34

Анна быстро схватила стул, поставила его на сундук и попыталась снять Иду с крюка.

Не удалось.

Веревка не поддавалась, тем более что тело своей тяжестью затрудняло выполнение задуманного. Анна закричала, зовя на помощь, обхватила тело самоубийцы, приподнимая его, чтобы ослабить давление петли на шею.

На ее крик прибежал Брендор. Благодаря своему высокому росту он сумел высвободить Иду из скользящей петли.

Наступило удушье, но она все еще подавала признаки жизни. Они положили ее на пол, поддерживая голову.

Какая-то юная бегинка вызвалась сбегать за врачом, но прежде, чем она выскочила из комнаты, Анна посоветовала ей обратиться к Себастьяну Меусу из приюта Святого Космы, а не к ленивым врачам из больницы Святого Иоанна.

Ида была очень плоха, она изредка приходила в сознание. Она молчала и единственным уцелевшим глазом печально смотрела на своих спасителей. «Зачем вы это сделали? — звучал безмолвный вопрос. — Я так несчастна, что с радостью умерла бы».

При виде такого отчаяния, столь далекого от привычных оскорблений, грубых отказов и поношений, потрясенная Анна, которую переполняла бессильная любовь, не могла сдержать слез.

— Зачем, Ида, зачем?

К вечеру приютский врач счел, что Ида вне опасности: она отделалась синяками, несколькими царапинами от пеньковой веревки, болью в трахее и гортани при глотании да хрипотой. Врач ловко соорудил что-то вроде жесткого ошейника из предварительно вымоченной, чтобы тесно облегать плечи и шею, кожи. Ошейник он затем высушил и укрепил лозой. Ида должна была носить его не снимая в течение следующих двух недель. Поздним вечером, когда Анна ухаживала за Идой при свете единственной свечи, подавленная, страдающая от боли, спокойная, как никогда, и избавившаяся от желчной озлобленности девушка рассказала кузине о том, что произошло.

— Сегодня утром, как только ты ушла с Брендором и Великой Мадемуазель, я, не послушавшись твоего совета, решила отправиться в Брюгге. Понимаешь, я уже давно не ходила по нашему городу, глазея по сторонам. Я была так рада. Мне казалось, что, перейдя через мост, я все уничтожу: отменю пожар, залечу свои раны и опять стану такой, какой была прежде. Увы, уже на набережной я заметила гримасы ротозеев, некоторые остолбенело смотрели на меня, другие отворачивались. Я сначала даже обернулась, чтобы увидеть, что за зрелище или причудливый наряд вызвали такую реакцию. К несчастью, это была я, только я. Тут я увидела Вилфрида, одного из моих ухажеров. Я помчалась к нему, радостно выкрикивая его имя. А он не только не узнал меня, но и дал стрекача. Но я дура дурой бежала вслед за ним по улицам и продолжала звать его: «Вилфрид! Вилфрид!» На площади Сен-Кристоф он присоединился к своим друзьям. Там были Рубен, Матис, Фабер, Питер, Батист и Альбрехт. По правде говоря, с половиной из них я переспала, с остальными флиртовала. Когда они увидели, что к ним несется их товарищ, преследуемый вопящей во всю глотку сумасшедшей девицей, они расхохотались. Но когда я оказалась рядом с ними и назвала их по именам, смех затих. И в их глазах, Анна, я увидела не только отвращение, но и ненависть. Беспощадные взгляды. Взгляды, вопиющие о том, как я уродлива и отвратительна. «Ведьма, убирайся прочь, знать тебя не знаем». Я все твердила: «Я Ида». А они в ответ говорили, что не спят с женщинами-вампирами или суккубами, и советовали мне вернуться в ад. Я заплакала. Представляю себе, что за жуткий вид был у меня, когда из затянутой глазницы закапали слезы. Они отступили от меня с криками: «Ведьма, убирайся прочь!» Все они повторяли это слово: «Ведьма!» Поскольку я была так ошарашена, что не могла сдвинуться с места, парни удрали, а вокруг меня столпилось несколько десятков мальчишек, которые скандировали: «Ведьма, ведьма, ведьма!» Они окружили меня и устроили настоящую фарандолу. Бесноватые гномы! Когда я, собравшись с силами, пошла, они двинулись следом. Я пошла быстрее. Они не отставали. Тогда я помчалась, но меня догнали эти брюггские сопляки, которые похвалялись тем, что прогнали ведьму. Я скрылась в бегинаже, забралась в дом Великой Мадемуазель.

