меня ехала беременная женщина, с ней обморок случился, а я чуть не последовал за нею.
Я не слишком-то продвинулся, даже наоборот. Только зря теряю свое время на дурацкие домыслы, вместо того чтобы поспать до Милана. Времени в обрез, едва-едва чтобы успеть задремать. Никто об этом ничего не узнает.
*
Все об этом подумали. Надоедливые пассажиры, видя, как я зеваю, тру глаза, смущенно извинялись. Коллеги сбывали мне свои излишки, контролеры вежливо подсовывали подсадных, на которых я таращился мутным взглядом, прежде чем продать место. Тем не менее мне удалось сохранить свободными оба купе. Пять остановок за два с половиной часа, причем одну из них я вроде бы прозевал, Верону кажется, и это добрый знак. Сейчас 21.50, и мы прибываем в Милан, так что в моих интересах иметь ясную голову, у меня тут двое пассажиров по брони. Поезд проезжает через пригородные новостройки, которые ночью похожи на мое представление о Лас-Вегасе — мигающие неоновые огни, билдинги, теннисные корты, освещенные даже зимой, и целый лес гигантских труб.
— Эй, Антуан… Сегодня твой черед идти!
Ришар влетает стрелой, улыбаясь до ушей. Поезд только что остановился на вокзале.
— Куда это?
— Как куда? В тратторию, кретин!
А… дьявольщина… Про это я тоже забыл. В Милане, во время сцепки двух составов, один из нас бегает в маленький ресторанчик, расположенный в трехстах метрах от вокзала, и возвращается с горячей пиццей и холодным вином. В последний раз я уже чем-то отговаривался, чтобы не ходить.
— Извини, — говорю я, — мне сейчас нельзя отлучаться. Двое клиентов должны сесть, да я и не голоден.
— Черт бы тебя подрал! Я уже вторую неделю подряд туда таскаюсь!
Горстка людей толкается, чтобы пролезть в мой вагон. Прежде чем они уцепятся за поручень, я кричу, что сесть могут только пассажиры с броней, остальным придется искать место во флорентийском составе. Молодая женщина размахивает кусочком белого картона. Я помогаю ей подняться, остальные хнычут, но я хлопаю дверью.
— Место четырнадцать, первое купе. Там уже есть двое. Дайте мне ваш билет и паспорт и заполните таможенный листок. Если меня не будет, суньте его под дверь, и спокойной ночи.
Ришар наступает мне на ногу и корчит какую-то непонятную гримасу.
Девушка входит в коридор.
— Рехнулся, что ли? Ты ее видел? Класс! Думаешь, такая попала бы ко мне? Как же, дудки, изо всех нас она достается самому вредному и сварливому! Ты хоть на ноги ее посмотрел?
Я и лицо-то ее толком не разглядел, вот как она меня взволновала. Тут Ришар прав, я единственный проводник в мире, который может говорить с пассажиром и при этом даже не заметить, какого он пола, мужского или женского.
— Слушай… Антуан, давай без глупостей, за тобой ведь должок. Не будь гадом, сделай что-нибудь. Или ты мне больше не друг и на мою помощь можешь не рассчитывать… Это не шантаж, а всего лишь угроза. Ладно, я сбегаю за жратвой, но ты в лепешку расшибись, чтобы ее пригласить. Сделай это ради меня.
У меня нет ни желания, ни сил, чтобы заниматься подобными глупостями. Мои интрижки с девицами закончились уже давным-давно. К тому же он отлично знает, что сейчас у меня проблемы из-за Жан-Шарля, сам видел, как я суечусь и выдумываю всякие нелепости.
Да, но… Не вижу, как отказать ему в чем-либо… пусть даже это каприз, пусть даже в самый неподходящий момент, пусть даже моя голова забита сейчас совсем другими вещами. К тому же тут и дела-то всего на полчаса: она ест с нами, затем они вместе сваливают, если придет такая охота.
— Попытаюсь… Я же говорю: попытаюсь. Так что, если она откажется, ты мне комедию не устраивай.
— Клянусь! — кричит он, целуя меня в щеку. — Можешь просить у меня что хочешь, Антуан. Что хочешь!
— О таких словах всегда потом жалеют. Устроимся в десятом. И пошевеливайся, ты уже добрых три минуты потерял. Представь только, что в траттории очередь. Вдруг без тебя уедем? Что мне тогда с девчонкой делать? Хорош я тогда буду с этим приглашением к ужину.
Второй из ожидаемых пассажиров прибывает через гармошку и протягивает мне свою броню. Мужчина лет пятидесяти, вежливый, собой красавец и, похоже, привычный к этой процедуре. Не говоря ни слова, он отдает мне свой паспорт с билетом внутри, заполняет формуляр, пристроившись в уголке у окна, и проходит на свое двадцать второе место, не спрашивая, где оно находится. Паспорт французский, профессия: режиссер. Еще один, которого нет в Ларуссе.
