16
До меня стал доходить смысл предсказаний на печенье, который я сначала не понял
Дорогой мистер Гир!
Сидя на заднем сиденье автомобиля, слушая механический женский голос навигатора и глядя на ровное белое пустое пространство, расстилающееся по сторонам, я почувствовал себя очень усталым – слишком усталым, чтобы вспоминать все случившееся, не говоря уже о том, чтобы осмыслить его.
Несмотря на повторяющиеся время от времени восклицания Макса: «Долбаный Кошачий парламент!» – мне удалось уснуть.
Во сне я проснулся в своей спальне в нашем доме. Мама и отец Макнами стояли возле моей постели, держась за руки.
– Это сон? – спросил я.
Они ничего не ответили и только глядели на меня. Вид у них был чрезвычайно гордый.
– Вы вместе на небесах?
Они все так же молча улыбались.
– Почему вы не отвечаете мне? – спросил я. – Скажите что-нибудь, пожалуйста. Или, по крайней мере, дайте мне знак, что у вас все в порядке.
Мама притянула отца Макнами к себе, они посмотрели друг другу в глаза и затем вдруг начисто испарились, как будто их и не было.
– Мама! – воззвал я к ней, пытаясь выбраться из постели, но это у меня никак не получалось; одеяло опутало меня с головы до ног, как гигантская анаконда, я даже руки не мог поднять. – Папа! – закричал я.
Затем кто-то стал меня трясти, и, открыв глаза, я увидел Макса, глядевшего на меня с переднего пассажирского сиденья.
– Алё, какого хрена?
– Ты спал, – сказала сидевшая за рулем Элизабет, – и кричал во сне.
– Прошу прощения, – сказал я, поправляя ремень, которым был пристегнут к сиденью.
– Элизабет, блин, велела мне разбудить тебя.
– Спасибо.
Больше мы ничего не сказали по этому поводу. Я посмотрел на свое отражение в окне.
Неожиданно я почувствовал страшную пустоту внутри и одиночество, а также вину за то, что я, может быть, был недостаточно хорошим сыном: мне, может быть, следовало чаще говорить им, пока они были живы, что я люблю их, или делать больше хороших дел, или сделать что-то одно, но такое, чтобы они гордились мной. Я подумал также, не мучило ли их то, что я был такой толстый, неработающий и не имеющий друзей и что они породили такого урода, за которого им было стыдно. Но хуже всего была мысль, что если даже мне удастся сотворить из своей жизни что-нибудь стоящее в будущем, если даже каким-то чудом я смогу как-то оправдать свое существование, то ни мама, ни отец Макнами этого не увидят. Они умерли, зная того Бартоломью, каким он был в прошлом, а тот Бартоломью категорически мне не нравился.
Кроме того, теперь я знаю, что имя отца Макнами было Ричард и что я ошибался, думая, что мама зовет так меня, и, таким образом, это имя играло двойную роль – по крайней мере, в моей жизни, – и из-за этого мне все труднее притворяться, что Вы, Ричард Гир, мой друг и мое доверенное лицо. И хотя я продолжаю писать Вам письма, я чувствую, будто пишу умершему человеку или созданию моего воображения, вымышленному персонажу. Это также вызывает у меня ощущение, что я ужасный болван.
Поначалу обращение к Вам в письмах и разговоры с Вами во время Ваших визитов ко мне представлялись мне настолько правильными и замечательными, что теперь все это кажется вдвойне ужасным, поскольку было ошибкой, фальшивкой.
Тем не менее я считаю, что должен рассказать Вам эту историю до конца – пусть даже всего лишь потому, что мне необходимо поделиться этим хоть с кем-нибудь.
Прибыв в Оттаву, мы попросили механическую даму из GPS подыскать нам отель, и она без труда выполнила это.
Отель предоставлял самые разные услуги, и мы, воспользовавшись этим, отдали им ключи от автомобиля, получив в обмен небольшой лист бумаги.
Элизабет посоветовала мне использовать мою «аварийную» кредитную карточку, которую мама дала мне много лет назад, – при регистрации в отеле имя на карточке сравнивают с именем в паспорте. Это представлялось логичным, и я послушался ее совета.
