37
Анна лежала в глубине темной камеры, где воняло мочой, а со стен капала вода. Белая плесень проступала меж камней, она забивалась под ногти Анне, когда та гладила стены, от плесени потом воспалялись глаза, до рвоты сводило внутренности.
За три дня ее одолели паразиты, однако, почесавшись, она подумала о коровах, страдавших от мух, или о диких животных, одолеваемых клещами, и решила не обращать на них внимания. Среди бури, опустошившей ее жизнь, в этой клоаке, именуемой тюрьмой, она старалась сохранять спокойствие. Если она расслабится, то будет похожа на виновную. Суд над ней должен был начаться сегодня. Расследование было проведено быстро, что наводило ее сторонников — Брендора, тетушку Годельеву, простых людей — на невеселые мысли.
Доказательства были против Анны. Из-за явных симптомов отравления — судороги, спазмы, асфиксия — смерть Великой Мадемуазель сочли насильственной, а во время заутрени, когда стало известно, что при подобных же обстоятельствах скончался врач больницы монастыря кордельеров, между обоими событиями была установлена связь. Все свидетельствовало о вине Анны: среди ее письменных принадлежностей был найден зеленый пузырек с ядом, бегинки видели, как она потчевала этим зельем настоятельницу, люди из приюта Святого Космы сообщили, что Анна неоднократно беседовала с врачом и уносила с собой какие-то пузырьки, а поскольку в тот день она заходила в больницу за четверть часа до того, как у Себастьяна Меуса началась агония, было выдвинуто предположение, что она устранила лекаря, боясь, что тот донесет на нее.
И эти убийства были не единственным ее преступлением: Ида свидетельствовала, что ее кузина проводила в полнолуние сатанинские ритуалы в окружении диких зверей. Повествуя о ее странном бегстве, разукрасив массой подробностей ночное купание в реке, она выдвинула предположение, что Анна поклонялась серому светилу, возносила к звездам таинственные заклинания и в конце концов отдалась волку. Их дикие объятия были Иде отвратительны, стоны наслаждения, издаваемые ее кузиной, звучали громче рычания хищника. Это обвинение быстро облетело город: оно настолько возбудило умы, что из невероятного предположения быстро стало всем известной истиной; мужчины и женщины, отдавая предпочтение низменным, а не возвышенным аргументам, находили совершенно естественным, что ведьма совокупляется со зверем; это казалось им более правдоподобным, чем то, что дева может повелевать опасным хищником.
После этого Иде уже не составило никакого труда описать медитации Анны как транс, во время которого она открывала дьяволу врата своего тела. Кроме того, она уверяла, что кузина навела на нее порчу, — как иначе объяснить ее фантастическое уродство? Демонстрируя свое обезображенное лицо, шрамы, ожоги, она обвиняла в этом Анну.
Воображение калеки разгулялось: каждый день она добавляла все новые позорные и гнусные подробности. К счастью, капитан быстро закончил дознание, иначе она обвинила бы Анну в пожаре, виновницей которого была сама.
Поскольку Ида ничего не могла понять в Анниных стихах — в «претенциозном вздоре», воспользоваться ими она не смогла. Зато архидиакон, в тот же день узнав об аресте провидицы и смерти ее покровительницы, незамедлительно отправил имевшиеся у него копии стихов в канцелярию суда, приложив к ним свой комментарий, в котором заявлял, что усмотрел в этих произведениях признаки атеизма и веры, входившей в противоречие с догматами Церкви. Нечестивость вместе с подозрениями в ереси усугубляли положение Анны, поскольку процесс выходил за рамки гражданского права. Чтобы успокоить председателя суда, опасавшегося, что слушания могут затянуться, архидиакон сам посетил его, объяснив, что, если он будет выступать в качестве консультанта по теологическим вопросам, нет смысла призывать представителя инквизиции.
Брендор, узнав об этом, попытался прибегнуть к своим связям, но в ответ получал лишь невнятные возмущенные возгласы. Его внимательно выслушивали и обещали что-то неопределенное: все боялись, поскольку из-за анабаптистов, сторонников Мюнцера, множества отступников от римско-католической веры, Фландрию и Германию охватила смута. Ни один религиозный деятель, ни один ученый не придет оспаривать злобные инсинуации архидиакона, приглашенного выступать в суде.