Заявляются новые контролеры и спрашивают количество. Двое по брони в Милане, шестеро подсадных, один неявившийся в Венеции, итого: двадцать восемь. Они заодно интересуются, где тут у меня свободное купе, о котором говорили коллеги. Хорошая новость. Они собираются остаться там до Домо. Прежде чем отправиться туда, один из них выглядывает в коридор, затем оборачивается ко мне и с чуть смущенной улыбкой просит принять меры. Быстро смекаю почему. Перед дверью восьмого купе — лужа блевотины. Ничего хуже в коридоре случиться не может. Меня уже самого тошнит. О том, чтобы самому подтирать, и речи быть не может. Схватив две грязные простыни, я прыгаю с гримасой отвращения внутрь восьмого купе. Это молодой француз, едущий с двумя своими ребятишками. У одного из них он держит руку на лбу. Мальчуган мертвенно-бледен.
— Заболел?
— Э… не знаю, кажется, у него температура.
Тревога. Отец становится таким же мертвенно-бледным, как и сын.
— Извините за то, что в коридоре. Не успел донести его до туалета.
— Неважно. Может, объелся чем-нибудь. В его возрасте это обычно шоколад.
— Быть может… Это моя вина, никогда на такие вещи не обращаю внимания. Наверное, мне придется сойти, вдруг это серьезно.
Мне из-за него не по себе. Я и в самом деле не знаю, что значит иметь ребенка.
— Погодите. Пусть он полежит пока, тут рядом есть врач. А вы тем временем подотрите в коридоре вот этим.
Он безропотно подчиняется. При слове «врач» его лицо просветлело.
Сегодня вечером обошлось без беременных, зато у малявки худо с печенью. Всякий раз, когда у меня появляется врач, я заставляю его вкалывать. Он сидит в своем купе рядом с дверью. В руках книжка.
— Хм… Добрый вечер. Вы ведь врач, верно?
— Откуда вы знаете?
— Ну… прочитал в вашем паспорте, когда убирал его на место. Тут рядом один мальчишка приболел, так что было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подошли взглянуть…
Он несколько удивлен, но не говорит ни слова. В конце концов, это ведь его работа, он обязан выполнять ее повсюду, где его только об этом попросят. Как настоящий профессионал, он хватает свой саквояж с багажной сетки и следует за мной.
— Это ваши инструменты? Они у вас всегда с собой?
— Да, часто. Я ведь не в отпуске. И это доказательство.
Кисло-сладко. Предпочитаю оставить его наедине с малышом, пока отец продолжает возить тряпкой по полу. Устанавливаю полки пенсионерам и влюбленным из девятого. Двое болтливых американцев предлагают мне кока-колы, студенты спрашивают, не знаю ли я какой-нибудь славный и недорогой отель в Париже. Я стучусь в стекло первого и делаю девушке знак выйти. Да, да, вы, не озирайтесь по сторонам, я именно к вам обращаюсь.
— Вы уже поели?
— Простите?.. Э… нет…
Она и вправду хорошенькая. Брюнетка с черными глазами, волосы прямые, остриженные под Луизу Брукс, веснушки. Совсем не в моем вкусе, но хорошенькая. Вид у нее — будто с Луны свалилась, почти как врач. Терпеть не могу такие дела, это же смешно, я вообще не умею девиц клеить, а еще того меньше — для кого-то другого. Я все готов был вообразить, садясь в двести двадцать второй, но только не то, что буду кокетничать вместо Ришара. Не могу дождаться завтрашнего утра.
— Это очень удачно, нам с коллегой очень хотелось бы пригласить вас поужинать с нами.
Если это приглашение, то трудно сделать хуже. Настоящее пугало.
— С удовольствием.
— …
— Я согласна. Где это?
— В… десятом купе, в той стороне. Сразу же после отправления поезда…
Она снова садится, покуда я еще трепыхаюсь какое-то время с другой стороны стекла. Она мне даже улыбнулась. То-то Ришар будет доволен. Особенно если она продолжит улыбаться мне вот так. Пора бы ему и вернуться, а не то я через две минуты дерну стоп-кран. В восьмом, похоже, дело улаживается, особенно рядом, в коридоре, где от рвоты не осталось и следа. Отец снова обрел человеческое лицо и жмет руку врачу, который по-прежнему не улыбается.
— Дайте ему одну капсулу, — говорит он, вынимая флакон из своей сумочки. — До завтрашнего утра пусть побудет натощак.
— Извините меня за беспокойство, — говорю я.
— Меня это не побеспокоило. Скоро отправляемся?
Он кладет на место стетоскоп и похлопывает мальчугана по плечу, улыбнувшись в первый раз.
— Прямо сейчас. Хм, а скажите, вы терапевт?
— Нет, я работаю в одной клинике в Бангкоке. Я специалист по тропической медицине. Вы не могли бы разбудить меня перед Дижоном?
— Конечно. За полчаса. И еще раз спасибо.
Свисток. Первый рывок. Черт побери, Ришар!
— Ну что, есть будем? — говорит он прямо за моей спиной, с пластиковыми пакетами в руках.
Остается только закрыть мою кабинку на висячий замок, и мы устраиваемся на пикник — стаканы, салфетки, приборы, штопор.
— Ну как? Уговорил?
— Может, это и не совсем то слово, но, думаю, она придет.
— Йеееееее!