— Но…

— Да, я знала, что ее там нет. Я вошла в дом, потому что решила, что у нее есть это…

— Что — это?

— Зеркало.

Ида замолчала, молчала и Анна: вопросы были излишни.

Ида, у которой тряслись губы, вспоминала, как ей открылось ее изуродованное лицо. Больше всего она была потрясена тем, что обнаружила на себе «дьявольские метки»: жабью лапку, отпечатавшуюся на белке глаза, пятна на коже — участки тела, ставшие нечувствительными, увидела внезапно открывшуюся ей худобу — короче, знаки, которые подтверждали то, что она на самом деле ведьма, и оправдывали поведение парней.

— Вот так. Я успела стянуть веревку из кладовки, потом…

— Ида, что ты намерена делать? Начнешь по-новой?

Ида простонала:

— Мне не суждено умереть. Всякий раз я выживаю. Ни огонь, ни веревка — ничто меня не берет.

— Значит, ты будешь жить.

— Как?

— Я тебе помогу, клянусь!

Напичканная лекарствами, оглушенная открытием обрушившихся на нее невзгод, а также последствиями попытки самоубийства, Ида благосклонно приняла преданность кузины. Они расцеловались, чего с ними не случалось с раннего детства.

Девушки вдоволь наплакались в тот вечер. Рыдания успокоили и сблизили их. Впервые у Анны возникло предчувствие, что вскоре они с Идой смогут зажить мирно.

А в пятидесяти туазах от них Великую Мадемуазель мало заботила судьба Иды, зато она весьма была обеспокоена судьбой Анны. После встречи с архидиаконом она поняла, где таилась опасность: Брюгге был глух к тому, что говорила Анна. Ее время еще не пришло, хуже того, предрассудки заставляли слышать в словах Анны совсем не то, что та говорила. «Не она далека от нас, это мы далеки от нее». Если у Великой Мадемуазель было ясное осознание этого разрыва, то оно пришло к ней из разных эпох, сквозь которые она прошла, читая и изучая их. Плотью она принадлежала к своему веку, а духом — ко многим другим. Распри этого беспокойного шестнадцатого века не были для нее единственной точкой отсчета. Греки Платон, Аристотель, Плотин — особенно Плотин, Скот Ориген или латиняне — главным образом святой Августин, — так же как и рейнские мистики Матильда Магдебургская, Мастер Эккард и даже фламандские иллюминаты Ян ван Рюйсброк и Ян ван Лейвен, давали пищу ее размышлениям. Но ученым трактатам она предпочитала чистое сердце Анны. Поскольку она провела жизнь среди книг, то уже больше не питала иллюзий, она знала, что книги лгут, кричат, противоречат друг другу, что у них грязные уста, что эти книги слишком много ели, слишком много блевали, пережевывали, срыгивали, слишком много целовались и обнимались. Теперь, когда Великая Мадемуазель открывала какой-нибудь фолиант, она чувствовала тошнотворный запах. Двадцать-тридцать лет назад она бы не сумела оценить исключительную душу Анны, ибо ждала чудес только от прозопопей, рассуждений, риторических построений да запутанных силлогизмов. Сегодня она с почтительным удивлением принимала эту инженю, одобряя ее недоверие к языку: «Слова были придуманы для повседневного общения в жизни; они с трудом могут описать необычное».

Ей нравилась эта девушка, в которой сочетались невежество малого ребенка и мудрость человека пожившего, вернувшегося после долгих странствий. Итак, эпоха оказалась скорее агрессивной, чем мистической: реформа, направляемая Лютером и Кальвином, не смогла совершиться в лоне Церкви и привела к созданию другой Церкви — Храма. Столкновение по вопросам веры или богословия не ограничилось только теоретическим disputatio; оно потребовало оружия, осады, кровопролития и вело людей на смерть. Анна рисковала оказаться заложницей этой бури.