Щелкнул замок. Застонали ржавые петли.
Стражник распахнул дверь камеры, потребовав, чтобы Анна следовала за ним. Он открыл огромными ключами многочисленные решетки, затем закрыл их за ней и повел ее в канцелярию. Оттуда Анна проследовала в зал суда.
При ее появлении вздох изумления вырвался из груди присутствовавших. Красивая, удивительно светлая, эта девушка со спокойным лицом совсем не была похожа на ведьму, о которой только и было разговоров последние три дня.
Брендор, укрывшийся за колонной, улыбнулся. Не станет ли сама Анна, благодаря своей грации, исходящему от нее свету, нежной мудрости, лучшим своим защитником? Он с удивлением понял, что в нем воскресает надежда.
Что же до Анны, то еще во время предыдущих допросов она поняла, откуда дует ветер: это дело рук архидиакона и ее кузины. Значит, перед ней два пути: согласиться с этими обвинениями или отвергнуть их.
Но как она могла обвинить Иду? Анна не знала, что кузина сумела хладнокровно убить двоих, а потом обвинить в этом свою исцелительницу. Ведь приписываешь другим лишь те поступки, на которые способен сам. Когда речь идет о выяснении мотивов, воображению не хватает размаха: оно оказывается на незнакомой территории и проходит по ней, ничего не затронув. Поскольку Анна не могла поверить в порочность Иды, она решила, что следует поправить лишь рассказ о волке. Что же до архидиакона, то она, очевидно, сумеет доказать его ошибку, уповая на разум судей.
Она не могла объяснить лишь одно: как яд попал во флакончик… Однако надеялась, что после трехдневного расследования капитан-дознаватель сможет указать на след или предложить какие-нибудь варианты.
Ей зачитали основные обвинения.
По мере того как живописали ведьмовство Анны, превращали ее в сумасшедшую, убийцу, сознание уносило девушку за пределы зала суда, она думала о лебедях, плавающих в каналах, о цветах за домом, о величественной плакучей иве, которая справляла свой тихий траур на речном берегу. В общем, она перестала слушать, потому что ей казалось, что рассказывают о ком-то другом.
Прокурору пришлось несколько раз повторить свой первый вопрос:
— Признаете ли вы обоснованность выдвигаемых обвинений?
— Каждое обвинение обоснованно, но все они несправедливы.
— Объясните.
— Я отправилась к реке, чтобы выкупаться вместе с рыбами и лягушками, но никакого сатанинского ритуала не совершала. Я писала стихи, но славят они Бога и Его одиночество. Я действительно накапала жидкость из зеленого флакончика в стакан, но в нем было лекарство, которым Великая Мадемуазель лечилась уже вторую неделю, кто угодно может это подтвердить. Что же до Себастьяна Меуса, то он сам составил это лекарство и дал его мне. Я восхищалась им, он дважды спас мою кузину Иду. И я уважала Великую Мадемуазель. То, что здесь говорят, лишь злые выдумки.
— Вы отрицаете их?
— Точно так же, как и действия, и намерения. В душе я никогда не желала другим зла.
— Только ведьмы говорят с животными.
— Нет, все те, кто часто видит животных, понимают их язык и могут с ними разговаривать.
— Даже с волком?
— Волк — Божье создание, как и мы.
— Значит, можно с ним совокупляться?
Анна закусила губу. Почему они не слышат, что она говорит им? Ее ответ проскользнул мимо ушей ее обвинителей, будто форель выскользнула из рук.
— Я не совокуплялась с волком. И ни с кем другим.
Шепот пробежал по залу: одни верили ее словам, другие сомневались.
Тогда архидиакон привлек к себе внимание, постучав по пюпитру.
— Однако, — мирно провозгласил он, — когда читаешь ваши стихи, не создается впечатления, что их автор — невинное создание. Позвольте, я процитирую:
Возлюбленный, мой рыцарь без брони,
Свет рук твоих меня из глины лепит.
На белом свете мы с тобой одни,
Вдвоем — едины, словно звук и лепет.
Архидиакон улыбнулся, считая вопрос закрытым.
— Вы говорите об объятиях, о телах, создающих друг друга, вы множите любовников и любовниц. Разве так пристало говорить девственнице?
