31
— Нас ждет Великая Мадемуазель. Анна, ты готова?
Брендор топтался перед дверью маленького домика.
Анна выхаживала там свою кузину.
Можно считать чудом, что Ида уцелела в огне, одержала верх над лихорадкой — благодаря мазям и постоянному уходу Анны. Однако ей никогда не удастся снова стать такой, какой она была, — девушкой с правильными чертами лица.
Она окривела — врачу пришлось вылущить один глаз, — правое веко прикрывало зияние пунцовой гноящейся плоти. На искаженном лице белая кожа перемежалась желто-красными и коричневыми пятнами, — в этом лице не было ничего прежнего, целого, несмещенного. Одна щека была стянута ожогом, другая — вздулась от волдырей, все было покрыто рубцами, казалось, это сляпал какой-то неумелый ребенок, который наклеил кусочки кожи на костяк как придется. С лица не сходило выражение злобы; это была скорее застывшая маска, а мышцы лица не реагировали ни на чувства, ни на мысли. Пока Брендор переминался с ноги на ногу у порога, выражая нетерпение, Анна заканчивала дезинфицировать раны уксусом. И хотя она осторожно проводила по коже чистой мягкой тряпочкой, стараясь не надавливать на шрамы, Ида вскрикивала, брыкалась и поносила Анну. Та невозмутимо продолжала выполнять свои обязанности.
— Довольна, что видишь меня такой?
Хотя Ида сердилась с утра до ночи, Анна не допускала мысли о том, что эти приступы гнева укоренились в характере кузины, и считала, что впоследствии это пройдет.
Чтобы успокоить и освежить кожу после уксуса, Анна омыла ее розовой водой.
— Ну вот…
— Что — ну вот? Дура набитая, ты считаешь, что сможешь излечить своими снадобьями? Лучше бы дала мне умереть спокойно.
Каждая фраза Иды звучала как рассчитанное оскорбление: с одной стороны, она порицала действенность лечения, применяемого Анной, а с другой — корила ее за то, что выжила. Однако она упускала из виду, с какой яростью сама боролась с недугами, которые едва не свели ее в могилу.
— Я рада, что тебе лучше, — пробормотала Анна.
— Лучше — не значит хорошо, — выдохнула Ида, отводя взгляд.
Ида страдала не только телом, но и душой: она никогда особо не ценила Анну, а та продолжала проявлять к ней любовь. Теперь Ида все больше и больше доводила девушку, переходя уже все границы: она брюзжала, бранилась, оскорбляла, испражнялась или мочилась под себя, сдирала с себя повязки, не давала кузине спать — всячески испытывая терпение Анны. Удастся ли той сохранить свою нелепую любовь перед лицом такого исступления, ярости, неблагодарности и унижений?
Ида не знала, какой ответ ее устроит. Бесспорно, она предпочла бы безмерную преданность, готовая принять ее и, как только подвернется случай, обвинить Анну в том, что та недостаточно самоотверженна. Но чаще всего Ида усматривала в поведении кузины позерство, показную добродетель, стремление сойти за святую. Если Иде удастся когда-нибудь разоблачить фальшь этой самоотверженности, она, конечно же, почувствует себя лучше, поскольку перестанет быть должником своего врага. Она также избавится от призрака доброты, той добродетели, в которую она не верила и на которую была неспособна.
— Отдыхай. И постарайся не выходить.
— А чего это я не должна выходить?
— Ты пока еще не в состоянии выдержать это.
Ида пожала плечами:
— Мадемуазель теперь играет в лазарет?
— Пожалуйста, доверься мне.
Анна не хотела больше говорить на эту тему: при мысли о том, что Ида может уйти за пределы бегинажа, она с ума сходила от волнения. Ида знала, что ее внешность обезображена, но свое новое лицо она представляла на ощупь. Конечно же, время от времени она пыталась разглядеть свое отражение в миске с водой, однако Анна, которая наблюдала за ней, установила, что Ида тотчас благоразумно отворачивалась из боязни, что увиденное ее сразит. Пусть лучше она понемногу, шаг за шагом, свыкнется со случившимся… Здесь, среди бегинок, — а эти добрые женщины знали, что произошло, — она не столкнется с выражением ужаса или чрезмерными соболезнованиями, которые дадут ей понять, какое страшное впечатление она производит. Но если Ида попадет на улицы Брюгге…
— Анна, мы не можем больше задерживаться.