Этим вечером, когда кузины, взявшись за руки, плакали, Великая Мадемуазель несколько часов провела в молитвах, взывая к святой Елизавете, покровительнице обители бегинок. Утром, боясь, что защита святой не уладит ее земных дел, она послала архидиакону ларец с золотыми монетами, приложив к нему записку следующего содержания:

«Монсеньор, соизвольте принять этот подарок и мои извинения за то, что мы отняли у вас время. Надеюсь, что ваша доброта позволит вам проявить снисхождение к этой слабоумной и оставить ее там, где ей и положено быть, то есть в тени. Я, со своей стороны, заверяю, что вы никогда больше не услышите о ней. Примите, монсеньор, мои уверения в искреннем к вам уважении и восхищении вашим глубоким благочестием».

Ставя свою подпись, она с игривым цинизмом аристократки подумала: «Комплименты, экю — такой платы обычно достаточно».

Отправив ларец, она почувствовала, как горят все внутренности в ее вздувшемся животе. Никому про это не сказав, она легла.

Прошло несколько недель. Прелат не предпринял никаких действий в связи с Анной — к облегчению Брендора, у которого не было возможности поговорить об этом с Великой Мадемуазель, поскольку из дому та не выходила.

Анна каждый день навещала ее и читала ей свои стихи. По мере того как живот раздувался, старушка все более сдавала. А Ида, наоборот, пошла на поправку. Вместе с силами к ней вернулась и озлобленность. Ангельская кротость, которую она явила Анне тем вечером, после попытки покончить с собой, оказалась преходящей, вызванной шоком, подавленностью и лекарствами; чем скорее она выздоравливала, тем больше становилась прежней Идой — завистливой, негодующей и злобной.

Зато Анна не забыла тот вечер нежности, и не потому, что продлила его благотворное действие, хотя оно уже истекло: она отказывалась замечать, что Ида вновь стала неуживчивой, опять возненавидела ее.

На самом деле ярость Иды разгорелась из-за одного обстоятельства. В те дни, когда она еще ценила преданность Анны, как-то вечером она застала девушку горько плачущей.

— Анна, что случилось?

— Ничего.

— О чем ты плачешь?

— Не волнуйся.

С большим трудом, поборов в себе гордость, Ида сумела вымолвить:

— Что такого я сделала, что тебя так огорчило?

Анна улыбнулась сквозь слезы:

— Ты тут ни при чем. Меня тревожит то, что Великая Мадемуазель угасает с каждым днем.

Эти слова вызвали эффект искры в риге: огонь перекинулся на солому и в мгновение ока спалил все дотла. Ида могла принять любовь кузины, но лишь с тем, что объектом любви будет исключительно она. А поскольку Анне были дороги все, значит и любила она ее как всех, не больше и не меньше, и видела она в ней всего лишь попавшее в беду человеческое существо, одно из многих, кому требуется помощь. «Ага, ты любишь свою Великую Мадемуазель? Так вот, или она, или я!» — решила Ида. И тотчас открыла свое сердце, как и прежде, желчности, злопамятству и негодованию.

Однако Анна не только отказывалась замечать это, но, когда было трудно отрицать очевидное, она лишь вздыхала, думая при этом: «Как ей, должно быть, тяжело». Никакие грубости не смущали ее любви; больше того, каждый раз, когда Ида вела себя гнусно, Анна сильнее привязывалась к ней.

Анна изрядно продвинулась в своих медитациях. Она уже близко подошла к сущему, тому живому сердцу, которое бьется внутри мира, сжатие и расширение которого обеспечивает наше благоденствие; она приняла это тайное биение, через которое мы есть и к которому идем. Этот главный источник она назвала в одном из своих стихов «чистой любовью»:

Между просветлениями Анна ухаживала за Великой Мадемуазель. Ида, несмотря на свой крепкий сон, подозревала, что по ночам Анна уходит из дому. В первый раз она решила, что ей показалось. В другой раз Ида отчетливо видела, как Анна скрылась во тьме, а вернулась лишь под утро в насквозь промокшей одежде.

Ида пришла к выводу, что у Анны есть любовник. Эта догадка ее обрадовала. Она ликовала. Она приходила в восторг, но не потому, что Анна познала радость любви, а потому, что теперь Ида завладела тайной, которая могла разрушить репутацию кузины, этой кривляки, которую люди звали не иначе как Дева из Брюгге.

«Девственница, как бы не так! Такая же, как и я, — ухмылялась Ида, ворочаясь на своем ложе. — Эта лицемерка всех на свете ввела в заблуждение, однако я выведу ее на чистую воду».