Три обжигающе горячие пиццы. Без анчоусов, зато с целым лотком fritto misto. Ко мне возвращается голод. Завтра же приглашу Катю в ресторан. Девица робко заглядывает в купе. Ришар вскакивает на задние лапки и приветствует ее с немалой торжественностью. Протокольный обмен именами, ее зовут Изабель. И она, похоже, собирается испортить мне этот единственный и крохотный приятный момент: Ришар будет без остановки нести чепуху, она будет беспрерывно сыпать вопросами, а я даже не смогу распустить пояс. Она скрещивает ноги и ест свою порцию пиццы очень элегантно, едва прикасаясь к ней губами. А у Ришара подбородок уже весь в масле. Я забиваюсь в уголок возле окна и посвящаю свое внимание пейзажу, неразличимому, впрочем, сквозь толщу сумерек. Ришар при каждом новом анекдоте ловит мой одобрительный взгляд, но я ничего не подтверждаю и остаюсь безучастным. У нее веснушки аж до самых лодыжек… Кусочек кальмара между большим и указательным пальцами, салфетка, деликатно прижатая к уголкам губ. Между двумя глотками она что-то спрашивает насчет нашей потрясающей работы, как же, новые горизонты, бегство от повседневности и все такое прочее. Она напоминает мне того журналиста из «Актюэль», которого мы терпели на «Палатино» и туда, и обратно. Он называл это репортажем в естественной среде… Нам даже кажется, что она волнуется за нас, — все эти таможни, все эти люди, вся эта ответственность и т. д.
— А жулики или бандиты вам попадаются? Или просто навязчивые любопытные люди?
«Особенно во время еды», — с трудом подавил я. Ришар потихоньку к ней пододвигается и вовсю расписывает чудовищные опасности, которым мы себя подвергаем. Немного смутившись, она отодвигается от него. Самое странное в том, что мое молчание ее, кажется, беспокоит. Она уже неоднократно пыталась втянуть меня в беседу.
— А с вашим другом разве никогда ничего не случается?
— О, это старый брюзга. Я его очень люблю, но он настоящий медведь.
Она не перестает мне улыбаться, а мне как-то не по себе из-за моего друга. Почему я? Почему я должен преодолевать столько препятствий в течение последних двадцати четырех часов? Все ошибаются, все сталкиваются лбами, и никто не идет туда, куда надо. Похоже, что это вообще характеризует человека. Не знаю, чего она хочет, но она это плохо выражает, ни малейшего внимания Ришару, который пытается подлить ей вина, не говоря уже об этой ее манере незаметно завладевать все большей и большей территорией на банкетке, где я сижу. Я на своего коллегу даже взглянуть не осмеливаюсь.
Вдруг он резко поднимается и швыряет свой кусок пиццы в мусорную корзину. Это он на меня злится.
— Ну ладно, Антуан… оставляю тебя убрать со стола, а я отсюда сам уберусь. А?.. Пока, приятель. До свидания, Изабель.
— Слушай, останься! Ты ведь даже вино свое не допил! Некуда тебе пока спешить!
Делать нечего. Ушел. С горечью. Будто это я виноват. А он мне, боюсь, скоро понадобится. Плохой расклад.
— Расскажите еще об этих ночах напролет в поездах.
У меня кошмар или это цитата из Дюрас? Я уже не знаю ни что делать, ни что говорить, поэтому мямлю какие-то банальности, как вчера, когда соня задал мне тот же вопрос. И так же, как и вчера, я думаю о чем-то другом. О встречах в поездах, об их подсознательном значении, проявившемся в искренности, о том, что они были просто подарены мне. Во всем этом, конечно, повинна ночь. Вспоминаю ту женщину, которая все глаза себе проплакала в объятиях любовника на перроне Рома-Термини. А тот — карикатурный Latin Lover в белой рубашке, распахнутой на груди, с какой-то висюлькой на цепочке, брюки в обтяжку. Тип, какие тысячами попадаются на террасах кафе возле Пантеона. Она плакала, сжимая его в своих объятиях изо всех сил, а он с важным, покровительственным лицом посмеивался над таким обилием лиризма. Настоящий профи. «Хватит плакать, я тебя люблю, скоро буду в Париже». Поезд отходит, рыдания удваиваются, она смотрит на меня, как бы признавая свои слезы, как бы давая мне понять, что боль не позволит ей сейчас заполнить таможенный листок, эту ничтожную бумажку. Я уважаю ее горе и тихонько ухожу. Четыре часа спустя я возвращаюсь за листком. Она сидит рядом с каким-то молодым парнем, большим краснобаем и записным остряком к тому же, если судить по взрывам ее смеха и обмену улыбками. На следующее утро обнаруживаю их в столовке.
Перед ними чашки с кофе, их губы нежны, кончики пальцев соприкасаются мягко и интимно. 10.06, прибытие на Лионский вокзал. Она пробегает несколько метров по перрону, ища кого-то взглядом, и падает в объятия мужчины, который обхватывает ее за талию и крутит вокруг себя.
С тех пор я сомневаюсь. Я сомневаюсь во всем, что может походить на внешнее проявление того, что называют искренностью. Смех, слезы, волнение, театр, чувства — все это мне кажется несколько преувеличенным. Не слишком разумным. Как эта Изабель, непохожая на ту, другую, быть может, но которая тоже не внушает мне никакого доверия. Сам не знаю почему.
— Надо сдавать экзамены, проходить стажировку, вы ведь должны быть готовы к любым неожиданностям, верно?
Не ко всем, увы.
