Книга: Охота на зайца
Назад: ***
Дальше: Примечания

***

Для меня-то все идет хорошо, я мог бы спокойно дождаться Парижа, запершись в своем купе. Сам я больше не сижу в дерьме. Я туда засунул Ришара вместо себя. Он там не один и попытался мне на это намекнуть. Это означало: сделай что-нибудь, придумай. Соня, врачи без границ, всемирное здравоохранение вполне могут катиться куда подальше, все они не стоят и волоска с головы моего друга. Никогда. И ведь именно из-за меня он оказался вместе с этими психами, это единственное, за что я отвечаю на этом поезде. Если с ним что-нибудь случится, на что я буду похож — теперь, на улице, в жизни?
Я скоро приду, только заскочу к себе и сразу же вернусь, парень. Пушка по-прежнему на месте, и это логично: никто ведь не видел, как я ее туда прятал, так что удивляться нечему. Она вдруг кажется мне гораздо более легкой и удобной. Это не так плохо, как говорят, это всего лишь кусок металла, рукоятка которого отлично ложится в ладонь, она для того и сделана, а с этой штукой на конце нечего бояться, что разбудишь тут кого-нибудь. Очень все хорошо продумано. Я беру микрофон. Второй раз за две ночи. Рекорд.
«Проводника девяносто пятого вагона просят срочно пройти к голове поезда. Спасибо. Проводника девяносто пятого вагона просят срочно пройти к голове поезда. Спасибо».
Я открываю дверь десятого. Лекарь вздрагивает, видя пистолет и мой оскал.
— Я вас всех тут порешу! Всех!
Выходя в коридор, едва успеваю спрятать пистолет под пиджаком. Двери тамбуров распахиваются у меня на пути, я сжимаю рукоятку в кулаке. Они обязаны будут выпустить его после объявления. Не знаю, кто там с ним. Не понимаю, почему они не сошли. Быть может, мне было бы лучше дождаться Доля? Дверь не открывается безумно долго. Там какие-то колебания и переговоры. Наконец появляется Ришар с носовым платком у виска и слезами на глазах. Меня он не видит. Затаившись в углу площадки, я потихоньку скольжу к нему, прижав палец к губам.
Он поколебался секунду, затем сделал мне знак уходить. Я схватил его за рукав и увлек за собой.
— Есть там внутри высокий такой белобрысый тип?
Утвердительный кивок головой.
— Где он?
— Слева, на моей кушетке. У девицы нож к горлу приставлен.
Я задумался на миг, как все эти люди смогли поместиться в столь малом пространстве. Но хоть это место и самое тесное, однако также и наиболее надежное, когда контролеры и таможенники уже прошли. После французской границы больше никто не потревожит. Разве что какой-нибудь мнительный пассажир побоится проспать свою остановку. Если я буду слишком долго раздумывать — все пропало. По положению квадратика в замке вижу, что они закрылись изнутри. Левой рукой вставляю ключ, правой вытаскиваю свой пугач. Посмотрим, способен ли я на одновременное движение обеих рук. Нет у меня привычки входить к приятелю как вор. И еще того меньше — как убийца.
Никогда еще защелка не производила столько шума под моей рукой. Я ускорил движение и бросился вперед, на тела, не различая лиц, сметая все на своем пути. Вся куча-мала отлетела к окну, я схватил чьи-то руки, чтобы освободить левую сторону кушетки, чья-то голова попыталась втиснуться между стенкой и баком, я заорал, держа палец на спуске и уперев дуло в белокурые волосы. Брандебург вскрикнул, и все застыло.
Наконец я смог разглядеть окружающее уголком глаза. Соня по-прежнему тут, прикован к оконному поручню. У него опять потекло из носа. Девица распластана на полу, под коленом американца. Его нож готов вонзиться ей в горло. Из кармана его куртки торчит револьвер. А Брандебург тут, под дулом моего, не осмеливаясь поднять голову.
Американец не шелохнулся, его нож до сих пор сохраняет все тот же угол. Я чуть нервно толкаю Брандебурга стволом в висок:
— Велите ему отпустить ее и сесть на ее место. На пол.
