Старики
I
Отнимите у человека его маленькие слабости — и он сделается страшен. Очистите его от грешков, ложных, наивных шагов, наивных шалостей, беспомощности и смешных глупостей. Сделайте это — и перед вами будет стоять не человек, а страшная, сверкающая сталью и добродетелью машина, около которой вы никогда не согреетесь и которая не задумается оттяпать вам руку, если вы сделаете ошибочное движение.
Мне часто хочется ласково обнять и прижать к своей груди человечество, но не все. Только ту его часть, которая пьет, лжет, развратничает, дерется в зависимости от настроения и пляшет, когда весело…
Именно ту смешную часть человечества люблю я, которая каждый день терзает себя за совершенные накануне глупости, горько рыдает, раскаивается и каждый день бесплодно мечтает «начать новую жизнь».
Милые вы мои…
* * *
Архитектор Макосов долго взбирался к себе на третий этаж. Взобравшись, открыл английским ключом парадную дверь, вошел в переднюю, а затем — не снимая пальто, фуражки и калош, — в столовую.
Остановился, прислонившись к притолоке, и тяжелым взглядом обвел стены, стол, поглядел внимательно на самовар и, нахмурившись, сказал хлопотавшему у самовара слуге Перепелицыну:
— Отчего ты, черт тебя подери, не следишь за самоваром. Почему самовар потух?
Перепелицын скорбно покачал головой и сказал:
— Да он вовсе не потух…
— Молчать! — закричал Макосов. — Если я говорю: потух — значит, потух!
— Извольте посмотреть… — мягко сказал Перепелицын.
— Ах так! Значит, я лгу! Так смотри же, собачье отродье!
Макосов схватил горячий чайник и одним духом вылил его содержимое в самоварную трубу.
— Ну? Теперь что?
— Так точно. Потух самовар.
— А я что говорил?
— Что самовар потух.
— Значит, я прав был?
— Правы. Прикажете приготовить постельку?
— Ты! Ты! Пе-ре-пе-ли-ца!! Не думаешь ли ты, старое чучело, что я пьян?
— Нет, помилуйте. Вы просто устали…
— Не-ет… Ты думаешь, что я пьян?!
— Да, ей-Богу, не думаю.
— Помолчи ты, ради Бога!
— Слушаю.
Макосов опустился на стул, не снимая пальто и калош, положил голову на руки и задумался.
— И это называется слуга… — обиженно прошептал он. — Какая-то жалкая пародия на человека. Нос толстый, глаза маленькие. Ты некрасив, брат Перепелицын, ты чертовский некрасив — это ясно. Ведь ты меня ненавидишь — я знаю. Думаешь: нализался барин как сапожник, ноги его не держат. Врешь ты, тварь! Я, брат, и пьяный, может быть, умнее тебя, трезвого. Почему? Тебе это, конечно, любопытно знать? А? Любопытно? Отвечай, Перепелицын!! Любопытно?
— Любопытно, — со вздохом отвечал Перепелицын.
— Оттого, — поднимая голову и торжественно в такт размахивая рукою, сказал архитектор, — что ты мужик, хам, а я барин, братец! Господин! Homo sapiens!! Ага?
— Так точно. Но только теперь, скажу я вам, господа еще спят. Девять часов утра. Я бы постельку сейчас…
— Молчи! Ты мне противен со своей примитивной хитростью дикаря. Я тебя, братец, насквозь вижу. Тебе неприятно, что барин твой говорит тебе тяжелые истины прямо в лицо, и ты мечтаешь о том, чтобы сплавить меня спать. Ага?!
— Да по мне — хоть здесь сидите, — добродушно улыбнулся Перепелицын. — Может, чайку налить?
— Протрезвить хочешь? Хам ты, старик. Форменный мужлан. Никакой в тебе деликатности. Отвечай мне откровенно: думаешь ли ты, что я пьян?
— Вы не пьяны, а только вы устали, — деликатно сказал Перепелицын.
— Так-с… Значит, я, по-твоему, трезвый? А почему я шатаюсь? Почему от меня вином пахнет? Ты это все прекрасно видишь! И ты лжешь… Лжешь своему господину, которого должен любить и почитать пуще отца. Ага! Да ты знаешь, я, может, из-за тебя и пьян. Ей-Богу. Как слуга — ты ниже всякой критики. Гм… Да. Пусть моя кровь падет на твою голову.
Перепелицын молчал. Глаза его покорно и печально смотрели в угол, а руки машинально в десятый раз перетирали чистые стаканы.
— Слуга… тоже! Должен бы, кажется, понимать, что ты черная кость, а я белая кость. Где же уважение? Где почтение перед высшим интеллектом. Ты меня как называешь? Павлом Егорычем? А надо говорить: ваше высокоблагородие!
— Хорошо, — сказал Перепелицын. — Теперь буду вас так звать. Может, скушаете что-нибудь?
— Убирайся! Отстань. Не люблю я тебя, знаешь ли? В тебе нет грации, нет манер, говоришь ты ужасно… А фамилия… Ха-ха-ха! Пере-пели-цын! Это, знаешь, от какого слова? Думаешь, от слова перепел? как бы не так… Дудочки-е! От слова «пе-репить-ся». Твой предок, вероятно, был пьяница, перепился однажды — так его и назвали.
— У кого разговлялись? — спросил Перепелицын, неуклюже переводя разговор. — У Ишимовых?
— Да-а, брат… Там разговлялся, где тебя, черта лысого, не пустят. Ты не воображай о себе много. Другой бы взял барина, отвел бы в кровать, а ты… Господи! И выдумает же Господь такую чудовищную физиономию… Нитрации, ни манер.