Стоя у входа, Брендор все больше раздражался:
— Архидиакон будет недоволен, если мы заставим себя ждать.
— Уже иду!
Анна на бегу поправила прическу.
Ида не могла удержаться от того, чтобы не позубоскалить:
— Ах да, сегодня папа будет выслушивать святую.
Не реагируя на насмешку, Анна послала ей воздушный поцелуй, дунув на кончики пальцев.
На горбатом мостике, по которому они уходили из обители, Брендор спросил Анну:
— Ты чувствуешь, что готова к этой встрече?
На самом деле этот вопрос он адресовал себе.
Он с тревогой думал о том, насколько хорошо она усвоила доктрину, как будет реагировать прелат на некоторые наивные мысли, которые выскажет Анна. Подозревая, что архидиакон изначально настроен не очень доброжелательно, он боялся, что тот не оценит достоинства Анны.
Анна ответила:
— Я? Я такая, какая есть, тут я ничего не могу поделать. Чего мне бояться?
И тотчас Брендор отчетливо понял: опасность, возможно, кроется в том, что это архидиакон не готов к встрече с Анной.
За мостом они встретили Великую Мадемуазель, которая поджидала их, сидя верхом на сером муле, на котором обычно в бегинаж доставляли тюки с шерстью.
— Добрый день, Анна. Как там твоя кузина?
Следуя рядом, под мерную поступь мула, который избавлял Великую Мадемуазель от необходимости пешком проделать путь, на который ее ослабевшие ноги были неспособны, Анна и Брендор шли по улицам Брюгге. Девушка рассказала, что больше всего ее беспокоит то, что тело Иды, хотя частично и поврежденное, все же сильнее ее духа.
— Она много молится? Часто ли ходит на службы?
Анна покраснела: она не знала никого другого, кто был бы так равнодушен к церковным обрядам, как Ида.
Великая Мадемуазель продолжила свое:
— Если она выкажет себя доброй христианкой, возможно, нам удастся добиться для нее места в каком-нибудь приличном монастыре.
Анна содрогнулась. Ида — монахиня? Это невозможно. Она превратит общину в ад, если не в бордель. Пока что она и думать не думала о том, чтобы расстаться с Идой: за ней необходимо следить, словно за молоком на плите.
— Пусть она сначала справится со своими недугами, а когда выздоровеет, тогда и посмотрим, — пришла к заключению Великая Мадемуазель.
Они добрались до резиденции архидиакона.
В мрачном и строгом зале аудиенций, со стен которого были сняты роскошные обюссоновские шпалеры, подобранные его предшественником, прелат приветливо смотрел на приближающихся к нему. При виде Анны он воскликнул:
— Прекрасно! Вот оно, это чудо, о котором мне так давно твердили! Подойдите, дитя мое.
Улыбаясь, он подал знак Анне встать рядом. Приветливость, неожиданная в этом жестком человеке, удивила, а затем и успокоила Брендора.
Архидиакон задал несколько обычных вопросов, на которые Анна отвечала простодушно. Очевидно, архидиакон был в восторге от встречи; возможно даже, что этот суровый человек упивался своей собственной любезностью.
Пока Анна вела рассказ о встрече с волком и смирном поведении хищного зверя, Великая Мадемуазель забавлялась картиной, представшей ее взору. «Несомненно, — думала она, — Анна в каждом, будь то волк или архидиакон, вызывает лучшие чувства. В ее присутствии люди отбрасывают все, что в них есть посредственного, и выказывают только то, что есть в них достойного». Разговор коснулся поэзии. Архидиакон прочитал с десяток стихотворений девушки и ему хотелось услышать новые. Брендор и Великая Мадемуазель смущенно извинились за то, что не принесли с собой ее последние стихи, а вот Анна радостно заявила, что знает их наизусть, поскольку они были посланы ее сердцу.
— Посланы? — спросил архидиакон. — Или сочинены?
Анна подумала.
— Чувства мне были посланы, а вот слова я нашла.