Они меняются местами, она забирает у него свою хлопушку, и это словно возвращает ей дар речи.
— Ладно, Брандебургом я сама займусь, а вы найдите что-нибудь, чтобы связать второго, и еще чистый носовой платок для Латура.
— …Вам что, опять покомандовать захотелось, да? На вашем месте я бы свои фразы заканчивал «слушаюсь» и «будет исполнено».
Она затыкается на секунду. Не похоже, что последние минуты, которые она провела здесь, слишком уж ее задели. Никогда не встречал таких баб. Это совсем не то что Беттина, но я спрашиваю себя, стоит ли одно другого.
— Мне жаль.
— Расскажите-ка нам лучше о продолжении событий, вы ведь получили то, что хотели? — спрашиваю я.
— И главное — на французской территории. Он больше уже не в своей вотчине, неужели вы не понимаете, какая это удача… — говорит она.
— Нет, мне на это плевать. Все, что я хочу выяснить, — это остановим мы поезд или нет.
Жан-Шарль немедленно возражает, жестами и невразумительными стенаниями.
— Вашего мнения я не спрашивал, — замечаю я.
— Ни в коем случае! Где мы тут остановимся? Прямо в горах, меж двух туннелей? В Доле? Полиция нас два дня продержит, а когда я к себе домой попаду? Антуан, вы же обещали домой меня отвезти… Домой!
Его случай меня больше не интересует. Но он не совсем неправ. Если мы ничего не скажем контролерам, то наверняка будем на Лионском вокзале в 8.19. Я выберусь на пути, свалю потихоньку и отправлюсь к себе в постель. За мной придут, конечно, заставят давать показания, вынудят уволиться, но не сразу.
— Он отчасти прав, — говорит девица. — Что мне, по-вашему, делать в Юрских горах? Они тут только волынку будут тянуть… А в Париже у нас есть отделение ВОЗ, которое сразу может вмешаться. Они уже предупреждены.
Ладно, если все согласны, то оставим их при себе.
*
Я предложил поместить Брандебурга с его американцем в десятом купе девяносто шестого вагона, но девица предпочла разделить их, по крайней мере биг-босса и врача, чтобы помешать им общаться между собой. По правде сказать, я не слишком хорошо понял почему. Мне это только лишних хлопот добавило. Поскольку Жан-Шарля никуда переместить невозможно, то кабинку Ришара придется закрыть под предлогом каких-нибудь технических причин, вроде разбитого окна. Напротив сони пристегнем наручниками Брандебурга. Американец отправится к врачу, в десятое, тоже с наручниками на руках. Еще надо устроить, чтобы контролеры держались подальше от девяносто шестого. Хотя сейчас это уже не так важно. Когда они узнают, что творилось в двести двадцать втором под самым их носом, то сами рискуют схлопотать рапорт.
— Вы что, собираетесь оставить меня с этой сволочью? — кричит соня.
— Вот именно, — отвечаю я. — Сможете теперь лучше познакомиться.
В какой-то миг я остаюсь наедине с ними обоими, сидящими лицом к лицу, каждый прикован напротив другого. И это почти смешно. Хорошенький поединок в перспективе. Жан-Шарль разоряется вовсю, так громко, что я прошу его снизить тон, чтобы он не разбудил соседей. Он продолжает шипеть оскорбления, что делает сцену довольно нелепой.
— Подонок… Это моей кровью ты торговать хотел? Моей! Мерзавец… Мерзавец!
Мне расхотелось улыбаться. Это изрыгание хулы, эта злоба в глазах… Не думал, что он способен на такое. Тот не говорит ничего и только слушает.
— Теперь меня Франция будет обхаживать. Я подопытный кролик? Ладно, очень хорошо, но я предпочитаю свою собственную клетку той, которую вы мне посулили. Теперь мной будет заниматься французское государство!
Наконец Брандебург решается ответить. Очень медленно.