— Это как в любой работе — теория учится за два дня. В матчасти я разбираюсь хуже, чем машинист, не так, как контролер, в проверке билетов и не как кондуктор в обслуживании клиентов. Но я понимаю больше, чем машинист, в проверке билетов, больше, чем кондуктор, в матчасти и больше, чем контролер, в обслуге. Но вас это и вправду интересует или вы просто спать не хотите?
— Нет… я… вам это мешает?..
Я не отвечаю. Нет, спасибо, я сам справлюсь. Нет, мне еще надо закончить работу. Не знаю, что мне отвечать на ваши вопросы. Впрочем, обычно это парни задают вопросы девушкам.
Она выходит в коридор, идет, оборачиваясь время от времени, и исчезает наконец в своем купе. Сейчас 23.00, и я не замедлю избавить Мезанжа от этого тюка с грязным бельем, который только и делает, что дрыхнет.
*
Поезд оживлен больше, чем вчера. Возвращение в Париж всегда оставляет у меня это впечатление, но статистика утверждает обратное. В любом случае первый класс полон, Т-2 занимают влюбленные парочки — свадебное путешествие в Венецию всегда пользуется успехом. Большая голова Мезанжа видна издалека. Он беседует с соней, сидя на откидной койке и держа стакан в руке. Мне даже показалось, что я тут липший, когда Мезанж удрученно сказал: «А мой-то вообще дурья башка!» Я догадался, о чем они толкуют. Сведите двух отцов вместе, а дальше все пойдет само собой. В любом случае я рад, что они поладили.
— А, это ты…
Они прощаются, Жан-Шарль рассыпается в благодарностях, другой скромничает: до скорого, кто знает, а почему бы и нет и т. д. Высоко подняв голову, даже не поглядев на меня, соня идет в сторону девяносто шестого, будто так и надо. Мезанж пропускает мои «спасибо» мимо ушей и хватает меня за руку:
— Ладно тебе, дурень. Незачем было врать.
Я резко вырываюсь и выхожу из вагона не оборачиваясь.
— Что вы ему наплели?
— Да ничего… Я ему ни слова не сказал о себе и о нашей поездке. Я говорил только о своих ребятишках.
Должно быть, оно само крутилось в его большой башке, и он понял, не понимая. Теперь-то он знает наверняка, что я обманщик, который без колебаний все силы положит, лишь бы добиться своего. Он и не подозревает, насколько я был близок к правде.
— Я ве-ли-ко-леп-но провел время. Эти «Синглы»… Потрясающе! Я спал в настоящей постели, на настоящем матрасе. Теперь мне гораздо лучше понятна репутация «Спальных вагонов». На обычной полке этого не поймешь: чтобы на ней выспаться, надо быть факиром. Все равно что сравнить тюфяк в ночлежке и многокомнатный номер в «Хилтоне». А ваш друг, кондуктор, какой стиль! Он наливал мне вино в бокал с белой салфеткой через руку.
Ничего не говорить. Заткнуться. Если я выскажусь, то с помощью оплеухи.
— Я не могу постоянно повторять одно и то же. Сейчас будет таможня, контролеры устроятся рядом, и вы даже носа наружу не высунете.
— А кстати, Антуан, по поводу носа, вы не находите, что здесь немного припахивает объедками?
На этот раз он хватил лишнего. Я уже не могу притвориться, будто ничего не слышал.
— Заткнитесь, Латур, заткните ваш фонтан!
Скрестив руки, он пожимает плечами.
— Ладно, очень даже хорошо, я понял. С тех пор как я видел кондуктора за работой, я уяснил себе кое-что насчет проводников. Это так же, как с постелью и полкой, — ничего общего. Ах… рассказывайте мне теперь о вежливости проводников!
Я закусываю губу, вторую.
— А вежливость неизлечимо больного — это почаще менять повязки!
Я выхожу, не видя его реакции. Мне немного жаль. Тем хуже. На крышке бельевого бака я по порядку раскладываю билеты и паспорта, чтобы упростить и ускорить работу таможенников и прочих надсмотрщиков. Ни в коем случае тут не проветривать, чтобы они ощутили смутное неудобство. В конце коридора Изабель, прижавшись лбом к стеклу, изредка бросает в мою сторону взгляд и улыбку. Настырная. Паспорт французский, моментальное фото ее только портит, фамилия: Бидо, профессия: переводчица. В конце концов, это тоже может пригодиться.
23.30. Осталось всего пять минут. Контролеры готовятся уступить место своим швейцарским преемникам. Беззаботность тушуется пред лицом строгости. Скоро я пожалею о них — полуостровных пофигистах.
Жан-Шарль стелет одеяло и кладет подушку на верхнюю полку. Его лицо уже изменилось, черты снова обрисовали ту же вымученную маску, словно все вдруг опять вернулось ему в память. Наверное, я к этому тоже руку приложил.
— Извините меня за то, что наговорил вам давеча. Хм… вам удастся заснуть на заурядной полке?
— Думаю, да… Не беспокойтесь. Завтра утром я уже буду со своими детьми, так что мне надо быть в форме, выглядеть получше.
— Вам их не хватает?
— И да, и нет… Знаете, дети ведь всегда немного с тобой. Много разъезжаешь с ними. Когда-нибудь вы сами это поймете. Как только они достигают возраста, чтобы слушать всякие истории, начинаешь мысленно брать их с собой…
— Сделайте еще одного. Начиная с трех — половинный тариф.