— Я уже говорила монсеньору, что мои слова редко выражают то, о чем я говорю. Я обращаюсь в этом стихе к Богу.
— Конечно, такая посредственная поэтесса, как вы, не всегда может справиться со словами, это правда. Однако слова вы ищете и находите на ниве похоти.
— Это лишь образы.
— Но какие! Тела, ласки, проникновения, пот, экстаз. Настоящая похоть, что же еще? Можно подумать, мы в гостях у Сатаны.
— Разве монсеньор не читал Песнь песней?
Стрела попала в цель, у архидиакона почва ушла из-под ног. Брендор ликовал, стоя в тени колонны, — если не он был автором этого хлесткого ответного удара, то именно он помог Анне найти его, предложив изучать Библию.
Судьи продолжили свое дело.
— Что вы искали, погружаясь в воду?
— Мира для размышлений.
— Что вы называете размышлением?
— Ты покидаешь свое тело, чтобы слиться с главным.
— С главным?
— С любовью, которая разлита между творениями Божьего мира. В каком-то смысле с Богом.
Архидиакон резко поднялся с места:
— В каком-то смысле с Богом! Да разве можно терпеть подобные выражения?! Как будто Бог — это нечто приблизительное.
— Монсеньор прав. Бог — это все. Однако сказать «Бог» — не значит понять Его.
— Она отчитывает меня как плохого ученика! Эта невежда разговаривает подобным образом с эрудитом! Откуда подобный апломб?
— Какая разница, монсеньор? Здесь не о моем апломбе речь.
Собравшиеся затаили дыхание. Несмотря на всю свою тонкость и красоту, Анна совсем не была слабой. Ее твердость поражала. И с каждым мгновением — все сильнее.
— Почему вы выходили из дому по ночам?
— Днем я занята в бегинаже.
— А почему в полнолуние?
— Чтобы не заблудиться в полях и в лесу. Иначе мне не видно, куда идти.
— Чего вам не хватает в Брюгге?
— Природы.
— Почему?
— Потому что в городе я чувствую только людей. В лесу же я чувствую Бога.
— А в церквах, построенных, кстати, как раз для людей, вы не чувствуете Его?
— Чувствую, когда смотрю на свет.
После этого ответа в зале воцарилась полная тишина. Анна не поняла, что подобным ответом сыграла на руку судьям. Все вместе и каждый в отдельности рассматривали церковь как место для исполнения долга — в церкви нужно было преклонять колени, осенять себя крестным знамением, петь, слушать, молиться, читать Библию, исповедоваться. И если следовало на что-нибудь смотреть, то на распятие над алтарем, а вовсе не на свет. Анна говорила не как христианка, это, скорее, были речи дикарки. Очевидно, эта женщина была похожа на ведьму, свободная, гордая, она была близка к природе и плотской любви.
— Ваша кузина Ида обвиняет вас в том, что вы ее сглазили.
— Зачем мне было это делать? Я столько месяцев подряд выхаживала ее. Я люблю ее.
— Вы всех любите?
Это замечание вырвалось из уст прелата.
Анна спокойно приняла его:
— Я стараюсь. — Прежде чем продолжить, она повернулась к архидиакону. — Даже тогда, когда мне это трудно. Разве Христос не говорил нам: «Возлюбите врагов своих, как самих себя»?
Прелат пожал плечами, делая вид, что далек от мирских страстей.
Прокурор педантично продолжал задавать вопросы, как будто тщательность могла заменить ум.
— Подобное стечение бед, свалившихся на вашу кузину, кажется подозрительным: она необъяснимым образом оказалась в горящем доме, потом ее нашли повешенной.
— Бедной Иде пришлось многое пережить.
— Она объясняет это порчей, которую вы на нее навели.
— Среди испытаний, выпавших на ее долю, есть и нравственные. Ида так мучится, что часто ее страдания обращаются в ненависть, ярость, бред. В такие минуты ей хочется отыскать виновного в ее несчастьях, обвинить в них кого-нибудь, а не себя. Вместо того чтобы вглядеться в свою душу, она предпочитает искать врагов.
— Вы отрицаете, что навели на нее порчу?
— Это невозможно, ибо порчи не существует.
— Что вы сказали?
Присутствующие были удивлены не меньше, чем судьи.