— Французское государство? Шутить изволите… Вам просто не известно истинное положение дел. Это война, господин Латур, и вы на передовой. Думаете, вы в безопасности по эту сторону границы? Заблуждение. Вы никогда больше не будете в безопасности и нигде. Если вас не получил я, то и никто не получит… Найти вас будет даже слишком просто. А я, как всегда, выйду сухим из воды… Это всего лишь вопрос времени. Вы стоите слишком дорого, вас непременно отыщут, но где тогда будет французское государство?
Жан-Шарль застывает на какой-то миг. Он ошеломлен.
А я закрываю купе на ключ и висячий замок. Я и без того слышал чересчур много. Пусть сами между собой разбираются.
*
Я долго искал Ришара и нашел наконец, осаждаемого контролерами, которые всенепременно желали знать, зачем его вызывали по радио среди ночи. Я все взял на себя, выдав это за шутку в духе: смешно ведь разбудить коллегу среди ночи, чтобы он спросонья протопал через десять вагонов. Они отметили это в своем рапорте как лишний штрих к перечню моих гнусностей: «Использует громкую связь в личных и весьма сомнительных целях, нарушая сон пассажиров». Если бы они только знали, насколько это напрасный труд.
*
Мы с Ришаром вернулись к себе. Девица стоит в коридоре девяносто шестого и спать идти отказывается. В такое время Жан-Шарль, наверное, всерьез жалеет, что выбросил ключ. Но что сделано, то сделано. Я оставил ему немного воды для его пилюли.
Я собираюсь найти себе где-нибудь место, в моей кабинке меня Ришар подменит.
Кое-что я ему объяснил. Вроде он мне доверяет, несмотря на весь этот бардак, мою ложь и удары, которые он получил по физиономии. «Хотя как можно мне доверять?» — спросил я его. Он мне сказал, что это не сегодня началось, и напомнил один случай, который совершенно вылетел у меня из головы. Дело было в рождественскую ночь, он тогда врубил на весь поезд реквием Форе ради праздничка, и это не понравилось начальнику поезда, швейцарцу, который втемяшил себе в башку устроить парню неприятности. Вроде бы я тоже тогда все взял на себя, потому что Ришар запаниковал при мысли, что вылетит с работы, на которую едва успел устроиться. Затем я вроде поил того швейцарца кактусовой водкой до самой Лозанны. Ничегошеньки об этом не помню, — должно быть, тоже был совершенно пьян.
Но мало-помалу тот вечер вернулся в мою память. Я тогда еще спер свисток у швейцарца, чтобы помешать ему объявить отправление с перрона в Лозанне, и все это ради того, чтобы подольше полюбоваться, как он поет и пляшет в коридоре.
Вот было наслаждение.
*
Сон у меня такой легкий, что я смог самостоятельно разбудить пассажирку перед Дижоном, без всяких усилий и не испортив себе настроения. Изабель оставила свой сторожевой пост, чтобы рухнуть на полку в четвертом. Я-то заранее знал, что она сломается. Как и все.
Стоило поспать, и я восстановил былую форму, как в те времена, когда между двумя рейсами мне случалось вставлять еще один, сверхурочный, для личных надобностей. Три поездки туда-обратно за одну неделю… Не вечно же юности длиться. Я всего лишь немного отяжелел, но все хорошо, даже грипп отвязался. В течение этих тридцати шести часов я спал только урывками — беспокойно, мало и как бы проваливаясь. Ничего серьезного.
Сейчас 7.45, и мы прибываем через каких-нибудь полчаса. День еще не занялся. Все паспорта и билеты розданы. Я заглядываю к Ришару в кабинку, у него уже термос в руке, это пантера вчера его наполнила. Только ему удается снискать милости такого рода.
— Куда в следующий раз, Ришар?
— Флоренция.
— Ах да, верно… Еще одна подходящая причина, чтобы уволиться.
— Вот заладил! И вообще, что ты имеешь против этого города, во всем мире полно людей, которые только и мечтают туда попасть, да никогда не попадают.
— Знаю… Но видишь ли… Как по-твоему, почему такой парень, как Данте, вынужден был уйти в изгнание? И почему написал книжку про Ад? Думаешь, это случайно?
— Понятия не имею… Что я об этом должен думать, по-твоему? Да и ты из-за этого не обязан увольняться.
— Я сегодня утром завязываю. Кончено.