«Вы сами поймете…» было лишним. Терпеть не могу и презираю нравоучительную зрелость.
Лучше мне побыть у себя, с сигаретой в зубах, в одиночестве и спокойствии.
Странно… Я даже не обеспокоен приближением этой вереницы фуражек. Вчера обмирал от страха при виде униформы, а сегодня гляжу на них как на заводных паяцев, роботов — запрограммированных, пунктуальных и не слишком надоедливых. Постепенно до меня доходит, что опасность и в самом деле понятие относительное. Как ее переживают каскадеры, продавцы наркотиков, подрывники: пресыщенно? рутинно? отстраненно? Хотел бы я знать.
*
«Все в порядке?» — спрашивает швейцарец. У итальянцев сердитый вид, и голова занята чем-то другим. Они припорошены снегом; выглянув в окно, я обнаружил, что перрон весь белый. Я спросил, можно ли уже кататься на лыжах, но они ответили, что нет, не в этом году, хотя, может быть, остается маленький шанс в феврале. На обратном пути «Галилео» делает остановку на пограничном посту в Бриге. Однажды ночью они высадили там какого-то панка с розовым гребнем, банкой пива в руке и цепями на шее, в одной футболке, исполосованной бритвой. Тоже в январе. Один из швейцарцев попросил у меня в порядке одолжения одеяло, чтобы набросить ему на плечи. Тоже был отцом, надо думать.
Вскоре после отправления ко мне подходит швейцарский контролер. Я с лицемерной улыбкой предлагаю ему свободное купе. Он не говоря ни слова и безо всякого энтузиазма снимает свой пластиковый дождевик.
— Можно его тут повесить? — спрашивает он, встряхивая эту мокрую штуку.
Конечно, с удовольствием, и не только ваш, но и вашего коллеги. Клянусь, что в последний раз любезничаю с чинушей.
Четверть часа спустя он появляется вновь, сухой, как удар дубины.
— Ты готов?
— Э…да.
Осторожнее с этим типом. Его манера спрашивать «ты готов?» пробудила во мне чувство вины. Пытаюсь вспомнить, не надувал ли я его уже, во флорентийском.
— Двадцать девять пассажиров, так?
— …
Проклятье…
Второй раз за две ночи.
Я только что попался, как новичок, — он пересчитал всех пассажиров по головам.
Включая соню. А у меня всего двадцать восемь билетов. Вчера я хотя бы мог дать подходящее объяснение.
— Двадцать девять, верно?
Вынужден ответить «да», иначе он потребовал бы, чтобы я сам пересчитал их в его присутствии, и тогда он своими глазами увидел бы безбилетника. Я только что ляпнул распрекрасную глупость.
— Ладно, начали. (Один… два…)
При каждом новом билете я могу прочесть цифру по его губам. Это слишком глупо. Добраться досюда и дать поймать себя на такой мелочи, на таком ничтожном пустяке… Надо срочно что-то говорить.
— Слушайте, я в этом году собираюсь провести отпуск в Женеве, что если мне поехать этим же самым поездом, а пересадку сделать только в Лозанне?
— Лозанна — Женева, в 5.25, самый ранний. (Шесть… семь…)
Это известно заранее, «не хватает одного билета!». Мне придется отвести его к Жан-Шарлю, а нелегальный проезд — это явное нарушение, он потребует удостоверение личности, которого у того нет… А таможенники еще в поезде.
— Значит, сойдя с двести двадцать второго в 0.44, я сажусь на этот в 5.25?
— Да, тысяча шестьдесят восьмой… (… Тринадцать… четырнадцать…)
Никак его не сбить, этого надутого индюка. Они ко мне подослали мутанта какого-то.
— Вы от Лозаннского вокзала?
— Да.
— А какой там телефон? На тот случай, если расписание изменится.
— 25-80-20-20. (…Семнадцать… восемнадцать…)
Он покрепче меня, этот говнюк. Вчерашнего-то я бы заморочил в два счета, но этот — стреляный воробей, на нем и не такие, как я, ломали себе зубы.
— Слушайте, у меня таблица валютного обмена трехнедельной давности. Это я к тому, что неохота переплачивать из собственного кармана. Когда я продаю место, у меня швейцарский франк идет по 3.49, если я ту же сумму переведу в лиры, то сколько это будет?
— Курс сейчас 3,61, в твоих франках это… 75,81. Если за полку берешь 21 швейцарский франк, то с лирой по 0,0043 это нам даст 17 630 лир. Можешь округлить до 17 700. (Двадцать три… двадцать четыре…)
Все. Все пропало. Он подходит к концу.
— Кстати, по поводу франка, это правда, что вы, швейцарцы, тоже присоединитесь к европейской валютной «змее»?
— Чтооо?
Он резко вздернул голову, словно получил сзади по шее. Посмотрел на меня с беспокойным любопытством, с каким заглядывают в клетку ярмарочного урода.
— Шутишь, что ли? Какая еще «змея»? Это у вас во Франции такое болтают? Что это вообще такое — Европа? С вашей-то лирой? С вашим французским франком? Пускай она за хвост себя кусает, ваша змея. Вот в девяносто втором смеху-то будет…
— А ваша Конфедерация долго сможет продержаться?
