7
Его местоимение множественного числа сразу вызвало у меня подозрение
Дорогой мистер Гир!
Как-то вечером в нашу дверь постучали, и, когда я открыл, там был отец Хэчетт, глядевший на меня сквозь круглые очки; его белый воротник сиял в свете электрической лампочки над дверью.
– Я знаю, что он здесь, – сказал он.
– Кто? – спросил я.
Отец Макнами велел мне «прикинуться дурачком», если отец Хэчетт будет разыскивать его. Как раз накануне вечером, сильно напившись, отец Макнами назвал отца Хэчетта «одним из оставленных позади», которые «видя не видят, и слыша не слышат».
– Я думаю, вы прекрасно понимаете, о ком речь, – ответил он.
– Прошу прощения, – сказал я и попытался закрыть дверь.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал отец Хэчетт. – Вы можете, по крайней мере, выйти и поговорить со мной?
Поколебавшись секунду, я решил, что не будет ничего страшного, если я поговорю с ним, и вышел.
– Закуривайте.
Он предложил мне сигарету.
– Нет, спасибо.
Он знает, что я не курю.
Мы молча глядели некоторое время по сторонам. Отец Хэчетт несколько раз затянулся. На улице было холодно, и около домов никого не было видно.
– Отец Макнами болен, Бартоломью.
Мне сразу представилось, что инфильтративный рак поразил его мозг. Но было очень маловероятно, чтобы у двух близких тебе людей был рак мозга, и я промолчал. Тем не менее я не мог избавиться от какого-то необъяснимого страха.
– У него биполярное аффективное расстройство. Он всегда страдал от него. А примерно в то время, когда ваша мать умерла, он перестал принимать лекарство.
– Он не выглядит больным, – сказал я.
– А вы знаете, что такое биполярное аффективное расстройство? – спросил он, выдыхая дым в темноту.
– Да.
– И что же это такое, по-вашему?
Я ничего не ответил, потому что у меня было лишь общее представление, а точно я не знал. Я не доктор.
– Это нарушение химического обмена, – сказал отец Хэчетт. – У людей с таким нарушением в мозгу бывает избыток химических соединений, вызывающих бодрость, и они думают, что могут все. Иногда это приводит к импульсивному, сумасбродному и опасному поведению.
Я подумал о Чарльзе Гито, убившем президента Гарфилда.
– За этим маниакальным душевным подъемом всегда следует резкий спад, глубокая депрессия. В таком состоянии эти личности могут совершить самоубийство или быть опасными для других. Вы понимаете меня?
– У отца Макнами нет депрессии, – сказал я. – Я знаю его много лет и ни разу не видел, чтобы он печалился так, чтобы быть опасным для других.
– Мы присматривали за ним, когда он плохо себя чувствовал, Бартоломью. Отсылали в какое-нибудь спокойное место. Выслушивали его бахвальство, следили за тем, чтобы он принимал лекарство. Это была непростая и утомительная задача. Зачастую мы сами не могли справиться с ней, и церковь помогала нам. Я говорю все это вам откровенно, потому что я думаю, что вам одному это не под силу. Нас много, а вы один.
Тут он был неправ, потому что у меня есть Вы, Ричард Гир.
– Мне хорошо в компании с отцом Макнами, – ответил я.
– Значит, вы признаете, что он живет здесь? – засмеялся отец Хэчетт.
– Я ничего не признаю, – сказал я.
«Кретин!» – воскликнул маленький сердитый человечек у меня внутри. «Сохраняй спокойствие», – прошептали мне на ухо Вы, Ричард Гир, и я мысленно увидел Вас рядом с собой. Вы были прозрачны, как привидение, а потом исчезли.
В доме раздался шум, будто чьи-то тяжелые шаги.
Отец Хэчетт обернулся, я тоже посмотрел на окно. В этот момент штору быстро задернули. Отец Макнами следил за нами и, похоже, не старался остаться незамеченным. Я подумал, что он, может быть, даже хочет, чтобы отец Хэчетт знал, что я его прячу.
– Он взрослый человек и публично сложил с себя сан, так что мы не имеем законных оснований предпринимать что-либо, – сказал отец Хэчетт. – Но я хотел предупредить вас, что, когда у отца Макнами начнется депрессия – а она обязательно начнется, – вам понадобится помощь.
Я кивнул – ответить так было проще всего.
– Ему будет казаться, что идет дождь, хотя на самом деле будет светить солнце. Он начнет с подозрением относиться к людям. Он станет невообразимо мрачным и будет кричать на вас, превратно толковать ваши мысли. Тогда-то вы осознаете, что это выше ваших сил.
– Понятно, – сказал я, хотя не поверил ему.
– Я вполне понимаю, почему вы так привязаны к отцу Макнами, – сказал отец Хэчетт. – Его вдохновение может быть прекрасным. Необыкновенно прекрасным. Как у Иоанна Крестителя или даже пророка Илии.
– Прекрасным?
– Невероятно. Он всех нас покорил этим. Иногда в нем проглядывает даже нечто божественное. А иногда у него проявляется пророческий дар, прямо сверхъестественный. Это всех нас притягивало к нему.
