Пловец на большие расстояния
I
Дело было зимой в Петербурге, в трескучие морозы, когда термометр показывал 22° — вот почему никто не мог поймать и уличить во лжи этого проклятого мошенника Новаковича.
Мы оказались в совершенно беспомощном положении, а Настасья Николаевна не придумала ничего лучшего, как прийти в восторг от подвигов Новаковича.
Мы четверо составляли свиту Настасьи Николаевны — женщины, которая была более умна, чем проницательна, и более красива, чем умна. Из нас четверых — трое были скромные, простодушные, честные люди, а четвертый — Новакович.
Перед камином в гостиной Настасьи Николаевны разостлали пушистый ковер, поставили на двух томах энциклопедического, словаря бутылку бенедиктина и рюмки, легли на животы все, не исключая Настасьи Николаевны, и, примостившись поудобнее, стали говорить о том, что кому приходило в голову.
— Интересно: какой вкус имеет человеческое мясо? — щурясь на огонь, промямлил молодой Шмидт.
— Не пробовал, — ответил Новакович, как будто бы спрашивали об этом именно его, — лгать не буду: что не пробовал — то не пробовал…
— А вот, — сказала Настасья Николаевна, — вас здесь четверо мужчин: были ли у кого-нибудь из вас в течение вашей жизни обагрены руки человеческой кровью?
— Не могу похвастаться, — отвечал опять назойливый Новакович. — Чего не было — того не было.
— У меня были обагрены, — признался молчаливый Работорговцев, обращая к нам расширившиеся от ужасных воспоминаний глаза. — Однажды я наклонился зашнуровывать ботинок, а кровь так и хлынула из носу на руки. Я, видите ли, полнокровный.
— Вы, видите ли, не полнокровный, а глупый, — возразила Настасья Николаевна. — Ну, хорошо… если вы не совершали преступления, то, может быть, на вашей совести, господа, есть какие-нибудь подвиги?
Подвиги оказались у Новаковича,
— Есть подвиги! — заявил он. — Два. Однажды я, раздеваясь в купальне, услышал крики. Оказалось, что кто-то тонет… Я, как был в ботинках, в белье, бросился в воду и вытащил несчастного.
— А второй подвиг? — спросил Шмидт.
— Да это и есть второй. Первый — когда я бросился одетый в воду, а второй — когда я вытащил утопающего.
— А кто, господа, из вас самый лучший пловец? — спросила Настасья Николаевна.
— Я! — сказал Новакович.
— Ну это уж слишком! — возмутился я. — Откуда вы знаете, как плаваем мы: Шмидт, Работорговцев и я?! Может быть, мы трое плаваем как рыбы!
— Хорошо, — язвительно засмеялся Новакович. — Сколько вы можете проплыть без отдыха?
— Полверсты, — подумав, отвечал Шмидт.
— А я версту, — заявил я.
— И я, — заявил Работорговцев.
— Версту?! — засмеялся Новакович. — Это у них называется «как рыбы»!.. Ха-ха! Знаете ли вы, милые мои, что я проплывал по шести верст!
Если бы в то время было лето, я схватил бы Новаковича за шиворот, потащил бы к морю и, швырнув его в воду, заставил бы проплыть на моих глазах эти шесть верст.
Но он, чувствуя себя хозяином положения, перевернулся на спину, засвистал и потом небрежно продолжал:
— Да… А как я ныряю! Боже ты мой!.. Однажды, купаясь в реке, я нырнул на глазах публики и исчез. Искали меня до самого вечера. А я преспокойно вынырнул на другом берегу, потихоньку оделся и ушел.
— Во что же вы оделись, если ваша одежда была на другом берегу?
Новакович посмотрел на меня, скосив свои холодные глаза.
— У меня была заготовлена другая. На втором берегу…
Мы трое скрипели зубами, грызли края рюмок с бенедиктином, но ничего не могли с ним поделать.
А он рассказывал Настасье Николаевне:
— Прыгать в воду нужно умеючи. Если прыгать с большой высоты неумело — можно разбиться о воду… я прыгал однажды с самой верхушки мачты корабля… Сажень десять… Море внизу кажется маленьким-маленьким.