Он разражается хохотом. Несколько мгновений мы пребываем в неподвижности. Выходя, он цедит сквозь зубы два-три неразборчивых слова, которые я не могу повторить. Не могу удержаться от вздоха облегчения. Я даже что-то вроде удовольствия испытал. И однако это же было так очевидно. Чем можно пронять швейцарца? Есть только один способ — задеть его нейтралитет.
Уфф…
Совершенно необходимо рассказать это Жан-Шарлю, если, конечно, у него осталась хоть капля юмора в этот час ночи.
Струйка крови стекает у него с подбородка на адамово яблоко. Я попятился. Он лежит носом кверху, открыв рот.
— Что с вами?
— Hoc, — булькает он. — Бывает вдруг, что течет вот так, ни с того ни с сего… У вас есть платок?
Чистая наволочка. Предпочитаю, чтобы он сделал это сам. Однако с виду кровь у него такая же, как у всех прочих.
— Вам слишком жарко? У меня отопление включено до упора.
— Нет, я не знаю, из-за чего это случается. Не прикасайтесь к каплям на полке, я сам все сделаю, сейчас…
Из его ноздрей брызнуло, когда он дернулся от боли, вцепившись руками в живот. Он мучится. Стук колес глохнет у меня в ушах, я стою здесь столбом, холодею и не знаю, что делать. Что там говорится в книжонке о предотвращении несчастных случаев?
— Э, э… только без глупостей… что надо делать?
— Ничего… Думаю, это что-то с головой… Обычно у меня никогда не болит живот…
Это случилось с ним, едва он оказался в девяносто шестом. У Мезанжа он сиял здоровьем. В голове тут дело или нет, но только не могу я оставить его в таком состоянии. Он постоянно твердит, что лишь получил отсрочку, да и одних его намеков на «потом» вполне достаточно, чтобы нагнать страху на ответственного за спальный вагон.
— Я же говорю вам, это пустяки.
— Ну так перестаньте это говорить, особенно хватаясь за живот.
Мне так же худо, как и ему.
Лекарь. Если я сейчас же его не позову, то рискую жалеть об этом всю жизнь. До этого момента все шло еще туда-сюда — потливость, сонливость…
Но когда из носа хлещет кровь и брюхо от боли сводит, тут я не чувствую себя способным взять на себя ответственность.
— Жан-Шарль, тут есть врач. Я за ним сбегаю.
— Ну нет! Нечего решать за меня! Никто не знает, что со мной такое, он тоже ничего не поймет. Только профессор Лафай…
— Вчера, кажется, вы окончательно решили обойтись без его услуг?
Не слушая его больше, иду в шестое, где врач все еще не спит. И это избавляет меня еще от одной неприятной обязанности. Сперва он скажет, что я злоупотребляю его отзывчивостью, но, когда увидит соню, все поймет. Двое пенсионеров лежат к нему лицом, но не спят.
— Вы, наверное, решите, что это я нарочно, но только я опять нуждаюсь в ваших услугах.
Никакой реакции, немой взгляд, странная неподвижность. Затем, очень быстро, он захлопывает свою книгу, гасит ночник и выходит, с сумкой в руке, с желчным выражением на лице, быть может давая понять, что его потревожили, не знаю. Главное, что он все-таки пошел.
Жан-Шарль по-прежнему лежит лицом вверх, закрыв заляпанной кровью наволочкой нижнюю часть лица.
— Но я же говорю, это пустяки!
Врач вроде не очень удивлен и начинает осмотр, которому Жан-Шарль отдается, не слишком сопротивляясь.
— В каком месте живота вы чувствуете боль?
Они ведут диалог жестами и взглядом. Не похоже, что Жан-Шарль решился заговорить о своей болезни.
— Вы принимаете сейчас какое-нибудь лекарство?
Опять колебание.
— Да, он принимает пилюли строго по часам, покажите их, Жан-Шарль.
Моя мать постоянно твердит, что нельзя лгать врачам и адвокатам. При этом за всю свою жизнь она ни одного адвоката не видела. А я спрашиваю себя по поводу лжи, действительно ли я ее сын.
Ворча, он достает свой пузырек. Врач хватает его быстрым жестом и надолго прилипает взглядом к этикетке.
— Это вам ничего не скажет, у меня редкая болезнь!
— Можно подумать, вы этим гордитесь, — замечаю я раздраженно.
Лекарь словно возвращается на землю.
— Ладно, слушайте, я не специалист, но одно могу точно сказать: вам надо прекращать эту поездку. Эти пилюли… это ведь экспериментальное лечение, верно? И по-настоящему никто не знает их побочных эффектов, да? Быть может, ваши боли вызваны именно ими, но это еще не самое серьезное. Больше всего я опасаюсь внутреннего кровотечения. Какая у нас следующая остановка?
— Лозанна.
— Его надо немедленно там госпитализировать. Все, что я сейчас могу сделать, это инъекцию, чтобы он расслабился на час или два, совершенно необходимо избежать новых спазмов.
Он поясняет все это мне, будто я его опекун.
— Укол! Нельзя! Сам профессор этим занимается, что вы в этом смыслите, а вдруг от укола мне будет больше вреда, чем пользы? Вы ведь не знаете, что со мной!
— …Синдром Госсажа?
Легкое обалдение на лице больного.
— Это написано на этикетке вашего пузырька, — поясняет лекарь. — Вот, советую вам принять это внутривенно, прежде чем сойти.