Мы сняли один номер на троих и заплатили за двое суток. Пока мы занимались процедурой оформления, Макс нервно расхаживал по залу взад и вперед. Ему так не терпелось отправиться утром в Кошачий парламент, что он хотел лечь спать как можно скорее, чтобы меньше мучиться в ожидании.
– Все оформлено, можете занять номер, мистер Нейл, – сказал мне портье и вручил два ключа.
В номере на четвертом этаже Макс немедленно стал готовиться ко сну и облачился в пижаму, украшенную кошачьими силуэтами и красной надписью на груди, объясняющей, что это «кошачья пижама». Затем он почистил зубы, умылся и нырнул в ближайшую к окну постель.
– Пора, блин, спать, – объявил он.
– Макс, сейчас только восемь, и мы еще не ужинали, – сказала Элизабет, но Макс уже храпел.
– Пойдем поужинаем все-таки? – предложил я.
Элизабет кивнула.
Мы закутались как следует и вышли на заснеженную улицу. Резкий ветер с реки Оттавы хлестал в лицо.
– Похоже на Англию, – заметила Элизабет, когда мы проходили мимо здания парламента. – Часы на башнях и все прочее.
– Ты была в Англии?
– Нет. А ты?
– Никогда.
– Но ты согласен, что тут похоже на Англию?
– Наверное.
Довольно долго мы шли бесцельно, знакомясь с городом, чувствуя холод на щеках. После езды в автомобиле было приятно пройтись.
Элизабет остановилась перед кафе, в витрине которого были выставлены все фигуры китайского зодиака, а позади них восседал, скрестив ноги, толстый нефритовый Будда.
– Может, здесь поедим?
– Давай, – согласился я, и мы вошли.
Элизабет заказала китайскую лапшу, и я тоже. Мы сидели в молчании, ожидая, когда принесут еду, и слушая музыку. Похоже, это было что-то азиатское – пронзительные флейты и нечто вроде унылой шарманки.
Я подумал, что, может быть, китайская лапша в Канаде будет по вкусу не такой, как в Штатах, но она оказалась такой же.
После китайской лапши нам принесли печенье-гадание.
На печенье Элизабет было написано:
в гармонии плохо только то, что она по определению кратковременна.
Мне досталось:
друг – это твой подарок самому себе.
– Что это вообще значит? – спросила Элизабет.
Я только пожал плечами.
Мы посидели в кафе еще какое-то время, допивая зеленый чай, который подали в черном чайнике, имевшем форму дракона. Чай мы наливали в маленькие белые чашки с нарисованными на них синими китайскими символами.
– Как ты думаешь, почему мы оказались в Оттаве вместе? – спросил я. – Какой в этом смысл?
Элизабет ничего не ответила и отвернулась к окну, глядя на проезжающие машины. Лицо ее казалось окаменевшим.
Когда я заплатил по счету, она встала, я за ней, и мы стали бродить по заснеженному городу.
Элизабет не раскрывала рта, и я тоже.
Мы просто ходили.
И ходили.
И ходили.
И хотя я замерз, об этом я тоже не стал говорить, потому что мне хотелось ходить так с Элизабет вечно, и я боялся сделать или сказать что-нибудь такое, что преждевременно прекратило бы нашу прогулку.
Элизабет, казалось, глубоко задумалась о чем-то; я чувствовал, что лучше ничего не говорить, – и не говорил.
В холле отеля она спросила, не хочу ли я выпить с ней что-нибудь в баре, и я сказал: «Конечно» – даже прежде, чем осознал, что последняя из оставшихся у меня жизненных целей сейчас будет достигнута.
Элизабет заказала мартини «Кетель-уан» со льдом и дополнительными оливками. Я не имел представления об этом коктейле, но заказал его же.
Подали напитки, я расплатился за них кредитной карточкой отца Макнами.
Мы сидели в кожаных креслах причудливой формы; бармен принес блюдо с плитками фруктово-ореховой смеси и поставил его перед нами на маленький столик, не достигавший по высоте наших коленей.
– Будем бодренькими! – произнесла Элизабет, подняв свой бокал.