— Действительно, где мне… Разве ж я не понимаю?.. Эх, Господи! Так, как же… спать… пожалуете?
Перепелицын взял архитектора под локоть и отвел бережно в спальню.
II
Спал Макосов до самого вечера. Хмель его прошел, в голове ощущалась неприятная тяжесть и шум, а в сердце выла тихая весенняя беспричинная тоска.
Макосов надел халат и вышел в столовую. За столом сидел Перепелицын.
…Сидел, опустив голову, около опорожненной наполовину бутылки водки. О чем-то сосредоточенно думал.
— Здравствуй, Перепелицын, — мягко сказал Макосов, делая вид, что не замечает водки и раскрошенного по всему столу кулича. — Здравствуй… Ну что, брат, разговелся?
Перепелицын молчал, повеся голову. Потом скорбно улыбнулся и проворчал:
— У других, как у людей… Ежели светлый праздник, то господа со слугами христосуются, а у нас, видите ли, не до того. Некогда. А какое-такое занятие? Лишь бы нос задрать повыше.
— Бог с тобой, Перепелицын, — улыбнулся Макосов.— Я с удовольствием с тобой похристосуюсь, поцелуюсь..
— Снизошли? — захохотал Перепелицын. — Жалуете поцелуй со своего барского плеча? Не надо мне ваших поцелуев.
— Ты… на меня сердишься?..
— Я? На вас?
В тоне Перепелицына было много самого ужасного, самого ядовитого презрения.
— Разве я имею право сердиться на вас? Ведь я ваш раб, вы купили меня и можете делать со мной, что хотите. «Высокоблагородие»… Вы можете сейчас даже голову мне отрезать — ничего вам никто за это не скажет.
Архитектор молчал, искренно огорченный, обиженный словами Перепелицына.
— А, спрашивается, чем вы лучше меня? Тем, что вы архитектор? Накупит только разных линеечек, циркулей да красок — и малюй себе на здоровье. Денег только нет — вот беда. А заставь вас делать то, что я делаю, да вы и повернуться не сумеете. Вы… (Перепелицын облил Макосова презрительным взглядом) даже самовара не поставите! Ха-ха! Нет-с. Не сумеете.
— Если ты хочешь, Перепелицын, чаю, — я могу поставить самовар. Я сумею…
— Сидите уж лучше! Ба-арин… Почему белая кость? Кто ее смотрел? А может, и у меня белая? Только людей морочат.
Макосов сидел понурившись, сгребал пальцем со стола крошки кулича и ел их.
Перепелицын сделал долгую, тяжелую паузу.
— Конечно, я вам служить обязан, потому что вы мне платите деньги, но уважать вас — за это? Да разве уважение на деньги берется? Не-ет, миленький. Уважение не такая музыка. Ха! Белая кость… Вот ежели человек сделает какую-нибудь такую штуку — велосипед там какой-нибудь смешной выдумает или песни играет хорошо — я его уважу. А так — что? Наш брат рабочий майстровой человек и фундамент выкопает, и камни сложит, и крышей покроет, а потом говорят: «Кто строил дом?» — «Архитектор Макосов». — «Да не может быть?» — «Так точно».
— Ты не понимаешь, Перепелицын…. Ведь я план делаю, всю постройку выдумываю, — я ведь учился для этого сколько…
Перепелицын сардонически улыбнулся.
— А косить умеете?
— Косить не умею.
— Вот вам и план. Без вашего-то плана проживут, а без хлеба у человека брюхо вспухнет, почернеет он и помрет. Нет уж, что там разговаривать.
— Если ты хочешь спать, Перепелицын, — иди. Я сам оденусь. Мне еще в клуб надо.
Перепелицын сжал руками голову и, нахмурившись, долго думал, чем бы еще уязвить архитектора.
— Как ваша фамилия? — спросил он, вскидывая глаза.
Макосов кротко улыбнулся.
— Ты же знаешь, вот чудак!
— Ну? Как?
— Макосов.
— Так… значит, ваши родители макосы были!
— Что такое — макосы?
Перепелицын захохотал.
— Такие бывают… Макосы. Даром не назовут. Значит, было за что.
— Ты, голубчик, говоришь вздор.
— Конечно. Где же мне… Черная кость! А как сапоги починить или за газетами сбегать — тогда не черная кость?.. Тогда Перепелицын? Если у вас есть имя «высокоблагородие», то и у меня есть не хуже — Иван Захарыч! Вот что-с! Потрудитесь на будущее время называть меня Иван Захарыч.
— Хорошо. Ну, прощай, брат Иван Захарыч. Пойду одеваться.
— Конечно! В деревне люди от голоду дохнут, а они по клубам в карты-марты разыгрывают. Нешто вам есть до чего-нибудь дело?..
* * *
Утром на другой день солнце целым каскадом света ворвалось через полуопущенную штору в окно спальни и разбудило архитектора.
Архитектор поморщился, потянулся и позвонил.
Вошел Перепелицын, сосредоточенный, с поджатыми губами, и остановился у кровати.
— Здравствуй, Перепелицын,
— Доброго здоровья, барин.
— Газеты купил?
— Так точно, купил.
— Какова погода, Перепелицын?
— Погода хороша, Павел Егорыч,
— А у меня чего-то голова болит, Перепелицын.
— У меня тоже, Павел Егорыч, побаливает.
— С чего бы это, Перепелицын?
— Надо думать, ревматизм. Старость подходит, Павел Егорыч.
— Ну ладно, голубчик Перепелицын. Самовар готов?
— Как же-с. Кипит… Кушайте на доброе здоровье!
Солнце брызнуло в красный ковер на стене и рассыпалось золотыми маками.
notes