— А бывает, что подходящих слов просто нет?
— Их никогда нет. Когда я достигаю внутреннего света, то слов нет. Всякий раз, возвращаясь оттуда, я надеюсь принести с собой луч, пламя. Ведь зажатый в ладони бриллиант не сродни свету, который он излучает.
Архидиакон слегка поморщился:
— Этот свет, о котором вы говорили, — это Бог?
— Да.
— Следовательно, вы напрямую вступаете в общение с Богом? Вы выявляете Бога внутри себя?
— Да.
— Вы уверены, что речь идет о Боге?
— «Бог» — всего лишь слово среди других.
Воцарилось подавленное молчание. Архидиакон бросил на девушку мрачный взгляд. Брендор подумал, что вот-вот лишится чувств. Великая Мадемуазель кусала губы. И только Анна продолжала сиять в своей невинной красоте. Архидиакон, скривив рот, перевел гримасу в улыбку; с этого момента его любезность стала притворной.
— Не могла бы ты мне это разъяснить получше?
Хотя переход на «ты» означал презрение, которое охватило прелата, Анна восприняла его как доказательство симпатии, и ее лицо озарилось. Стоящая у колонны Великая Мадемуазель вмешалась в разговор, чтобы еще какое-нибудь неуместное высказывание не обернулось против Анны.
— Бог — неизречен. Так вот, Анна описывает только неизреченное. Чувствует-то она всегда правильно, а вот выражается иногда неверно. Монсеньор, не сердитесь на нее. В отличие от вас, доктора богословия, выдающегося знатока священных текстов, ей неведомы тонкости и средства риторики.
Анна стыдливо опустила глаза:
— Вы правы. Я просто ослица. Я ничему не училась.
Архидиакон, польщенный словами Великой Мадемуазель и тронутый смирением Анны, выказанным спонтанно, успокоился:
— Конечно… конечно…
Снова воцарилось спокойствие. Брендор перевел дыхание.
Анна добавила:
— И все-таки есть такие реальности, которых намного лучше касаться, когда мысли нет, чем когда она есть.
Трое стоящих рядом с ней взрослых людей не поверили своим ушам: она вновь завела свои вызывающие речи. А она безмятежно продолжила:
— Бог неизмерим. Он за пределами наших слов и понятий. Когда человек считает, что достаточно языка, он ничего значительного не почувствовал и не открыл. Какая ужасающая нищета — суметь выразить себя совершенно… Это указывает на то, что внутри человека нет ничего, это выдает душу, которая не вышла за свои узкие пределы. Восхищаться сказанным — это радоваться повторению. Я надеюсь, что никогда не стану довольствоваться своими фразами или мыслями…
Перед лицом такого неприятия действительности архидиакон снова бросился в атаку:
— Ты считаешь нормальным то, что Бог избрал тебя?
— Я не знаю, что такое нормально.
Священник вышел из терпения:
— Считаешь ли ты правомерным, что Бог предпочел тебя мне?
— Нет.
Анна, сдвинув брови, подумала и уточнила:
— На самом деле, монсеньор, Он говорит с вами, но вы Его не слышите.
— Что?!
Потрясенный архидиакон издал крик, который раскатился под потолком зала. Анна между тем упорно продолжила:
— Да, я считаю, что Он обращается к каждому из людей.
Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись, на их лицах было написано отчаяние. Архидиакон стремился испепелить Анну огнем своих темных глаз.
— Мне кажется, ты забываешь, что я не простой смертный.
— Перед людьми?
— Перед Богом, дитя мое. Я один из Его священнослужителей. Помни о том, что я архидиакон.
— Ах это! Но это не имеет значения.
Он с трудом сглотнул. Анна улыбнулась:
— Послушайте, монсеньор, вот я не священник, не папа, не архидиакон, а Господь находит меня.
Архидиакон вскочил со стула и проорал:
— Хватит, это уже слишком!
Затем его лицо исказилось от боли, он застонал, словно в него попала стрела, приложил руку к животу, восстановил дыхание и попытался унять болезненный тик, исказивший его лицо.
Брендор и Великая Мадемуазель боялись, что у него не выдержит сердце. Более наблюдательная Анна прошептала:
— Монсеньор, у вас кровотечение.