— Послушайте, доктор, я еще не уверен, что сойду, честно говоря, думаю, ничего из этого не выйдет. В любом случае об уколе и речи быть не может.
Врач смущен так же, как и я.
— Доктор… тут несколько особый случай. Этого господина в данный момент не должно быть в поезде. У него неприятности, ему приходится избегать Швейцарии, чтобы как можно скорее добраться до Франции. Нельзя ли как-нибудь обойтись без того, чтобы сходить?
— Нет. Оставаясь здесь, он слишком рискует. Где я могу помыть руки?
— В туалете, сразу налево.
Он закрывает свой саквояжик и выходит с ним вместе.
— Я могу пока его подержать, — предлагаю я.
— А?.. Мою сумку? Нет, благодарю, мне нужно дезинфицирующее средство.
Едва он вышел, как Жан-Шарль посмотрел на меня, скривившись:
— Вы не находите его странным?
— Его-то? Ну… нет.
— Знаете, меня осматривали тысячи раз, а он… не знаю… как-то я его не почувствовал…
Не дав ему закончить, я выхожу из его купе и вхожу в свое, бесшумно. Соня зародил сомнение в мою душу. Это стало следствием череды мелких деталей, ведущих к чему-то пока неуловимому.
Синдром, укол, этот выход в Лозанне, саквояж. Я запираюсь четырехгранным ключом и гашу свет. Затем как можно медленнее опускаюсь на колени, чтобы приникнуть глазом к «телику», просверленному в перегородке, отделяющей туалет от моего купе. Давненько я не принимал эту позу.
Ничего особенного. Его колени, ручка саквояжа, звук льющейся воды. Это длится добрую минуту, ничего нового в кадре не появляется. Затем его рука кладет в сумку какую-то бутылку и достает оттуда плоскую металлическую коробочку, он наклоняется, открывает ее, это футляр со шприцем; похоже, ему чего-то не хватает, он нашаривает ампулу, видимо с сывороткой. Выпрямляется, я больше ничего не вижу, затем бросает что-то в корзину. Думаю, он заполнил шприц. Кладет обратно металлическую коробочку, потом достает другой предмет, цилиндрический, выглядящий довольно тяжелым. Держит его на ладони и что-то ищет. Похоже, нашел.
Пистолет.
Уперевшись коленом в пол, он навинчивает глушитель на ствол.
Затем кладет его во внутренний карман, закрывает свою сумку и готовится выйти.
Какая-то неподвижность парализовала мне руки… Нельзя, чтобы он вернулся в десятое.
Ни в коем случае.
Я наверняка что-нибудь придумаю. Он знает, что я знаю. Брякает туалетная защелка, и я устремляюсь наружу. Боюсь только, чтобы лицо меня не выдало.
— Э, доктор, я не говорю слишком громко, чтобы… вы же понимаете… Загляните в мое купе, я должен вам кое-что сказать по поводу…
Он ничего не подозревает и проходит первым. Едва увидев его спину, я задираю свое колено как можно выше и, распрямив ногу, толкаю его в поясницу. Он налетает лбом на стекло с размаху, я захлопываю дверь за собой и бросаюсь на него всем своим весом, молотя кулаками по морде. Я вкладываю в удары все силы, он брыкается подо мной, я колочу его, как только могу, все время в одно и то же место, по левой стороне лица. Он не издает ни звука, слышен только глухой стук моих кулаков по его черепу. Его руки ускользают от меня.
Меня катапультирует, и я оказываюсь на полу.
Я даже не успел встать, лишь чуть приподнял голову, как ствол уперся мне между глаз.
— Оставайтесь на полу.
Я слышу вдалеке сирену поезда, который встретится с нами через несколько секунд. Своей свободной рукой он ощупывает себе левую скулу.
— Вам надо было послушать меня. Всего один успокаивающий укол, на тот случай, если он вдруг заупрямится. На выходе с вокзала ждет машина «скорой помощи». Нам вовсе ни к чему оставлять после себя труп. Ни ваш, ни его. Во что вы вмешиваетесь?
Уже в третий раз слышу я этот вопрос.
— И вы сможете насильно удержать его в Швейцарии?
Без ответа.
На какой-то миг я подумал, что сам виноват. Все моя злополучная привычка задействовать медиков в своем вагоне.
— Вы действительно врач или убийца?
Смех. Почти искренний.
— Твердят ведь постоянно, что крайности сходятся… Я действительно врач. Брандебургу как раз понадобился специалист, чтобы наложить руку на Латура, его держиморды вчера ничего толком не сделали. Отчасти из-за вас, как мне сказали. К тому же Латуром только врач может заниматься. И вмешаться, если потребуется. Вы сами действовали довольно умело, как мне показалось, но что бы вы стали делать, случись у него обморок или кровотечение, как могли бы оказать ему медицинскую помощь? О его здоровье мы заботимся гораздо больше, чем вы. Тут он прав.
— Эти боли в животе, что это?
— То, что я сказал, наверняка из-за пилюль. А насчет кровотечения из носа не думаю, чтобы было что-то серьезное. Чуть больше разволновался по мере приближения к Лозанне. Или к Парижу, кто знает.
Его скула потихоньку начинает отливать фиолетовым. Он садится в мое кресло, повернувшись на три четверти, ни на секунду не переставая держать меня на прицеле. Кончиками пальцев оглаживает себе щеку.