Я вспомнил, как однажды взгляд отца Макнами, казалось, засасывал меня, как водоворот.
– Хотите что-нибудь спросить, Бартоломью? Догадываюсь, что все это трудно переварить.
– Как вы думаете, Бог перестал говорить с отцом Макнами? Поэтому он и оставил церковь?
– Бог говорит со всеми, но одним Он говорит больше, чем другим. – Отец Хэчетт щелчком послал окурок на обочину и опять похлопал меня по груди, как датского дога. – Ну, я сказал все, что надо было сказать. Вы знаете, где меня найти – прямо в конце улицы, в церкви Святого Габриэля. Обращайтесь в любое время дня и ночи. Передайте отцу Макнами, что мы по нему скучаем, ладно?
– Ладно.
Мы пожали друг другу руки, и он направился прочь. Судя по его легкой походке, он испытывал облегчение.
С чего бы это?
– Что эта старая развалина говорила обо мне? – спросил отец Макнами, как только я вернулся в дом. Это было несколько странно, потому что на вид они с отцом Хэчеттом одного возраста.
– Он сказал, что у вас биполярное аффективное расстройство, – ответил я.
– И мне следует принимать лекарства, да?
Я кивнул.
– И что ты думаешь? – спросил он.
– О чем?
– Надо меня пичкать лекарствами или не надо?
– Я не знаю.
– Как по-твоему, я свихнулся?
– Нет, – сказал я, понимая, что он ждет именно такого ответа. – Но я не доктор.
– Знаешь, у Иисуса, скорее всего, было биполярное расстройство, – сказал он, энергично кивая самому себе. – Он то призывал любить врагов своих, то опрокидывал столы менял. То подставь другую щеку, то восстанавливай справедливость мечом.
Подняв правую руку, отец Макнами продекламировал:
– «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир». Евангелие от Иоанна, глава шестнадцать, стих тридцать три. «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч». Евангелие от Матфея, глава десять, стих тридцать четыре. Сначала Он идет в толпу, чтобы лечить людей, кормить их и внушать благоговение, а потом удирает от них на лодке в спокойное место, молится в одиночестве в саду. Что, если бы Иисуса пичкали лекарствами? – Отец Макнами прочесал пятерней бороду. – Думаешь, Ему захотелось бы отдать Свою жизнь за все человечество? Этот поступок вряд ли можно назвать рациональным. Люди не идут добровольно на крест, если их разум, сердце и душа успокоены лекарствами. Никому не хотелось бы, чтобы Иисус принимал пилюли, меняющие Его настроение, правда? А мы, будучи католиками, должны жить так, как жил Он, верно? Верно?
Я кивнул, потому что это представлялось мне логичным.
Отец Макнами кивнул мне в ответ и добавил:
– И по той же причине Господь дал нам виски.
Он встал на колени в гостиной и продолжал молиться.
Впервые в жизни я решил пропустить мессу, потому что не хотел, чтобы отец Хэчетт снова сбивал меня с толку своими разговорами. Мы с отцом Макнами и так причащались по три раза в день за завтраком, обедом и ужином. Вы, Ричард Гир, являлись мне несколько раз в моей спальне, как призрак, и говорили, что нет ничего страшного в том, чтобы пропустить мессу, что Богу можно молиться и говорить с Ним где угодно. Но Вы все-таки буддист, и я не уверен, что могу целиком положиться на Вас в этих вопросах.
Отец Макнами все молился, молился и молился, и больше ничего существенного у нас не происходило, пока я не пошел в библиотеку утром в понедельник. Библиодевушка была на работе. Я вспомнил о нашем договоре с Венди. Как бы мне хотелось выпить пива с Библиодевушкой в баре!
Я ничего так не хочу, как поговорить с ней.
Я просил Бога, чтобы Он придал мне сил.
На ней были черные ботинки военного образца, джинсы и длинный белый свитер, похожий на платье и обволакивавший ее фигуру от плеч до коленей. Примерно час я наблюдал, как она катает туда-сюда тележку, расставляя на полках книги по алфавиту. Сначала она рассматривала корешок книги сквозь свои длинные каштановые волосы, а затем окидывала взглядом полки.
Найдя нужное место, она кивала и сжимала губы, словно говоря: «Ага, я нашла дом, где вы живете, миссис (или мистер) Книга».
Затем она вставала на колени или забиралась на лесенку, прикрепленную к тележке, и раздвигала книги, освобождая место. Поставив книгу на полку вровень с другими в ряду, она пристукивала по ней указательным пальцем, что, по-видимому, означало «отлично».
Наблюдая за Библиодевушкой, я все время воображал, что Вы, Ричард Гир, разговариваете со мной. Вы говорили: «Посмотри на нее, Бартоломью. Она идеально тебе подходит. Подойди к ней и заговори. Спроси ее, что она любит читать. Спроси, любит ли она смотреть на реку за Музеем искусств. Скажи ей, что тебе нравится, как она одета. Что она работает аккуратно и эффективно и что ты ценишь оба эти качества. Пригласи ее выпить пива с тобой. Что тебе мешает это сделать? Что ты теряешь? Вот же она. Подойди к ней, толстый! Нужно-то всего лишь пройти пятьдесят футов и сказать десять слов. Ну, двигай!»