— Как же вы могли, — спросил методичный Шмидт, — прыгать с мачты прямо в море, если на вашем пути встречается борт корабля? Он должен далеко выдаваться за линию полета.
— Да, — согласился Новакович, целуя руку Настасьи Николаевны. — Он и выдавался.
— Ну?! Так как же…
— Да так, — усмехнулся Новакович. — Я прыгал во время волнения, когда была качка. Я выжидал наклона корабля в мою сторону и прыгал. Промедли я несколько секунд — мое тело безжизненной массой ударилось бы о борт корабля…
— Вы, значит, очень ловки? — любуясь им сквозь опущенные веки, спросила Настасья Николаевна.
Новакович, охорашиваясь, сложил руки на груди, вытянул ноги и хладнокровно кивнул головой.
— Да, я очень ловкий.
— Да уж ловкий, нечего и говорить, — проворчал Шмидт.
— Ловкий парень! — усмехнулся Работорговцев.
— Я ловкий! засмеялся Новакович.
— Ловкий, — подумал я. — Ловкий, чтоб ты пропал.
— Ловкий, — подтвердил еще раз Новакович. — Не пропаду. Я, можно сказать, вырос на море.
— Как же вы говорили раньше, что ваша родина Москва? — спросил я, подмигнув Шмидту. — Как же так?
— Да, Москва!.. Что ж из этого? — удивился Новакович.
— Как же так: то — Москва, то — вырос на море?
— Ну да — что ж из этого?
— Какое же в Москве море?
— В Москве моря нет. Но что ж из этого следует?
Его наглый, какой-то хладнокровно-стальной тон смутил меня.
— Как же… вы… росли?.. — пробормотал я.
— Так и рос. Не оставаться же мне ради вашего удовольствия всю жизнь маленьким ребенком.
Настасья Николаевна засмеялась.
Лучше бы она меня ударила.
II
22 градуса мороза, Петербург, пылающий камин, пушистый ковер и бенедиктин на энциклопедическом словаре — все это осталось далеко позади.
Было жаркое, летнее утро, был севастопольский бульвар, тихое море и нагретая солнцем скамейка, на которой я еле мог усидеть.
Сзади меня послышался скрип песка под чьими-то ногами и мелодичный свист. Я оглянулся и бросился вдогонку за промелькнувшим человеком.
— Новакович! — крикнул я. — Эй, Новакович! Стойте!
Приветствовал он меня равнодушно, без особенной радости.
— Очень рад видеть вас, Новакович, — сказал я, зловеще улыбаясь. — Посостязаемся! Надеюсь, вы помните, что говорили зимой на пушистом ковре? Хе-хе! Это редкое зрелище — видеть, как человек переплывает расстояние в шесть верст.
— А разве я говорил шесть? — осведомился, чертя палкой по песку свое имя, Новакович.
— Шесть.
— Да, но в речной воде. Речная легче морской.
— Хорошо, — согласился я. — Пусть. Положим на морскую воду половинное расстояние: три версты. Идет?
Он о чем-то думал.
— Пожалуй. Когда?
— Завтра.
Он мог удрать из Севастополя сегодня же вечером. Поэтому я решил не спускать с него глаз и увязался за ним обедать. После обеда мы ужинали, а потом, поздно вечером, я под каким-то предлогом напросился к нему ночевать.
Было ясное, жаркое утро. Держа Новаковича под руку, я вел его в купальню, а он вперемешку со свистом рассказывал:
— Теперь нет хороших пловцов… Помню, лет семь тому назад я плавал в Одессе с одним английским матросом… Вилли Сандерсом. Отплыли мы так, что берегов не видно. Что делать? Куда возвращаться?.. Компаса нет… «Плывем, — говорит Сандерс, — сюда». «Как — сюда? А вдруг берег останется сзади, и мы поплывем в открытое море»… Положеньице! Поплыли на авось…
— Ну? — мрачно спросил я.
— В десяти верстах пароход нас подобрал. Что смеху было!
— Вот и купальня, — сказал я. — Ну-с, разденемся.
Мне казалось, что я припер Новаковича к стене. Выхода ему не было… В его плаванье я верил так же, как в философский камень.
К моему удивлению, он бодро разделся, натянул купальный костюм и вышел на лестницу.