Хотя голос у нее был совсем не бодрый, я тоже поднял бокал, и мы соприкоснулись краями, совсем как показывают по телевизору.
Я пригубил напиток. В основном ощущался вкус соленых оливок, но алкоголь обжигал горло, и это было приятно.
Я впервые пил алкогольный напиток с женщиной, но оказалось, что в этом нет ничего особенного – совсем не то, что я ожидал.
Я еще раз пригубил коктейль, Элизабет сделала уже несколько глотков.
Наступило неловкое продолжительное молчание. Я чувствовал, что в Элизабет происходит какая-то внутренняя борьба.
Неожиданно она достала из сумочки оранжевый пузырек с таблетками и поставила его на стол рядом со своим бокалом.
– Что это? – спросил я.
– Это мое средство ухода.
– Не понимаю.
– Неужели?
Я помотал головой.
– Нам с Максом некуда деться. У нас нет дома, нет родственников. Я обещала брату, что на его сорокалетие свожу его посмотреть Кошачий парламент. Завтра я выполню это обещание. Но потом у нас не остается никаких вариантов. Я устала, Бартоломью, я действительно устала.
Тут уж до меня дошло, что имеет в виду Элизабет. Я схватил пузырек и сказал:
– А что, если ты переедешь жить ко мне? Вместе с Максом. Будем жить, как одна семья.
– И что ж это за семья будет?
– Самая лучшая, какая может быть, – ответил я.
Она улыбнулась и посмотрела на пол:
– Спасибо, но ты просто стараешься меня утешить.
– Чем это плохо? Как знать, может быть, все, что произошло, – мамина смерть от рака, наша случайная встреча с Максом, наше одновременное решение поехать в Канаду, мои посещения библиотеки, где ты работаешь, тот факт, что ты отличаешься от других, и даже смерть отца Макнами, – может быть, все это было не случайно, все вело к тому, чтобы мы были вместе, втроем.
– Ты сознаешь, как дико это звучит?
– Почему? Я просто перечислил все, что случилось с нами, и сделал определенные выводы.
Я сам не мог поверить тому, что произнес это с такой уверенностью. Должно быть, это все-таки Ваше влияние, Ричард Гир.
– Я никогда не встречала таких людей, как ты, Бартоломью, – сказала она, мешая в бокале трубочкой с насаженной на нее оливкой. – Я восхищаюсь твоей почти безграничной добротой. Но, к сожалению, чтобы выжить в этом мире, одной доброты мало.
Я понимал, что она имеет в виду, но понимал я и то, что мамина философия – это мощное оружие, и решил, что самое время применить ее на практике.
– Я очень хотел бы, чтобы ты жила со мной, Элизабет, – сказал я. – Это вполне осуществимо. Мне хочется в это верить, потому что альтернатива, – я потряс пузырек с таблетками, – слишком непривлекательна. Почему бы тебе не поверить мне? Что ты теряешь? Мы завели бы кошку для Макса. Он мог бы работать в кинотеатре, ты могла бы по-прежнему помогать в библиотеке, я мог бы…
Тут я запнулся, потому что я не знал, чем я мог бы заняться. Все, что я делал до сих пор, – это ухаживал за мамой и был ее сыном. А сейчас я обещал стать кем-то гораздо большим, чем я был. Опять притворство.
– У меня все плохо, – сказала Элизабет. – И у Макса тоже. Мы покалеченные люди. Со мной не может быть ничего, кроме проблем. Ты же и сам должен был уже понять это. С нами трудно.
– И я покалеченный! И со мной одни проблемы! Полная неразбериха! Это прекрасно!
– В этом нет ничего прекрасного! – Элизабет уже чуть ли не кричала.
Было ясно, что это мучает ее уже давно – слишком давно – и надежд у нее в запасе осталось мало.
– Все это очень плохо! Я не могу позволить себе рассчитывать на что-либо прекрасное. Прекрасное существует не для таких людей, как мы, Бартоломью. Приемлемое. Я хочу всего лишь приемлемого. Если бы я могла наладить приемлемую жизнь, я была бы очень рада. – Она покачала головой и уставилась на свои колени.