Выйдя помочиться, я заметил в коридоре Изабель, еще не совсем проснувшуюся. Я сделал ей знак присоединяться к нам. Перед сортиром ждут три человека, в том числе мужская половина четы из девятого купе. Я прохожу перед ним со своим особым видом «по службе вне очереди», но он меня останавливает:
— Там внутри моя жена… она не торопится… дома это всегда проблема.
Мы ждем немного, но бабенка действительно не торопится. Меня даже подмывает попросить Ришара, чтобы он глянул в «телик» — узнать, какого рожна она там делает.
— Поторопись, дорогая!
Я не говорю ничего, жду, но чувствую, что еще чуть-чуть, и буду очень зол на него. Я почти обеспокоен. Приступ… или что-нибудь такое. Я стучу как сумасшедший, увещевая ее как-нибудь отреагировать. И спустя три секунды она выходит, свежая, расфуфыренная и удивленная такой суетой.
— Вы! Не знаю, что вы там делали, но, учитывая время, которое на это ушло, надеюсь, оно того стоило!
Я отливаю, не защелкнув дверь, и, взбешенный, выхожу под их изумленными взглядами.

 

— Нет, Ришар, клянусь, я не могу больше… эта работа, эти люди… слишком много людей… Мне больше мужества не хватает. Баста. Видишь ли, я все спрашиваю себя, может, этот Ги Эно прав?
— Кто это?
К нам присоединяется Изабель, и Ришар наливает ей чашку кофе, заодно уступая часть кушетки.
— Я не устояла… — говорит она, протирая глаза. — Всего два часика. У меня еще ноги болят…
— Вы где живете? — спрашивает Ришар.
— В настоящее время мотаюсь туда-сюда между Италией и Швейцарией. После суда над Брандебургом попрошу вернуть меня в Париж. А вы оба парижане?
— Мы жители приграничья. Единственные в Иль-де-Франсе.
Она не совсем поняла, но это чистая правда. Между двумя глотками кофе она смотрит на меня своими припухшими со сна глазами. Если я попытаюсь прочитать ее мысли, то обнаружу лишь смущенное сомнение да любопытство, барахтающееся в ее затуманенном мозгу. За одну-две ночи взгляд на меня меняется.
— Я еще спрашиваю себя… почему… почему вы…
— Почему что? Латур? Это и впрямь всех допекает, — говорю я, осклабившись. — Хотя, если подумать хорошенько, я ведь только делал свою работу. Во-первых, оберегать сон пассажиров. Во-вторых, доставить их по назначению. Все остальное касается одного меня, и не скрою от вас, с риском разочаровать международное общественное мнение и здравоохранение, что действовал я из чистого эгоизма.
Это ее не удовлетворило.
— А если я задам вам тот же вопрос? — продолжаю я.
Она колеблется. Зевает и улыбается одновременно.
— Действительно. Объяснять было бы слишком долго. Скажем, что… «кровь — это жизнь, а жизнь не продается». Лозунг…
Неплохо. Если все начнут следовать этой миленькой формуле, конца-края этому не будет.
— Кстати, — говорю, — раз я тут со специалистом… Вчера спросил у одного швейцарского контролера, почему на его флаге красный крест.
— Потому что Швейцария долго была штаб-квартирой Красного Креста. Во время последней войны они поставляли кровь воюющим сторонам. Это давняя традиция. Из-за нее появились меркантильные склонности. И моя работа. Вот так.
*
8.02. Приближаемся к Мелёну. Обожаю этот момент. Настоящее удовольствие — эта череда маленьких пригородных вокзальчиков с ожидающими людьми. Я всегда воображаю их унылыми, смирившимися с судьбой. Предел — это когда проезжаем Шарантонский мост: прямо под нами, на национальном шоссе, всегда уже пробка. Один только этот образ тусклой и вымученной действительности вдохновляет нас на следующий флорентийский рейс. Я и работу-то свою выбрал, чтобы бежать от всего этого. И это была потрясающая работа, я ни о чем не жалею. Но сегодня утром я не позволю себя поймать. Посмотрим где-нибудь в другом месте.