Когда Вы разговаривали со мной в библиотеке, то неизменно называли меня толстым. «Давай, толстый! Она перед тобой. А я все время буду рядом. Мысленно я буду говорить тебе, что делать. Давай, давай! Все у нас получится. Доверься мне». Мне становилось легче, когда я мысленно слышал Ваш голос, пусть я только притворялся, что слышу. Вы ведь так хорошо и уверенно обращаетесь с противоположным полом и на экране, и без экрана.
Всякий раз, когда Библиодевушка забиралась на самый верх лесенки, я вспоминал ту фразу, которую Вы говорите Джулии Робертс в конце «Красотки»: «Что произойдет, если он взберется на башню и спасет ее?» А Джулия Робертс отвечает: «Она, в свою очередь, спасет его».
Я подумал, что мы с Библиодевушкой тоже могли бы сказать друг другу что-нибудь в этом роде после определенного количества свиданий, а Вы мысленно сказали мне: «Конечно. Конечно, вы скажете это друг другу, толстый. Это совсем нетрудно. Просто подойди к ней и скажи: „Привет!“ Слушай мои подсказки, и все обязательно получится».
Но я не поступил так, как Вы подсказывали.
Я не сказал ей: «Привет!»
Я ничего не сделал.
Я хочу поблагодарить Вас за то, что Вы были так терпеливы со мной, Ричард Гир. Вы ни разу не прикрикнули на меня и не назвали дебилом. Вы говорили мне мысленно только позитивные вещи, приободряли меня. Вы были так добры, что мне чуть ли не плакать хотелось. Я понимаю, почему мама так любила Вас и восхищалась Вами. Правда, маленький человечек в моем желудке был недоволен. Он все время кричал: «Эй, тупица! Никакого Ричарда Гира здесь нет! Это только твое воображение. Разве нормальный взрослый человек станет так притворяться? Только какой-нибудь дебил!» С каждой фразой он пинал меня или бил кулаком, так что все у меня внутри разболелось.
Но Вы, Ричард Гир, не обращали внимания на маленького человечка у меня в желудке и продолжали подбадривать меня.
Вы даже появились на один миг в библиотеке, чтобы улыбнуться мне, и сразу испарились.
Спасибо Вам.
Вы говорили со мной так красиво более двух часов, а потом я вспомнил, что надо идти на сессию в группу по переживанию утрат, а перед этим поесть.
Я съел картошку с салатом в закусочной «Вендиз», потому что, когда я проходил мимо, я как раз вспоминал Венди, моего консультанта по переживанию утрат, подумал о юнговской синхронистичности и решил зайти.
Во время еды я улыбался, думая о своем консультанте и о том, что все совпадения не случайны.
Я думал о Венди в «Вендиз».
А потом я пошел по адресу, который Венди дала мне.
Уолнат-стрит, 1012
Третий этаж
На первом этаже была кофейня, где мне посоветовали позвонить в дверь, находившуюся дальше по коридору. Там был звонок и черный ящик с пронумерованными кнопками и маленькой дырочкой, через которую надо было говорить. Поскольку я не знал кода, я нажал круглую белую кнопку вызова и услышал зуммер: «Бзззззз!»
Спустя секунду мужской голос произнес:
– Да?
– Мм… Мне нужна группа терапии. Помощь понесшим утрату. Меня прислала Венди. Вы, очевидно, Арнольд?
– А вы мистер Бартоломью Нейл?
– Да.
– Венди очень тепло отзывалась о вас. Поднимайтесь на третий этаж!
Опять прожужжал зуммер, после чего раздался щелчок. Я открыл дверь.
Даже сюда из кофейни доносился запах молотых кофейных зерен и кипяченого молока, а также тепло, какое испытываешь, дыша через шерстяной шарф в морозный день.
Наверх вела узкая лестница с деревянными перилами. Стены были окрашены в зеленый цвет оттенка листьев мяты.
Я стал подниматься.
На третьем этаже в дверях стоял блондин с ухоженной светлой бородкой. На нем был коричневый кардиган с кожаными вставками на локтях, вельветовые брюки цвета зеленого мха и замшевые туфли вроде тех, какие носят в кегельбане, только гораздо дороже.
Заглянув в помещение, я с удивлением увидел, что все в нем желтое: желтая кушетка, желтый ковер, желтые стены с несколькими картинами, изображавшими в абстрактной манере цветы, которые казались изготовленными из тонких листов золота.
Предельная изощренность.
– Бартоломью! – воскликнул блондин, протягивая мне руку; я пожал ее. Его рукопожатие было идеальным: не слишком сильным и не слишком слабым. – Добро пожаловать в группу по переживанию утрат! Заходите!
Я не случайно ставлю после его фраз восклицательные знаки: он произносил их с большим энтузиазмом. Несколько сбивало с толку то, что никакой группы в помещении не было.
– Мое имя доктор Девайн, но зовите меня просто Арни. Я очень рад, что вы решили присоединиться к нам. Как настроение сегодня?