— Вот что… — обратился он ко мне. — Я поплыву, и если через два часа не вернусь — значит, что-нибудь меня задержало. Тогда вы не ждите — можете, идти домой. Завтра увидимся.
— Ладно, ладно… Лезьте в воду.
— Сейчас полезу. Как вы думаете — холодная вода?
— 20 градусов.
— Ага… 20. Сейчас… сейчас полезу.
Он опустил одну ногу в воду и вдруг, вздрогнув, обернулся ко мне. На лице его была написана гадливость и отвращение, будто бы он наступил на лягушку.
— Что с вами? — удивился я.
Он взял меня за руку, отвел в сторону и шепнул, брезгливо выпятив губы:
— Я не могу лезть в воду.
— Почему?!
— Тот вон толстый человек, который за канат держится, сейчас плюнул в воду.
— Эка важность! Не в ванну же он плюнул, а в море. Море велико.
Не слушая меня, он стянул купальный костюм и с дрожью отвращения стал одеваться…
— Какая гадость! И как это позволяют плеваться?.. Фи! Только вспомню об этом — с души воротит! А вы… — обратился он ко мне, брезгливо всматриваясь в мое лицо, — неужели вы бы купались в такой заплеванной воде?
— Дело не в этом, — угрюмо возразил я.
— Завтра встанем пораньше и придем, когда никого не будет. Ладно?
— Вот это — другое дело. Сделайте одолжение!
III
Когда мы пришли на другое утро — в купальне не было ни души. Только в соседней женской купальне слышался чей-то разговор, взвизгивания и плеск воды.
Новакович опять быстро, с готовностью, переоделся в купальный костюм, вышел на лестницу, потом сейчас же вернулся и, смущенно смеясь, подошел ко мне.
— Ну? Что еще? — нервно спросил я.
— Там… женщины, — сконфуженно прошептал он.
— Да! Женщины. А вы что, — злобно прошипел я, — стесняетесь их?!
Он застенчиво провел пальцем по шву купального костюма.
— Они… смотрят… Я почти… голый. Как же так?
— Подумаешь, Иосиф Прекрасный! — разозлился я. — Лезьте в воду! Плывите!
Он тихо смеялся, подкатывая глаза, будто бы его щекотали.
— Ах, что вы, что вы!.. На виду у женщин… С голыми ногами… Ах! Мне, право, так неловко…
Хорошо! закричал я. — Хорошо! Мы возьмем лодку, отплывем в открытое море, и вы там поплаваете, черт возьми. Вам ведь все равно?!
— И прекрасно! — оживился он. — Лучше этого и придумать нельзя… Хоть сейчас.
— Ладно, — усмехнулся я. — Сейчас — так сейчас.
Через двадцать минут мы в четыре весла неслись из бухты на большом, просторном ялике.
— Ну вот, здесь хорошо, — сказал я, искоса поглядывая на него. — Ни души не видно, и всюду открытое море. Глубина здесь аршин сорок-пятьдесят.
— Средняя глубина, — кивнул головой Новакович. — На такой глубине я в молодости доставал со дна ракушки.
Он разделся, взял купальный костюм, завернутый в газетную бумагу, и стал его разворачивать. Скользя глазами по газете, он вдруг наклонился, впился в нее взглядом и тихо выругался.
— О, черт возьми! Вот не везет — так не везет!
— Что?!! — крикнул я, сжимая кулаки.
— Оказывается, в открытом море нельзя купаться. Вот постановление градоначальника, напечатанное в газете: «Во избежание несчастных случаев, запрещается купальщикам выезжать в открытое море»…
— Вздор! — сказал я. — Нас здесь никто не увидит, а яличнику я дам за молчание пять рублей! Лезьте в воду.
Новакович обиженно пожал плечами.
— Как! Вы хотите, чтобы я нарушил приказ начальства, того начальства, которое поставлено над нами самим Богом, которое заботится о нас и которое знает лучше: что хорошо, что плохо?! Никогда я себе этого не позволю… Э, нет… Плохо же вы знаете Новаковича!
Я действительно плохо знал Новаковича.
Когда мы возвращались, я устало, апатично смотрел на далекий горизонт, а Новакович оживленно рассказывал:
— Помню, в Красном море был со мной случай: нырнул я, вижу — акула… Я как крикну на нее…