— Ладно, я вас оставляю, пойду взгляну, как там соня.
— Соня?
— Латур, я хочу сказать. Может, ему нужно что-нибудь — поболтать немного, чтобы отвлечься от своих судорог.
Пассажиры начинают загромождать коридор своим багажом. Все они снова обрели свои лица, свои жесты. Они готовы встретить во всеоружии пятницу двадцать третьего января в Париже. Я колеблюсь, прежде чем заглянуть к врачу и америкашке. День занимается, и я не прочь уступить это кому-нибудь другому.
После секунды пустоты, бесчувствия я грохнул кулаком по стеклу. Раздалось глухое «бум!», заставившее выскочить Изабель и Ришара.
Весь коридор уставился на меня. У Изабель вырвался крик, когда она увидела валяющиеся на полу наручники лекаря, выпачканные каким-то беловатым вязким веществом и с крохотными лоскутками кожного покрова на браслетах.
Американец здесь, по-прежнему привязанный к кушетке. Его глаза обращены к нам, но во взгляде ни горечи, ни торжества.
— Это невозможно… он же не мог… — бормочет Изабель, беря браслет в руки. — О нет! Как он…
— Заткнитесь! — ору я. — Вы же сами видите, что он смылся. Ему как-то удалось вытащить руку, так что попытайтесь усвоить это, вместо того чтобы впадать в экстаз.
Изабель поворачивается к американцу и спрашивает у него объяснений, запинаясь, но тот никак не реагирует.
Я оставил саквояжик в багажной сетке, теперь мы находим его на нижней полке, открытым, металлическая коробочка вынута, шприц валяется на полу рядом с маленькой лужицей и баночкой из-под какой-то мази.
— Он же врач, — говорю я. — Он же врач… он себе укол сделал.
— Обезболивающее средство… Анестезировал себе всю кисть!
— А затем стал давить и тянуть, как безумный, нажимая на правую руку левой.
Мой желудок опять просыпается, стоит мне подумать о том ужасе, который он должен был пережить, часами разминая и тиская свою ладонь, пока та не стала мягкой и безжизненной, он, быть может, и до перелома до давил, обдирая о металл кожу, смазанную вазелином. Настоящая работа профессионала. Сперва-то он ничего не должен был чувствовать. И все это под взглядом того, второго. Американца.
Что может заставить человека подвергнуться такой пытке?.. Тюрьма? Может, он уже знавал ее, тюрьму. Наверняка это достаточная причина. Два часа усилий — и почти увечье, лишь бы избежать этого. Не зря твердят, что человеческое тело — материя эластичная.
Я поворачиваюсь к американцу и, ни слова не говоря, отвешиваю ему удар кулаком сверху вниз. Некрасиво бить связанного человека.
— Где он?
Он отказывается говорить что бы то ни было. Я мог бы лупить его часами напролет — проку не будет…
Смотрю на свои часы. 8.10. Проезжаем Вильнев-Сен-Жорж и его сортировочную станцию. Меньше двадцати трех километров осталось. Мы почти на месте. Я уже начинаю сожалеть о нашем решении, принятом сегодня ночью. Надо было все остановить и избавиться от этих троих психов. У одного из них теперь развязаны руки.
— Куда вы? — спрашивает Изабель.
— Догадайтесь.
Я мчусь в девяносто пятый, к Латуру. Висячий замок по-прежнему на месте. Я испускаю вздох облегчения. Врач тут не побывал. Я открываю.
Жан-Шарль медленно, как автомат, поворачивает ко мне голову.
И тут я вижу.
Перед ним, налившись всей своей тяжестью, висит на наручнике тело Брандебурга. Его голова, свесившись вперед, почти касается колен сони.
Я медленно наклоняюсь к телу. Глаза вытаращены, рот разинут, а шея…
Шея перечеркнута толстой лилово-черной полосой.
— Теперь-то французское государство обо мне позаботится…
Его глаза мокры от слез, которые не текут. Мертвец и безумец.
Я подхожу к нему и заговариваю мягко, словно с ребенком:
— …Мы были… Вы были почти дома…
— Я был вынужден. Он бы никогда не оставил меня в покое…
Я больше не знаю, что сказать. Не хочу больше встречаться взглядом ни с мертвым, ни с живым.