— Скула уже изменила цвет? Вы не пожалели сил…
— А этим вы тоже пользуетесь как врач? — спросил я, показывая на оружие.
— Я очень хорошо умею с ним обращаться, но свою жизнь рассказывать вам не собираюсь.
Какая-то напряженность сквозит в его взгляде.
— Возвращаемся, эту штуку я держу в кармане, палец на спуске, — говорит он с оружием в руке. — Что бы ни случилось до Лозанны, вы неизменно улыбаетесь и по возможности не выходите из купе.
— А если контролеры?
— Ну… тогда выйдете, конечно. Я останусь с Латуром. Иными словами, мы с ним двое пассажиров, которым вы симпатизируете. С вами ведь такое случается?
— Редко.
— В Лозанне мы берем больного на себя, и вы больше ничем не занимаетесь. Это цена вашей шкуры.
Он делает мне знак выходить. Жан-Шарль ничего не понимает. В нескольких словах я объясняю ему ситуацию, но легкая лиловость на лице врача — гораздо лучший аргумент. Мало-помалу он понимает новый расклад. Странно, столбняка с ним при этом не случилось, как можно было бы предположить.
— И вы сами привели его ко мне?
Я ничего не отвечаю. Просто так.
— А вы там, вы же врач, неужели вы могли бы выстрелить в человека?
Тот тоже ничего не отвечает.
— У доктора осталось лишь самое смутное воспоминание о клятве Гиппократа, да?
Никакого ответа. Если Жан-Шарль что-то затевает, ему лучше поторопиться, сейчас 2.00, в Лозанну мы прибываем через двадцать минут. Лично у меня нет никакого желания корчить из себя героя и устраивать какую-нибудь глупую выходку, которая может обойтись мне очень дорого. Во имя чего и какой ценой? Я сделал все, что мог, мне не в чем себя упрекнуть, я до конца исчерпал свои возможности. Против пушки я ничего не могу поделать.
Кто-то тихонько стучит в стекло из коридора. Лекарь спокойно, без паники встает, Жан-Шарль вздрагивает.
— Откройте, посмотрите, кто там, но не выходите, если это не контролеры.
Медленно, не делая резких движений, я приоткрываю дверь.
— Так вот где вы прячетесь!
Я получаю легкий удар в лодыжку — это лекарь хочет взглянуть, кто стучал. Я приоткрываю дверь чуть больше, и он обнаруживает улыбающееся, усыпанное веснушками лицо. Лучше бы ей уйти — быстро, как можно быстрее.
— Вы тут салон устроили? — говорит она игриво. — У меня в купе так храпят, что никак не заснуть. Впрочем, спать мне совершенно не хочется!
— Говорите чуть потише, — откликаюсь я, — не все ведь в вашем положении.
Сваливай… Да сваливай же ты!
— Я не могу даже ночник зажечь, чтобы почитать немного. Можно мне войти?
— Барышня, мне надо поговорить с…
Лекарь даже фразу свою не успел закончить, как она сама себя пригласила; веселая, настырная, она входит в купе, слегка меня отодвинув. Бросает: «Добрый вечер» — и пожимает руку Жан-Шарлю, затем, протянув ладонь, поворачивается к лекарю:
— Добрый вечер…
Маленький секундный пробел. Короткое мгновение, когда никто никуда не двигался. Я ждал, что руки их вот-вот соприкоснутся, но они все медлили, и я не понимал почему. Я даже сказал себе, что, может, надо бы что-нибудь сделать, но не посмел.
Загипнотизированный, с пустотой в мозгах, я увидел, как девица схватила голову лекаря и ударила ею о свое колено.
Тот свалился на пол. Жан-Шарль вскрикнул. Из-за пояса джинсов она вытащила пистолет, и врач почувствовал его прижатым к своей шее. Она рявкнула приказ, вытащила у него пушку из кармана и протянула мне. Все это за две секунды.
— Вы. Спрячьте это куда-нибудь.
Взяв эту штуковину в руки, я стою как болван.
— Да пошевеливайтесь же! Сделайте хотя бы то, что вам говорят!
Подчиняюсь. Не возражая, не понимая. Прежде чем выйти, я рассеянно выглянул в коридор, затем спрятал эту штуку в своем купе под креслом. Почему туда? Туда или в какое другое место — какая разница… Лишь бы на виду не валялась.
Из своей сумочки она достает две пары наручников, будто это дамские украшения. Жан-Шарль берет одну пару и пристально разглядывает, будто ювелир. Другую пару она протягивает мне:
— Пристегните его к чему-нибудь, только не к воздуху. Так, чтобы он смог сидеть.
На моих часах 2.07. Никто не осмеливается произнести ни слова, даже она. Врач медленно двигает челюстями. Мне бы такой удар все зубы переломал. Из-за судорожной боли во внутренностях не могу ни говорить, ни спрашивать. Отныне все происходит без моего участия, и я испытываю почти успокоение при мысли, что кто-то другой взял на себя ответственность.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она у Жан-Шарля, не сводя с лекаря глаз.
— Не знаю… я… кто вы?
— Брандебург будет в Лозанне? — спрашивает она у лекаря. Тот не отвечает. — Вы, проводник, принесите мне его паспорт.