Она пальцем указала на три капельки крови на плиточном полу у его ног. Затем она перевела взгляд на бурые пятна, которые начали расползаться спереди на облачении.
Архидиакон опустился в кресло.
— Зачем вы это делаете, монсеньор?
Она намекала на власяницу, которая была обернута у него вокруг пояса. Когда архидиакон резко встал, то металлические шипы вонзились в тело, нанеся глубокие порезы на животе.
— Я несу свой крест, дитя мое, — устало ответил он. — Я подражаю Господу нашему, который умер, пронзенный гвоздями.
— Иисус страдал не добровольно, Его распяли. Лучше было бы подражать Ему в доброте и любви к ближнему, чем в смертельных муках; их выбрал не Он, так ведь?
Анна очень гордилась тем, что недавно по указке Брендора прочла Евангелия. Монаха и Великую Мадемуазель знобило от волнения.
Архидиакон, хоть и был поглощен борьбой со своими жестокими страданиями, все же глухо произнес:
— Замолчите вы, невежда! Я очищаю свою веру. Нет настоящей набожности без умерщвления плоти.
Анна не обратила внимания на слово «дура».
— Зачем вам себя умерщвлять, прежде чем подступит смерть? Зачем вам терзать свое тело?
— Чтобы победил дух, нужно смирить плоть.
— Вздор! Кровопускание не сделает человека лучше. Достаточно душевных мучений из-за того, что согрешил. Надо ли себя калечить во имя Бога? Разве Он злой? Извращенный? Когда я нахожу Его в себе, я ощущаю совсем другое. Он наполняет меня радостью. Он мне говорит…
— Все.
Сухо, с присвистом прозвучал приговор. Словно щелчок хлыста.
Великая Мадемуазель бросилась к Анне, схватила ее за руку, невнятно принесла извинения, потом подчеркнуто вежливо попрощалась с монсеньором, Брендор сделал то же самое, и они покинули бледного, с трудом дышавшего священника, который, пытаясь сохранять достоинство, корчился в своем кресле.
Однако, уже стоя на пороге, Анна, не утерпев, обратилась к прелату таким тоном, словно он ее приятель:
— Если хотите знать мое мнение, монсеньор, ваш призыв к страданию исходит не от Бога — он исходит от вас.
Великая Мадемуазель подавила желание влепить Анне пощечину, и они покинули дворец чуть ли не бегом.
Когда они оказались на улице, она обратила свое искаженное гневом лицо к Анне:
— Почему ты так вызывающе себя вела?
— Вызывающе? Я разговаривала с ним так, как разговариваю с вами и с Брендором. Вот вы меня понимаете, а он нет.
Великая Мадемуазель и Брендор переглянулись: Анна говорила правду. Они привыкли выражать свои мысли свободно: никто из них не был строгим догматиком, и они видели в ее суждениях скорее достоинство чувств, чем шокирующую, если не еретическую резкость формулировок.
— Вовремя мы ушли, — сделал вывод Брендор.
— Брендор, не будьте наивным. Ушли наши тела, а слова остались. У архидиакона достаточно причин чувствовать себя оскорбленным: Анна его обидела.
— Я?! — воскликнула Анна.
— Ты упрекнула его за умерщвление плоти, а он так гордится этим.
— А-а, я счастлива, что вы согласны со мной: он страдает ради себя самого, а не ради Бога. А это гордыня, если не тщеславие.
Брендор и Великая Мадемуазель вздохнули: урезонить Анну или хотя бы пробудить в ней осмотрительность было невозможно. Они предпочли не затевать ссору. С помощью монаха Великая Мадемуазель села на пепельно-серого осла, и старая дама, тощий гигант и восхитительно красивая девушка — необычное трио — двинулись по улицам Брюгге. Они вернулись в бегинаж, не произнеся по дороге ни слова. Оказавшись в обители, они молча разошлись. Горя желанием поухаживать за кузиной, Анна пошла к себе. Открыв дверь, она сразу же заметила, что свет в комнате какой-то необычный, приглушенный. Недоумевая, она подняла голову. Вверху покачивалось тело Иды — она повесилась.