— Вы умрете за решеткой.
— За решеткой? Из-за этой сволочи? Посмотрим… Я убил международного жулика… А Франции нужна моя кровь… ВОЗ за меня вступится… На самом деле никто не заинтересован в огласке… И потом… не посадят же они меня в тюрьму… умирающего…
Я молчу.
Несколько мгновений смотрю в окно на плывущие дома ближайшего предместья.
Затем выхожу, прикрыв рот рукой.
8.12, должны проехать Шарантонский мост. По коридору становится трудно идти. Итальянская пара спрашивает меня, где им найти обменный пункт. В глубине замечаю Изабель, которая поднимается на цыпочки, чтобы лучше меня видеть. Она спрашивает глазами, я в ответ делаю знак рукой. Надо ей сказать. Я медлю какое-то мгновение, умоляя сам не знаю кого остановить поезд.
И вдруг она исчезла, словно ее резко затащили в купе.
Я почувствовал, как ярость заполнила все мое тело. С избытком. И ринулся вперед, все сметая на своем пути. Какая-то женщина упала, Ришар окаменел в моей кабинке, не осмелившись сказать мне ни слова, я сунул руку в свою сумку, порылся и вытащил пушку с глушителем, которую припрятал, ожидая, пока у меня ее потребуют. Когда я выскочил в коридор, все эти люди увидели ее и хором закричали. Я открыл четвертое — они дрались на полу, у врача в руке была какая-то блестящая штука, маленькое лезвие, он лежал сверху и уже высвободил одно колено, чтобы встать, уже замахнулся лезвием, и тогда я сунул глушитель ему под колено… И выстрелил.
Чтобы не слышать их криков, я зажал уши руками. Он выгнулся в тишине и рухнул на пол.
Ее лицо искажено ненавистью. Она пытается вылезти из-под этого неподвижного тела. Поезд остановился, я подумал было, что это из-за меня.
Мы всего лишь прибыли на вокзал.
Я закрываю глаза, ожидая, когда он снова тронется потихоньку к своему перрону. Темно, но я чувствую, догадываюсь, что он движется вдоль платформы номер два. Он дотягивает до самого вокзального навеса. И наконец застывает.
*
Коридор опустел без меня. Я увидел пистолет в своей руке и бросил его на пол. Надо взять свою сумку, прежде чем сойти. Я осматриваю свое купе, изучаю, наверняка в последний раз, бельевой бак, в который приходится нагнуться, чтобы достать оттуда последние чистые простыни, проверяю ящик для паспортов, кушетку для спокойных и бессонных ночей. Мои ноги дрожат на подножке. Из-за всех этих спешащих людей у меня немного кружится голова.
Женский голос, доносящийся из всех громкоговорителей.
Я ступаю ногой на твердую землю.
Коллеги с флорентийского, проходя мимо, хлопают меня по плечу. Я улыбаюсь. Свежий ветерок ласкает мне шею, и я неловко иду вперед, до самого вокзала.
Люди обнимаются, ищут друг друга, обгоняют меня, спускаясь под землю, к метро и такси.
До станции Сен-Поль две остановки, потом немного ходьбы, и я окажусь на улице Тюренн. Пойду пешком. Рядом с кафе, прямо под рестораном «Синий поезд», вижу стоящих Ришара и Эрика. У меня впечатление, что они меня ждут. Стоит мне подойти, как они умолкают. Ришар не осмеливается ни на слово, ни на жест. Эрик слегка пятится назад. Я немного раздумываю, задрав нос кверху.
Затем неуверенно лезу к себе в сумку, роюсь там и достаю мягкий комок. Белый. Эрик заинтригованно смотрит на меня. Встревоженно. Чтобы он понял наконец, что это такое, я разделяю его надвое, на две шелковые перчатки. И запихиваю их в верхний карман его блейзера.
— На, держи. И больше не злись на меня за тот вечер в среду.
Под куполом тихо.
Я взглянул на выход «Дальние линии» и направился в ту сторону.

notes

Назад: ***
Дальше: Примечания