Его местоимение множественного числа сразу вызвало у меня подозрение, поскольку, кроме нас, в комнате никого не было.
Но взгляд Арни показался мне честным и открытым. Было похоже, что его действительно волновали мои проблемы и он хотел меня выслушать. Он казался хорошим человеком, хорошим специалистом.
– Нормальное, – ответил я.
– Это замечательно. А что Венди рассказывала вам о нас?
– О ком именно? – спросил я, не в силах оставить без внимания это множественное число, употребленное повторно.
– Обо мне и Максе.
– Максе?
– Она ничего не сказала вам о Максе? – удивился доктор Девайн.
Я почувствовал беспокойство. У Арни на лбу появились озабоченные складки.
– Она фактически ничего мне толком не сказала, кроме того, что мне будет очень полезно прийти сюда, – соврал я.
Я не стал говорить с ним о личных проблемах Венди с аспирантурой, потому что не хотел сплетничать.
– Уф! – вздохнул доктор Девайн. – С чего же мне тогда начать? С. Чего. Начать? – повторил он, уставившись в пол. – Я объединил вас с Максом в одну группу по нескольким причинам, которые я вам сейчас вкратце изложу. Он должен вот-вот прийти, и перед этим я хочу предупредить вас о его… манерах.
– То есть?
– М-да, Венди все-таки следовало бы сказать вам, что…
– Алё, какого хрена? – раздался голос мужчины, вошедшего в комнату с лестничной площадки. – На хрен это. На хрен!
– Привет, Макс! Рад вас видеть. Мы как раз говорили о вас. Бартоломью, это Макс. Он тоже переживает утрату. Макс, это…
– Какого хрена он тут делает? – спросил Макс, стоя в дверях.
– Видите ли, Макс… Мы как раз обсуждали это.
Макс посмотрел на меня и повторил уже мягче:
– Алё, какого хрена?
Я не мог произнести ни слова.
– Давайте лучше сядем, – предложил Арни.
Макс взмахнул руками, как бы желая сказать, что это не имеет значения, и хлопнулся на желтую кушетку в дальнем конце.
На вид он был примерно моего возраста, но носил очки с очень сильными линзами в стариковской коричневой оправе. Зрачки его за толстыми стеклами были похожи на улиток в двух соседних гнездышках. На нем были черные брюки, черные ботинки, фиолетовая рубашка с длинными рукавами, застегнутая на все пуговицы, и черный жилет. Все это издавало сильный запах прогорклого попкорна. К нагрудному карману была прикреплена золотая табличка с его именем:
вас обслуживает макс!
Арни указал мне жестом на другой конец кушетки, и я сел.
Сам Арни опустился в желтое кожаное кресло и скрестил ноги.
– Бартоломью, эта желтая комната – цитадель речевого общения. Что бы вы ни сказали в этой желтой комнате, останется в этой желтой комнате, так что вы можете говорить здесь свободно все, что пожелаете. Здесь вы в безопасности. Но в ответ я прошу вас быть рыцарем доверия. Хранителем секретов. Священной чашей, хранящей тайны, которые Макс доверит вам. А мы будем хранителями того, что скажете вы. Вы готовы помочь нам защитить нашу цитадель, Бартоломью? Можете стать рыцарем доверия?
– Алё, какого хрена? – прошептал Макс прежде, чем я успел ответить. Обернувшись к нему, я увидел, что он качает головой.
– Макс, вы хотели бы сказать что-нибудь?
– Это никакая не долбаная цитадель, Арни. Избавьте нас от этой хренотени.
– Ну хорошо, Макс. Может быть, вы скажете несколько приветственных вводных слов для Бартоломью?
– На хрен нужны эти приветственные слова?
– Вы увидите, Бартоломью, что, несмотря на кажущуюся неприветливость, у Макса нежная душа, и именно поэтому мы решили объединить вас в группу.
Я, должно быть, удивленно приподнял брови или сделал что-то еще, потому что Арни сказал:
– У вас немного растерянный вид.
– А что мы здесь делаем? – спросил я. – Это что-то вроде консультаций с Венди?
– Хороший вопрос, – откликнулся Макс. – Замечательный долбаный вопрос! – При этом он с серьезным видом кивал, так что вроде бы не смеялся надо мной.
– Да, – согласился Арни. – Желтая комната для того и существует, чтобы вы говорили все, что думаете. Но сегодня наша цель – объединить вас в группу, чтобы вы могли поддерживать друг друга в процессе переживания утраты.
Макс с шумом выдохнул.
– Макс, вы не расскажете Бартоломью о своей утрате?
Макс выдохнул с еще большим шумом.
– Ма-акс!
Макс секунд пятнадцать, если не больше, смотрел в потолок и сжимал колени руками, затем сказал:
– Алиса была моим лучшим другом, а теперь, блин, умерла.
– Да, Макс. Я глубоко сожалею об этом, – сказал Арни.
– Алё, это вы ее, что ли, убили?
– Нет, конечно.
– Тогда о чем вы, блин, сожалеете?