К несчастью, поскольку она была еще слишком слаба, чтобы выслеживать Анну, рискуя сломать себе шею при малейшем неверном движении, ей пришлось ждать целых двенадцать недель, чтобы осуществить свое намерение. Все это время она считала, что Брендор и есть тот любовник, к которому по ночам Анна бегает за реку. Потому что мокрая одежда Анны поутру доказывала, что ей пришлось преодолевать водную преграду. Стало быть, она не оставалась в обители бегинок. Впрочем, никаких мужчин ночью в бегинаже не могло быть.

Чтобы увериться в своей правоте, Ида очень ловко, как ей казалось, расспросила кузину.

— Как ты находишь Брендора?

— Не поняла.

— Ты думаешь, он красивый?

Изумленная, Анна ответила не сразу. Она подумала, а потом произнесла нежным голосом:

— Разумеется, красивый. Даже очень.

По мнению Иды, это было признанием.

— А он не страдает оттого, что он монах?

— Я так не думаю.

— Нет, ты меня не понимаешь. Мужчине трудно отречься от зова плоти.

— Неужели?

— Да. Им это дается куда тяжелее, чем женщинам.

Ида несла невесть что — во всяком случае, противное тому, что она чувствовала: воздержание после того, как она стала калекой, тяжким грузом давило на нее.

Анна покачала головой:

— Об этом следовало бы спросить его.

— А он никогда… с тобой… словом, понимаешь…

Анна рассмеялась:

— Нет, Ида. Он меня любит, и я его люблю, но только не так.

Ида нахмурилась. Было ли это признанием или нет? С этой святошей никогда не знаешь, что и думать. Несколько дней подряд она наблюдала за ними, когда они говорили о чем-то под липой. Трудно было прийти к определенному выводу. Было ясно, что они в восторге друг от друга, но не было ни жестов, ни взглядов, указывающих на плотскую связь. Наконец Ида сочла, что она достаточно окрепла, чтобы выследить Анну, как только представится возможность. По двум признакам она могла предсказать, когда это произойдет: Анна отлучалась по ночам в полнолуние, после утомительного дня — она много работала, помогала бегинкам, читала вслух прикованной к постели Великой Мадемуазель. Именно так обстояли дела в один прекрасный день. Так как Великая Мадемуазель, по всем признакам, была совсем плоха, Анне пришлось немало потрудиться. Поскольку врачи бегинажа и больницы Святого Иоанна признали себя бессильными, Анна решила обратиться за помощью к Себастьяну Меусу из приюта Святого Космы, отменно владевшему врачебным искусством.

Поскольку об обычном врачебном осмотре не могло быть и речи — лечившие Великую Мадемуазель врачи были бы этим оскорблены, — Себастьян Меус попросил описать ему симптомы, поразмыслил, а потом попросил девушку подойти к нему попозже. Во время вечерни он вручил Анне зеленый флакончик и велел ей накапать из него десять капель в чашку с теплой водой и дать выпить больной.

Она выполнила предписание.

Вечером измотанная Анна сказала Иде, что ляжет спать пораньше. Ида потерла руки. Расчет был верен: после вечерни, когда бегинаж погрузился в сон, Анна, крадучись вдоль стен и стараясь, чтобы не скрипнули деревянные половицы, выскользнула из дому.

Анна продвигалась осторожно, оставаясь незамеченной, опасаясь наткнуться на что-нибудь и наделать шуму, который ее выдаст. Прихватив валявшееся на берегу полено, она спустилась к реке Рей. Войдя в воду, она, навалившись на него грудью, чтобы легче было плыть, заработала ногами и поплыла, рассекая воду.

Не колеблясь Ида, которая в детстве соперничала с Анной на пруду, поступила так же: навалившись телом на деревяшку, она принялась по-лягушачьи разводить ноги.

Чтобы ее не обнаружили, Анна несколько раз замедляла ход, прячась за своим плавательным средством, и переставала работать ногами. В темноте дозорный, склонившись над протокой, увидел бы только плывущий по воле вод еловый чурбак.

Ида следовала ее примеру, хотя и беспокоилась, хватит ли у нее сил, если плыть придется еще долго.

«Почему она уходит из города? Где же у нее свидание с Брендором?»

Миновав последние дома, Анна выбралась на берег, поднялась по откосу и зашагала дальше.