Я видел, как ее губы беззвучно шевелятся за завесой каштановых волос – она опять спорила сама с собой. Неожиданно она подняла голову и сказала:
– Я не думаю, что могла бы совершить этот уход. Я не могла бы бросить Макса одного. А теперь я взваливаю свои проблемы на тебя.
Она покачала головой, посмотрела на потолок, затем опять уставилась на свои колени.
Некоторое время мы молча потягивали мартини.
И тут мне в голову пришла идея, на первый взгляд бредовая, но я решил тем не менее осуществить ее, потому что я чувствовал, что наступил такой момент, когда мне надо стать кем-то бóльшим, чем я обычно являюсь.
– Представь себе, что я – это ты, – сказал я Элизабет. – Если бы это было в фильме, то в ответ на мое предложение жить всем троим вместе как одна семья ты ответила бы следующим образом. – Я перешел на девичий фальцет, утрированно драматический голливудский голос Вивьен Уорд или Джулии Робертс: – Предположим, Бартоломью, мы примем твое великодушное предложение. Ты уверен, что это получится? Подумай как следует. Нам не требуется много, как мы можем требовать чего-то? Но уверен ли ты, что мы сможем вести приемлемое существование; ведь я в этой жизни стремлюсь всего лишь к приемлемому существованию. – Тут мой голос почему-то задрожал: – Больше я ничего не прошу. Мы с Максом непривередливы, но жизнь обошлась с нами слишком круто. Поэтому скажи мне честно, Бартоломью, веришь ли ты в то, что приемлемое существование возможно?
Элизабет допила коктейль.
– На самом деле никакие пришельцы не похищали меня. – Она убрала волосы от лица. Ее трясло. – Врачи позвонили Максу в Вустер, когда я приходила в себя в больнице, потому что в моем страховом свидетельстве он был указан как ближайший родственник. Он тут же приехал поездом в Филадельфию и чуть с ума не сошел, увидев меня. Макс простоват, но у него большое сердце. Это не пустые слова. Он не понимает, что в мире с людьми происходит что-нибудь страшное ежедневно. Ужасное. Вроде… вроде… – Она опустила голову, и волосы опять закрыли ее лицо. – Это были пьяные дикари, они даже не предстали перед судом. Макс не мог смириться с этим. Но как ты можешь уберечь свою сестру от столь страшного непредсказуемого несчастья, как нападение на берегу реки Делавэр в холодный осенний вечер? Нападения, в результате которого у нее по ногам текла кровь? И вот, чтобы хоть как-то успокоить его, мы вместе сочинили в больнице эту историю про пришельцев – прямо как какие-нибудь малыши. Он настоял на том, чтобы переехать ко мне на случай, если придется опять защищать меня от пришельцев, и так эта выдумка стала частью нашей жизни. Но, с другой стороны, можно ведь посмотреть на это и как на трогательную историю отношений брата и сестры…
Элизабет посмотрела на меня наполовину несчастным и наполовину счастливым взглядом и улыбнулась вымученной улыбкой.
Я кивнул, потому что понимал, что это надо сделать, хотя внутри был потрясен, и к тому же меня раздирали сомнения. Я даже не знал, кто оплачивает счета за мамин дом, и теперь, после смерти отца Макнами, вряд ли мог узнать это; к тому же я вовсе не был уверен, что приемлемое существование возможно для меня самого, не говоря уже о нас троих.
Собственно говоря, я ничего не знал наверняка.
Но я решил, что могу и на этот раз притвориться ради Элизабет – притвориться, что я сильнее, чем я был на самом деле, потому что в данный момент от меня требовалось именно это. Я притворился, что я сильный, и постарался выразить Элизабет сочувствие. Я надеялся, что мама и отец Макнами были бы горды мной. Я уверен, что далай-ламе понравилось бы все, что я делал в этот вечер. Элизабет начала плакать, и даже не просто плакать, а неудержимо рыдать, так что я обнял ее и тоже начал плакать, потому что я очень тосковал по маме, и отца Макнами тоже не было, и я только начал осознавать, что это бесповоротно, что у меня никогда уже не будет отца и не будет тайны, которая перестала быть тайной, и я думал о том, что Элизабет не была похищена пришельцами, а пережила нечто более страшное, чем налет подростков на наш дом, которые писали и какали на наши постели и засунули образ Христа Спасителя в унитаз… и о том, как мы все оказались в Канаде, и почему мы живем так странно, совсем не как остальные нормальные люди.