– Я сожалею о вашей потере. Я сожалею, что вам приходится испытывать на себе процесс переживания утраты. Я сожалею, что Алиса не утешает вас, как прежде, и надеюсь, что вы справитесь с этим и найдете в себе силы жить дальше.
– Алё, работу я и не прерывал.
– Может быть, вам как раз следовало бы прерваться на несколько дней.
– На хрен это надо?
– Бартоломью, скажите нам, пожалуйста, о чем вы горюете.
– Моя мать умерла от рака.
– От рака? – воскликнул Макс, повернувшись ко мне с широко раскрытыми глазами.
– Да, от рака мозга. Врачи сказали, что он как спрут со щупальцами, которые…
– На хрен рак! Моя Алиса тоже умерла от него. На хрен рак, на хрен!
– А вы что чувствуете по отношению к раку, Бартоломью?
– Ну… не знаю… Он мне не нравится. Мама умерла от него.
– Желтая комната – надежное место, – сказал Арни. – Вы можете выражать здесь свои чувства более энергично, если хотите. Здесь не надо быть вежливым, как в реальном мире, за стенами этой желтой комнаты. Не забывайте: это цитадель речевого общения.
– На хрен рак! – выпалил Макс.
Я кивнул, соглашаясь.
– Что вы чувствовали, Бартоломью, после того как ваша мама умерла? – спросил Арни.
– Это долбаный ад, да? – сказал Макс. – Долбаный ад!
– Ну… я старался приспособиться. Я очень любил маму. Она была мне не только матерью, но и близким другом. Но в конце она была немного не в себе. Она изменилась.
– Алиса тоже изменилась, – сказал Макс. – Она стала пи́сать повсюду – на кровать, на мою одежду, на кушетку. Из-за этого долбаного пи́сания я понял, что с ней что-то не то. Она, по-видимому, лишилась долбаного рассудка.
– У мамы тоже такое было. Ей приходилось надевать памперсы.
– На хрен рак.
– Да, – сказал я.
– Макс, может быть, вы скажете Бартоломью, о чем вы больше всего жалеете после смерти Алисы?
Макс посмотрел на потолок, и мне показалось, что он вот-вот расплачется.
Наконец он снова с шумом выдохнул воздух сквозь зубы, как проколотая камера, пальцем подтолкнул кверху сползающие с носа гигантские очки и сказал:
– Я, блин, жалею о том, что никто не встречает меня дома, когда я возвращаюсь после позднего сеанса, а моя сестра, блин, спит. Алиса всегда ждала меня. Всегда, блин. Я жалею о том, что никто не сидит у меня на коленях, когда я смотрю телевизор, и не урчит, когда я чешу ее за долбаным ухом. Мне жаль, что никто не проводит больше целые дни на подоконнике, нежась на долбаном солнце.
– Погодите… Я не понимаю, – сказал я.
– Что вы не понимаете? – спросил Арни.
– О ком вы говорите, Макс?
– О долбаной Алисе!
– А кем она была вам?
– Она была для меня, блин, всем. Пятнадцать долбаных лет.
– Значит, она была… вашей женой?
– Алё, какого хрена? – взвился Макс. Лицо его покраснело, будто я обварил его кипятком. – Вы что, думаете, я какой-нибудь долбаный раздолбай?
– Не горячитесь, Макс, – вмешался Арни. – Бартоломью не знает, что Алиса была кошкой.
– Я же сказал, что она сидела целыми днями на подоконнике!
– Люди тоже могут сидеть на подоконнике, – сказал я.
Макс махнул рукой и сказал:
– Я, блин, очень тоскую по Алисе и не стесняюсь говорить это, особенно в этой долбаной желтой комнате, где полагается переживать открыто. Она была пестрой расцветки, блин, и была предана мне больше, чем какой-нибудь долбаный человек когда-либо. Мне начхать, что она была кошкой. На хрен! Мне ее не хватает. И знаете, что я скажу вам?
– Скажите, скажите, – оживился Арни. – Скажите все, что вы думаете. Мы слушаем. Вам надо выговориться. Это надежное место.
– Вам, блин, ровным счетом наплевать на мою долбаную дохлую кошку, – сказал мне Макс и вытер глаза. – Какого хрена, алё?
Тут Вы, Ричард Гир, прошептали мне на ухо… или, может быть, я притворился, что Вы прошептали это мне прямо в ухо, а сам просто думал, что сказал бы и сделал бы Ричард Гир на моем месте. Вы прошептали: «Попроси его рассказать тебе о его кошке. Ему станет легче. Прояви сочувствие. Вспомни, чему учит далай-лама».
Я вспомнил строчку, которую я прочитал в книге далай-ламы «Глубокий ум»: «Важно помнить, что страдание пронизывает все», и его слова о том, что легко пожалеть старого нищего и гораздо труднее – молодого богача. Он также говорил, что «в жизни, обусловленной внешними обстоятельствами, боль неизбежна» и что все без исключения люди – «рабы сильных деструктивных эмоций».
И вот, следуя совету Вашего духовного лидера, я сказал Максу:
– Вы не расскажете о своей кошке Алисе? Мне было бы интересно. Правда.