Довольная тем, что можно вылезти из холодной воды, Ида в свою очередь вышла на берег. Анна шагала долго, сначала по дороге, потом по тропинкам и, наконец, прямиком через лес. По тому, как уверенно она шла, Ида пришла к выводу, что маршрут ей хорошо знаком.

Несколько раз под ногами Иды трещали сухие сучья. Анна, должно быть, слышала треск, однако продолжала идти, не обратив на это никакого внимания.

Она вышла на лужайку у излучины реки, где вода замедляла свой бег. Держась позади, Ида забралась на дерево как можно выше и затаилась.

Анна разделась. Нагая, дрожа от холода, она пошла к реке.

После того как она провела много времени в медитациях, у нее появилась необходимость покидать мир людей, шумный, упорядоченный, полный запретов, где все были обязаны носить одежду. Она испытывала потребность отдаться природе, соединившись со стихиями: воздухом, землей, небом и водой. Медленно войдя в темный поток, Анна легла. Теперь в ее ушах, заполненных водой, было слышно, как шевелится в воде форель, как трепещут головастики и вздыхает тина. Ее волосы, собравшись венцом вокруг головы, касались тростника. Ей казалось, что висящие вверху звезды легко собрать — ведь они не выше серебристых черешен. Нет, она не будет их отцеплять, ни за что на свете не унесет их с собой — на это есть другие.

Ида, засевшая вдалеке, понятия не имела, что происходит на самом деле. Она была окончательно сбита с толку появлением волка — мощный, мускулистый хищник приблизился подпрыгивающей походкой, словно кошка, которую собираются покормить. Усевшись на берегу, он смотрел на Анну.

Она подплыла к нему. Они вместе вглядывались в ночь. Ида не верила в то, что видела единственным глазом. Несколько раз она щипала себя, чтобы убедиться в том, что не оказалась во власти кошмара. Как! Анна ушла из обители, чтобы искупаться в компании волка, того самого знаменитого волка, который положил начало легенде?

Но где же Брендор?

Обратный путь оказался сложнее, так как Ида знала, что ужасный зверь рыскает поблизости. Вот почему она шла за своей кузиной чуть ли не по пятам, рискуя быть замеченной. В какое-то мгновение она заметила огромную тень совсем рядом, в кустах. Два желтых глаза сверкнули в ночи. Охваченная паникой, она тем не менее не пала духом. Она вернулась на час позже Анны, поскольку возвращение по реке совсем изнурило ее. Как раз перед восходом солнца, который выдал бы ее, она дошла до обители бегинок. Войдя, она решила выждать за домом, пока кузина, как обычно, не пойдет за молоком и хлебом к завтраку. Ида воспользовалась кратким отсутствием Анны, чтобы подняться к себе в комнату; скинув мокрую одежду на подоконник, она бросилась в постель и заснула крепким сном.

Этим утром Великая Мадемуазель почувствовала себя лучше. Проникнувшись надеждой, Анна снова дала ей выпить капли из зеленого флакончика.

Великая Мадемуазель постепенно возвращалась к жизни.

Анна, придя к себе, не стала скрывать радость от Иды. Она смеялась, кружилась, показывая кузине флакончик с чудодейственным снадобьем. Нечего и говорить, что перед лицом такой радости Ида исходила желчью.

Поэтому, когда Анна сообщила, что к полудню врач приготовит для нее еще порцию лекарства, в голове Иды зародился план.

Украдкой она проследовала за Анной в монастырь ордена кордельеров. Там она дождалась, когда Анна, зажав в руке зеленый флакончик, выйдет из приюта, а потом, улучив момент, когда подмастерья и санитары отправятся полакомиться пирожками на Рыночную площадь, поспешила к врачу.

Себастьян Меус, только что набросившийся на рагу, прервал свою трапезу и принял молодую женщину, которую лечил дважды: после пожара и после попытки самоубийства. Хотя Ида и заявила, что она пришла вовсе не за тем, она позволила ему посмотреть на результаты работы, польстила ему, преуменьшив свои мучения и боли. Довольный результатом (его тревожила лишь иссохшая кожа ног), врач поинтересовался:

— Так что вас привело ко мне?

— В обители завелись крысы. Огромные крысы. Мне поручено следить за погребами и кладовыми, где хранятся припасы. Так вот, я уж и не знаю, что придумать. Затыкаю норы, гоняюсь за крысами со шваброй — им все нипочем. Кроме того, сколько раз я больно ушибалась, потому что, с одним глазом, все время на что-нибудь натыкаюсь, когда двигаюсь быстрее, чем обычно.