— Вы не верите в проклятия?
— Не верю. Истории про порчу, колдовство, про чары, из-за которых человек низвергается в бездну, — это просто сказки для детей. У слов нет подобной силы.
— Значит, вы не верите и в благословение?
Анна почувствовала, что совершила ошибку. Она не заметила западню, подготовленную архидиаконом.
Она что-то бессвязно пробормотала.
Архидиакон торжествовал победу:
— По-вашему, и месса — это просто детские песенки? Слова, произносимые во время крещения, бракосочетания, рукоположения сводятся к простому жужжанию осы? Вы не можете себе представить, что в этих словах заключается Божье благословение, изливающееся на человека?
Анна замкнулась в своем молчании.
— В конце концов, это логично. Если вы не верите, что проклятие кличет Сатану, вы не верите и в то, что благословение подразумевает Божье присутствие. Вы не воцерковлены.
Он поднял перед собой книгу, показывая ее судьям и залу.
— Если опираться на «Malleus Maleficarum», или «Молот ведьм», — труд, написанный двумя монахами-доминиканцами, чей авторитет в этой области неоспорим последние пятьдесят лет, то обвиняемая соответствует всем критериям определения ведьм: глоссолалия — ведьмы употребляют неизвестные нам выражения (об этом свидетельствует ее кузина, а также показывает и постоянная критика нашего языка); использование снадобий — очевидно, что она лечила кузину лишь для того, чтобы экспериментировать с новыми рецептами; составление ядов — они были предназначены для Великой Мадемуазель и врача из приюта Святого Космы, который, возможно, готовился донести на нее; использование проклятий против ее кузины, которую она сделала калекой, — достаточно взглянуть на бедную девушку, чтобы убедиться в их ужасающей силе. Все это доказывает ее занятия колдовством и, конечно же, склонность к ереси, потому что в булле «Super illius specula» папа Иоанн Двадцать второй именно так называет это занятие!
Брендору захотелось вмешаться. Если архидиакон продолжит свою охоту на ведьм, которую со всей категоричностью Иннокентий VIII в 1484 году провозгласил своим скрипучим голосом, то он, Брендор, скажет о неоднозначности «Молота ведьм» Генрикуса Инститориса и Якоба Шпренгера — труда, который обосновывал эту охоту, вводил определение ведьм, оправдывал их заточение и казнь. Несмотря на успех трактата и постоянные его переиздания, Рим в 1490-м запретил «Молот ведьм» из-за его противоречий с католической демонологией. Однако, предупреждая возможные возражения, архидиакон, сделав театральный жест, повернулся к суду.
— Но я подозреваю, — провозгласил он, — что за этой ересью скрывается еще одна, столь же страшная, если только не страшнее. Могу ли я, господа судьи, в качестве знатока теологии задать один вопрос?
Не желая злить нового архидиакона, который все более и более напоминал инквизитора, судьи дали свое разрешение.
Архидиакон обернулся к девушке. При всей своей строгости и верности обету блюсти чистоту телесную он воззрился на нее, как на паштет из дичи, который собирался отведать.
— Анна, что вы думаете об индульгенциях?
Наученная Брендором, Анна поняла, куда он клонит. Она ненадолго задумалась и ответила:
— Вы угадали, монсеньор.
— Неужели?
— Вам прекрасно известно, что я их осуждаю.
— Точно так же, как последователи Лютера?
— Какая разница? Спасение души нельзя купить за деньги. С Богом не торгуются. От индульгенций нет проку ни Богу, ни грешникам.
— Кому же они тогда выгодны?
— Тем, кто их продает.
Зал вздрогнул.
Брендор вжался в колонну. В это мгновение он понял, что Анна не сдастся. Для нее не существует компромиссов, она будет продолжать говорить то, что диктует ей ее вера, идя прямо к своей гибели.
— Мы сформировали свое мнение, — заключил прелат. — Однако предлагаю вам последнюю возможность одуматься. Можете ли вы поддерживать ту веру, что так славите, без святых таинств?
— Могу.
Присутствующие возмутились, судьи переглянулись, качая головой.
Архидиакон же торжествовал. Он сделал широкий жест рукой, будто сообщал присутствовавшим: «Видите? Вот еще одна ересь!»