Секунду-другую он смотрел на меня, возможно пытаясь определить, говорю ли я серьезно, и сказал:
– Алиса была лучшей долбаной кошкой из всех, когда-либо существовавших на свете.
Я продолжал притворяться и воображать, что Вы, Ричард Гир, шепчете мне на ухо: «Посмотри, напряжение отпускает его, плечи расслабились. Ему полезно выговориться. Это облегчает его страдания. Прояви сочувствие, и тебе посочувствуют тоже. Следуй заветам далай-ламы».
Макс повествовал о своей кошке более получаса. Он сказал, что нашел ее в Вустере в штате Массачусетс, в мусорном баке позади кинотеатра, где он работал до того, как переехал в Филадельфию к своей сестре. Он выносил мусор и услышал, как пищит котенок. Ему пришлось раскрыть «миллион долбаных мусорных мешков», прежде чем он нашел его. В мешке было еще шесть котят, все мертвые.
– Я готов был убить долбаного подонка, бросившего котят в мусоросборник. Какого хрена? Кем надо быть, чтобы делать такое?
Он боялся, что кто-нибудь увидит его «со всем этим долбаным мусором и мертвыми котятами вокруг» и обвинит в убийстве котят, так что он сунул живого котенка за пазуху и направился в ближайший работавший магазин, чтобы купить «долбаного молока». Был уже поздний вечер, и продавщица, сидевшая «в долбаной кабинке с толстыми прозрачными пластиковыми стенками», увидев котенка, пришла в восторг и выскочила из своей кабинки, чтобы погладить его. Она так хлопотала с котенком и была так любезна с Максом, показав ему, где у нее находится кошачий корм, и позволив накормить котенка прямо в магазине, что Макс решил назвать кошку в ее честь.
– Я подумал: «Алё, какого хрена?» Я спросил женщину, как ее долбаное имя, и она сказала: «Алиса». Так я, блин, и назвал свою кошку.
Макс рассказал, как с помощью пера на бечевке и кошачьей мяты научил кошку мяукать по команде и преодолевать полосу препятствий с обручами и мини-преградами «вроде тех, через которые прыгают долбаные лошади, только меньшего размера». А когда Алиса стала взрослой кошкой, сказал Макс, он научил ее разговаривать с ним.
– И она действительно разговаривала с вами? – спросил Арни. – Или вы только притворялись, что Алиса разговаривает с вами, как делают многие владельцы домашних животных?
– Ну да, блин, это было долбаное притворство.
Мой интерес к Максу сразу возрос.
Он еще долго говорил об Алисе, рассказав, какой корм она предпочитала – «долбаный консервированный тунец был ее любимым блюдом», – как ей нравилось гоняться за красными световыми зайчиками, которые он проецировал на стену лазерной указкой, – «она, блин, часами могла бегать и прыгать за ними», – как им обоим нравилось смотреть видеозапись «Доктора Кто», как он вспоминал Алису, когда «работал долбаным билетером» и «рвал долбаные билеты в этом долбаном кинотеатре», и это было «жуткое долбаное занудство».
Я сказал, что работать в кинотеатре, наверное, очень интересно: можно бесплатно смотреть кино. Макс на это ответил:
– Ходить в кино? На хрен, на хрен! Купишь билет, а потом у кого-нибудь из сидящих рядом долбаных незнакомых кретинов окажется долбаный грипп или кто-нибудь из этих долбанутых притащит с собой долбаного непрерывно орущего ребенка. А работа в этом долбаном кинотеатре выматывает, на хрен. Получается так, что ты видишь лишь часть каждого долбаного фильма. Пятнадцать минут одной хренотени, пятнадцать минут другой. В конце концов все эти долбаные отрывки перемешиваются и образуют единый бесконечный долбаный бессмысленный ужастик. Невозможно посмотреть ни один долбаный фильм от начала до конца. Ни разу, блин. А знаешь, что, блин, хуже всего?
– Что? – спросил я.
– Кошек в кинотеатр не пускают. Алё, какого хрена? Алиса обожала смотреть кино! Почему ты не имеешь права привести с собой кошку? Что за хрень? Поэтому я предпочитал смотреть эти долбаные фильмы дома.
– Тебе нравятся фильмы с участием Ричарда Гира? – спросил я.
– Долбаного Ричарда Гира? На хрен, на хрен! Какого хрена?
– Он мой любимый актер, – сказал я, хотя, говоря точнее, сначала Вы были любимым актером моей мамы. – И он передовой деятель культуры.
– Мне Ричард Гир нравится, – вмешался Арни, слушавший наш разговор с довольным видом. – В «Чикаго» он был великолепен.
– На хрен Ричарда Гира, – повторил Макс. – На хрен эти долбаные кинотеатры. Я скучаю по Алисе. Мне, блин, очень не хватает ее. Вот хрень!
Наступила долгая пауза.
Макс, похоже, постепенно успокаивался. «Ты проявил сочувствие, – прошептали мне на ухо Вы, Ричард Гир. – Ты сумел отвлечься от личных проблем».
Арни посмотрел на свои часы:
– Боюсь, наше время почти истекло, джентльмены. Бартоломью, на следующей неделе вам будет предоставлено больше времени, чтобы высказаться.