— А кошек у вас нет?

— Есть, но они ловят мышей, а не крыс. Те такие здоровые, что легко справятся с кошками.

Врач покачал головой, на минуту заколебавшись, потом, бросив взгляд на несчастную калеку, принял решение:

— Я тебе помогу. Надо накапать яду на сырную корку или на перезревшее яблоко, и крысы быстро передохнут. Будь осторожна, Ида: то, что может убить крупную крысу, смертельно и для человека. Никогда не дотрагивайся до раствора, сразу же после применения мой руки, не подноси его близко к носу. Обещаешь мне это?

— Вот спасибо, конечно обещаю.

Он вышел и вернулся с баночкой, которую и вручил Иде. Затем, снова вспомнив о ногах пострадавшей в огне девушки, попросил ее немного подождать. Он сделает мазь из двух веществ, которую она должна будет втирать ежедневно. Врач снова ушел в свою лабораторию.

Прислушиваясь, как он растирает пестиком семена, она открыла баночку и подлила яд в миску с рагу. Помня о том, что не следует касаться ядов руками, она отломила сучок от полена, лежавшего рядом с камином, перемешала еду так, чтобы скрыть свое вмешательство, и швырнула сучок на раскаленные угли.

Врач вернулся с глиняным сосудом, прикрытым тонкой хлопчатобумажной тканью.

— Плотно закрывай снадобье.

Ида поблагодарила его в самых вежливых выражениях, какие знала. Уже на пороге она обернулась и выпалила:

— А вы находите меня хорошенькой?

— Не понял.

— Мне интересно знать, довольны ли вы тем, что сделали со мной?

Врач медленно одобрительно кивнул:

— Да, с чем я себя и поздравляю.

Ида подумала: «Значит, ты доволен тем, что превратил меня в чудовище, которое дети обзывают ведьмой. Наградой тебе за это будет смерть!» Сделав легкий книксен, она живо удалилась. Она страшилась услышать предсмертные крики Меуса.

Опустив голову, чтобы никто не видел ее лица, быстрым шагом, спрятав под шалью препараты, она вернулась в бегинаж.

Заметив медитирующую под своей липой Анну, Ида вздрогнула, предвкушая удовольствие. Судьба к ней явно благоволила. Оказавшись в доме, она крючком открыла ящичек с письменными принадлежностями кузины, схватила зеленый флакончик, вылила половину снадобья на старую тряпку, добавила в него крысиного яда, заткнула флакончик пробкой и взболтала, чтобы жидкости перемешались.

Как можно незаметнее она избавилась от тряпки, бросив ее в канал, и занялась своими делами.

В этот день она вслушивалась в каждый шум в надежде, что ее попытка удалась.

Со звоном колоколов, призывающих к вечерней молитве, прекращался доступ в обитель. Ида изнывала от нетерпения. Она разделила скромный ужин с Анной, которая только что вернулась от высокородной дамы.

Среди ночи раздались крики. Анна и Ида кинулись на помощь. Оказалось, что только что в жестоких страданиях скончалась Великая Мадемуазель.

Поскольку бегинки знали, что извне им никто не поможет, они собрались вокруг усопшей и до утра молились за спасение и упокой ее души.

На рассвете, когда отперли ворота, все разошлись. И если Ида заснула как убитая, то Анна продолжала стоять на коленях, думая о почтенной даме, которой она была обязана тем, что ей позволили поселиться в бегинаже.

Когда Ида проснулась, она увидела Анну в том же положении, в каком ее оставила. С одной лишь разницей: Анна горько плакала.

Эта бесстыдная любовь к другой вызвала у Иды новый приступ злобы. В исступлении она решила, что Анна заслуживает основательного наказания. Она схватила накидку, так как свинцовые тучи перекрыли солнечный свет, низко надвинула капюшон и припустила по улицам Брюгге. Увидев двух городских стражей, она их окликнула и рассказала то, что ей было известно. Пришедшие в ужас охранники отвели ее к компетентным лицам.

Какое-то время спустя, когда колокола Брюгге возвестили полдень, двое мужчин постучались в дверь домика Анны.

Когда она вышла к ним, они грубо схватили ее. Должностное лицо, ведавшее расследованием преступлений, объявило ей причины ареста: колдовство, богохульство, убийство через отравление.