Могли ли мы ждать чего-то хорошего?
Пока Элизабет рыдала у меня на плече, я решил, что доверюсь принципу «нет худа без добра» независимо от того, правда это или нет, – доверюсь настолько, чтобы предпринять конкретные шаги, даже, может быть, найду какую-нибудь работу, чтобы подарить Элизабет сказку, как Вы, Ричард Гир, столько раз делали в своих фильмах.
Мама не дождалась сказки, так, может быть, Элизабет дождется?
Может быть.
– У вас все в порядке? – раздался голос бармена. Я поднял голову, и прядь волос Элизабет попала мне в рот. Несколько человек, находившихся в баре, смотрели на нас во все глаза.
Увидев, что на нас все смотрят, Элизабет выбежала из бара. Я побежал за ней.
В лифте я не знал, что мне делать.
Элизабет продолжала плакать, и хотя она плакала теперь тихо, я чувствовал, что она не хочет, чтобы я к ней прикасался, успокаивал ее и вообще разговаривал с ней. Лицо ее было ярко-красным, из носа вовсю текло, хотя она все время вытирала его рукавом.
Я молчал.
Около дверей нашего номера она взяла себя в руки и сказала:
– Не стоит будить Макса, согласен? Пусть он спит спокойно и ничего не знает. Завтра у него большой день. Пусть это будет праздник для него. Договорились? Это все, что у нас осталось. Пусть это будет праздник для всех нас. Ты согласен?
Я кивнул.
Она вставила карточку в прорезь, зажегся маленький зеленый треугольник, но она медлила открывать дверь и обратилась ко мне с вопросом:
– Если мы будем спать с двух разных сторон постели, ты обещаешь не сдвигаться в мою сторону? Обещаешь, что будешь сохранять между нами дистанцию хотя бы в фут?
– Обещаю, – сказал я.
– Мы можем жить у тебя в доме, пока не определимся окончательно?
– Да. Я очень хочу, чтобы вы жили у меня – без всяких сроков.
– Ты обещаешь? Ты не передумаешь?
– Никогда.
Элизабет кивнула, и я заметил, хотя она и пряталась опять за своими волосами, что она вроде как подмигнула мне обоими глазами.
Это было похоже на то, как если бы она загадала желание и скрепила его двойным подмигиванием, – по крайней мере, мне это так представлялось.
Мы вошли в комнату, но свет зажигать не стали.
Она переоделась в ванной, а я тем временем надел пижаму.
Затем я высыпал содержимое ее оранжевого пузырька в унитаз и спустил воду. Я не хотел оставлять ей никаких средств ухода.
Она выбрала правую сторону кровати, я пристроился на левом краю.
Я не позволял себе уснуть, чтобы не нарушить обещание и не перекатиться во сне, коснувшись Элизабет.
Я слушал дыхание их обоих и смотрел на зеленые инопланетные цифры электронного будильника.
В 4.57 Элизабет прошептала:
– Бартоломью?
– Да? – прошептал я.
– Прости, если я задурила тебе голову сегодня вечером.
– Ты не задурила.
– Правда?
– Правда.
В 5.14 она прошептала:
– Спасибо.
– Тебе тоже спасибо, – ответил я.
Так мы пролежали в темноте еще два часа, пока Макс не проснулся и не стал прыгать между нами на нашей кровати, безостановочно вопя: «долбаный кошачий парламент! долбаный кошачий парламент!»
И, должен признаться, неукротимый мальчишеский энтузиазм Макса значительно повысил мое настроение, несмотря на все пережитое.
Хорошо, когда у тебя есть друзья.
И до меня стал доходить смысл предсказаний на печенье, который я сначала не понял.
Ваш преданный поклонник
Бартоломью Нейл