Я кивнул.
– Макс, спасибо за то, что поделились с нами своими мыслями и чувствами.
– Алё, какого хрена? – ответил Макс, пожав плечами и как бы говоря, что не видит в этом ничего особенного.
– А можно задать вам вопрос? – спросил я.
– Разумеется, – ответил Арни.
– Почему здесь все желтое?
– Согласно результатам психологических исследований, желтый цвет – точнее, ярко-желтый – придает людям уверенность и заряжает оптимизмом. А это, естественно, способствует процессу переживания утраты. Как ни странно, бледно-желтый цвет производит противоположное действие. Поэтому я и выбрал ярко-желтый цвет. Все научно обосновано. Я ведь доктор, – сказал Арни и подмигнул мне.
– О! – откликнулся я.
– Значит, увидимся на следующей неделе в то же время.
Макс выдохнул воздух сквозь зубы, подтолкнул кверху свои большие очки и вскочил с кушетки. Я тоже встал, Арни проводил нас до двери.
– Это была успешная сессия, парни. Мы хорошо продвинулись сегодня. Берегите себя эту неделю. Переживайте смело и открыто. Втянитесь в процесс. Всего хорошего.
Мы с Максом спустились по лестнице и вышли на улицу.
– Макс, – обратился я к нему.
– Алё, какого хрена?
– Ты всем это говоришь, все время?
– Что говорю?
– Алё, какого хрена.
Он кивнул:
– Когда я не в этом долбаном кинотеатре. Если я буду задавать этот вопрос всем, кто туда приходит, меня попрут с работы. Так что я держу свой долбаный рот на замке и просто рву билеты.
– А твоя кошка действительно умела мысленно говорить?
– Умела, блин! Арни ни хрена не понимает. Он, блин, не верит мне, а это правда. Мы с Алисой разговаривали, блин, все время.
– Я верю тебе.
– Правда?
– Да.
Он полез в карман, вытащил розовый пластмассовый ободок и протянул его мне:
– Это ее ошейник.
К ошейнику был прицеплен серебряный жетон в виде сердечка, на котором было выгравировано:
АЛИСА
– Очень симпатичный жетон, – сказал я.
Макс взял ошейник, вытер глаза и пробормотал:
– Алё, какого хрена?
Мы постояли, разглядывая шнурки на своих ботинках.
– Ты не хочешь выпить где-нибудь долбаного пива?
– В баре?
– На хрен бар! В барах одни козлы, ищущие, с кем потрахаться. В пабе. Выпьем долбаного пива в приличном долбаном пабе.
Я подумал, что выпить пива в пабе с подходящим по возрасту другом даже лучше, чем в баре, как я собирался, потому что мне не хотелось находиться в обществе козлов, стремящихся к совокуплению.
– Сколько тебе лет? – спросил я Макса.
– Тридцать, блин, девять. Так ты хочешь долбаного пива или болтать будем?
А мне тоже тридцать девять лет, как Вы, Ричард Гир, уже знаете.
Юнговская синхронистичность.
Unus mundus.
Unus mundus!
– Конечно, я очень хочу выпить с тобой пива в пабе.
– Тогда пошли. Следуй, блин, за мной.
Макс направился вперед быстрыми шагами, я старался не отставать. Так мы протопали шесть или семь кварталов и зашли в полутемный паб с поручнем вокруг стойки и ирландскими пейзажами на стенах.
Мы сели на табуреты и поставили ноги на медный приступок, совсем как по телевизору.
Это было потрясающе.
Бармен был толстый и хмурый.
– Что вам? – спросил он.
– Два долбаных пива, блин, – сказал Макс.
Бармен наклонил голову набок и посмотрел на Макса, прищурившись:
– Какого долбаного сорта?
– Какой, блин, сорт ты предпочитаешь? – спросил меня Макс.
– Я не знаю… – сказал я, ведь я не очень часто пью пиво.
– Два долбаных «Гиннеса», – заказал Макс.
– О’кей, блин, – отозвался бармен и шлепнул два небольших картонных кружка на стойку перед нами.
Над полками с бутылками был подвешен телевизор, по нему показывали шоу, в котором людям надо было преодолеть полосу препятствий шириной примерно один фут. Полоса тянулась по краю бассейна, а с другой стороны ее ограничивала огромная стена, из которой выскакивали боксерские перчатки и сшибали зазевавшихся людей в воду. Мы видели, как несколько человек попытались пробежать по полосе, но все они оказались в воде. Всякий раз, когда их сшибали, раздавался забавный звук, как в мультфильме, будто распрямлялась какая-то сжатая пружина или кто-то пронзительно свистел в свисток. Затем женщина гигантских размеров двинулась по полосе, широко расставив ноги и раскинув руки, как паук. Публика в пабе приветствовала ее одобрительными возгласами.
– Двенадцать пятьдесят, блин, – сказал бармен, поставив кружки с темным пивом на картонки перед нами.
– Ты должен ему семь долларов, – сказал Макс. – У нас, блин, не любовное свидание.
Я вытащил из кошелька семь долларов и отдал их бармену.
Мы с Максом чокнулись кружками и стали потягивать пенистое пиво и смотреть по телевизору, как несколько мужчин и женщин пытаются пробежать по плавающим в озере мячам. Целью было добежать до чего-то типа платформы. Люди, конечно, падали в воду, и при этом опять раздавался мультипликационный звук, а в пабе все кричали и стонали. Макс давился от смеха, поднимал кружку в воздух и вопил свое коронное: «Алё, какого хрена?»
Мы не разговаривали, но меня это вполне устраивало. Я был счастлив, что могу считать одну из своих жизненных целей достигнутой.
Допив пиво, Макс сказал:
– Я пас. Мне надо домой – проверить, как там сестра.
Я спросил, тоже допив пиво:
– С ней что-то не в порядке?
– Да нет, все, блин, в порядке, кроме того, что она не тоскует по Алисе так, как я. Она, блин, немножко странная, но сестра есть, блин, сестра.
«Спроси его, что в ней странного», – прошептали мне на ухо Вы, Ричард Гир. Я спросил.
– Да просто ее долбаные волосы всегда свисают ей на лицо. Она работает в этой долбаной библиотеке. Она притворяется, блин, очень пугливой, и несколько лет назад она попала в дерьмовую ситуацию. Но теперь она в порядке, только немножко огрызается. И еще всегда беспокоится, если не знает, где я нахожусь. Я же не сказал ей, что буду пить с тобой пиво, потому что до самого вечера, блин, не знал о твоем существовании.
Я чуть не задохнулся, будто мне все ребра переломали. А сердце прямо огнем горело.
Я только что пил пиво с братом Библиодевушки!
Отец Макнами назвал бы это причастием.
– Что с тобой? – спросил Макс. – У тебя такой вид, будто ты обосрался.
– Да нет, все в порядке, – с трудом произнес я. – Просто мне надо идти.
– Алё, что за хренотень? – крикнул мне вдогонку Макс, когда я быстрыми шагами направился прочь от него.
Так я прошагал, наверное, целый час, пока не пришел домой. Отец Макнами молился на коленях в гостиной.
– Отец Макнами! – сказал я.
– Да, Бартоломью? – откликнулся он, приоткрыв один глаз.
– Мне надо кое-что сказать вам. Вам это покажется бредом.
– Тогда, видимо, без алкоголя не обойтись, – сказал он.
Отец Макнами со стоном поднялся с колен, налил нам виски, и мы сели за кухонный стол. Я рассказал ему всю вышеописанную историю, включая то, что я схожу с ума по Библиодевушке. Я никому еще не признавался в этом и теперь испытывал удивительно приятное чувство.
Когда я закончил свой рассказ, отец Макнами улыбнулся и сказал:
– Я очень рад за тебя. Любовь – это прекрасно.
– Как вы думаете, что это значит?
– Что это?
– То, что я совершенно случайно оказался объединен в пару с братом Библиодевушки.
– Почему ты называешь ее Библиодевушкой? – спросил он, закусив губу и прищурившись.
Я не знал, что ответить, и повторил свой вопрос:
– Абсолютно случайно нас сегодня объединили в одну группу с ее братом. Как вы думаете, это значит что-нибудь?
– Не могу сказать.
– Это не может быть божественным вмешательством?
– Бог не посвящает меня в свои планы в последнее время. Но я очень рад за тебя, Бартоломью. Твое здоровье! – сказал он, подняв стакан и сделав приличный глоток.
Допив первую порцию, мы повторили.
Я испытывал такое ощущение, будто я излучаю свет, мне было тепло и очень хорошо, но отец Макнами, казалось, находился где-то далеко.
Я был немного навеселе, когда ложился спать. Мне опять приснилась мама, но на этот раз никакая опасность ей не угрожала.
Мы с мамой сидели во внутреннем дворике нашего дома и пили чай с мятой, которую мы выращивали в ящиках на окне. Был душный летний вечер. Вдали слышался гром, время от времени мы видели, как полыхают зарницы. В воздухе чувствовалось электричество. Посмотрев на меня, мама сказала:
– Как ты думаешь, почему Ричард называет тебя толстым? – Она изобразила руками кавычки и произнесла это слово низким тоном, подражая мужскому голосу, но, конечно, это звучало совсем непохоже на Вас, Ричард Гир. По выражению ее лица можно было понять, что это прозвище ей не нравится.
– Это лучше, чем «дебил», – сказал я.
Мама хлопнула себя по колену и стала хохотать, пока не начала задыхаться и слезы не побежали по ее щекам. Успокоившись наконец, она сказала:
– Кому могла прийти в голову мысль, что ты умственно отсталый? Ты умнее большинства людей, но большинство людей неправильно оценивают ум.
Я отвел взгляд, а когда снова посмотрел на маму, она превратилась в маленькую желтую птичку.
Птичка минуту-другую что-то пела мне, а затем взлетела прямо к зарницам, которые сверкали каждые несколько секунд, так что это было похоже на строб-импульс.
– Мама! – крикнул я.
И проснулся.
Ваш преданный поклонник
Бартоломью Нейл
