11

Дорогая Гретхен,

счастье незатейливо.

Я, как растение, цветущее в оранжерее, довольствуюсь тем, что дышу, сплю, питаюсь. Мое чрево прижилось на Линцерштрассе. И не важно, хмурится небо или стоит ясная погода, мой живот растет. Я мало двигаюсь, ничем не интересуюсь, забываю то, что мне сказали; и все же эту достойную сожаления, эгоистичную, сведенную к растительному существованию Ханну все находят восхитительной.

Вчера, когда мы с Францем ужинали в нашей маленькой голубой столовой, расположенной в центре ротонды, он выкладывал мне последние сплетни, касающиеся наших знакомых. Я с удовольствием его слушала: он не лишен остроумия, а главное, что меня более всего привлекает, — это его старание меня развлечь.

— Франц, ты себя не щадишь, стараясь позабавить свою одуревшую жену, которая прячется от всех!

— Ханна, твое здоровье мне дороже пошлых сплетен.

— А ты бы любил меня, если бы я не смогла родить тебе ребенка?

До нас обоих постепенно доходило, что за вопрос слетел с моих губ. Причем совершенно необдуманно. Впрочем, тем лучше, иначе я бы сомневалась, спросить или нет.

На лице Франца застыла удивленная гримаса.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Ты ведь беременна…

Прежде чем ответить, я рассмеялась:

— Ну, если бы я не была беременна, то и спросить бы не посмела. Так ты любил бы меня?

Он сковырнул крошку, приставшую к скатерти, старательно снял ее, покрутил между пальцами, опустил на блюдце и поднял на меня взгляд:

— Ханна, а если я спрошу тебя: ты любила бы меня, если бы я был стерилен?

Он хотел озадачить меня, но я живо воскликнула:

— О да, Франц! Я ни секунды не помышляла о детях, выходя замуж.

— Как! Никогда?

— Нет, у меня и мыслей не было. — Подумав, я добавила: — Быть может, потому, что я воспринимала себя ребенком.

— Ты? Ребенок?

— Во время нашего свадебного путешествия ты меня изрядно просветил, что такое мужчина, что такое семейная пара, что такое любовь.

Польщенный, Франц покраснел. Я продолжала:

— Теперь, когда я вот-вот стану матерью, я могу тебе подтвердить: до беременности я прежде всего была твоей девушкой.

Вскочив со стула, он бросился передо мной на колени и крепко обнял.

— О моя Ханна, ты ни на кого не похожа! — Прикусив мочку моего уха, он восторженно шепнул: — Ты совсем другая.

Эта фраза меня поразила: Франц произнес эти слова с восторгом, но я вспоминаю, как сама с болью в сердце долгие годы думала об этом. Возможно ли, что он полюбил во мне именно то, за что я себя презирала?

Я нежно заставила его поднять голову и очень серьезно посмотрела прямо ему в глаза:

— Франц, ответь: любил бы ты меня, если бы я не смогла подарить тебе ребенка?

— Не сомневаюсь, что ты сделаешь это.

— А я сомневаюсь.

— Ханна, ты обманываешься на свой счет. Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется!

Это восклицание настолько меня озадачило, что я умолкла. «Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется!» Франц только что произнес самое главное.

Гретхен, ты об этом задумывалась? Способны ли мы на большее, чем нам кажется, или же по своему высокомерию, по отсутствию смирения не признаем своих возможностей? Стараемся ли мы не переступать границы видимого, подчиняясь властной интуиции или следуя за покорным телом? Между тем мой дух оказывается сильнее, чем я полагала, мое тело тоже.

Дух нельзя свести к сознанию, как корабль не ограничивается одним капитанским мостиком; под палубой есть хранилища — память, есть мастерские — воображение, есть машинное отделение — желания, коридоры и лестницы, ведущие в еще более недоступные зоны, трюмы, освещенные прерывистым светом наших снов, основа которых совершенно темна. В конечном счете дозорный пункт нашего сознания — всего лишь крохотная точка, внешняя, поверхностная, расположенная между тем, что исходит от внешнего мира, и тем, что поднимается из глубины наших трюмов.

Тело представляет нечто большее, чем мы сознаем, оно куда шире, чем несколько частей, доступных нашим ощущениям или нашим приказам. Изо дня в день оно дышит, спит и переваривает пищу без нашего участия; с самого нашего рождения оно растет без нашего вмешательства и стареет, притом что мы не в силах помешать этому. К примеру, сейчас мое тело незаметно для меня производит человеческое существо, и мне неведомы его пол, характер и внешность. По отношению к этому ребенку я не автор и не свидетель — всего лишь сосуд. Какая поразительная, возвышенная ситуация: во мне происходит нечто великое, нечто великое проходит через меня, однако оно не обойдется без моего участия!

«Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется».

Разве ты, Гретхен, не чувствуешь, что нами зачастую управляют тайные неведомые силы, то есть животные инстинкты, и корни нашей личности погружены в почву, которая ускользает от нас?

Франц избавил меня от прежних метаний. Я прекращаю допрашивать себя: я царю.

Я царю в центре улья. Все спешат мне угодить — не только слуги, так как это входит в их обязанности, но и Франц, его родители, дядюшки и тетушки. Стоит мне приоткрыть рот, чтобы зевнуть, — мне приносят подушку, чтобы я вздремнула; стоит прищелкнуть языком — придвигают графин; стоит потянуться к книге — Франц кидается к журнальному столику. Меня без конца спрашивают, чего мне хочется.

В последнее время я просто вынуждена высказывать «желания беременной женщины», чтобы доставить удовольствие тем преданным людям, что меня окружают. Какой гордостью озаряются лица тех, кто творит невозможное! А Франц — самый рьяный из них. Теперь я беру курс на клубнику в январе, на зимнюю вишню, я старательно докучаю окружающим. Если я перестану капризничать, то разочарую их…

Мир упростился: он вращается вокруг моего округлившегося живота. Дамы семейства Вальдберг наносят ему визиты, взволнованные возможностью прикоснуться к моим раздавшимся бедрам, они радуются, что я уплетаю штрудели, с пониманием относятся к тому, что я легко утомляюсь. Да, я чувствую, что они не симулируют своего восторга. Вероятно, глядя на меня, они вспоминают свои счастливые дни…

Возможно, они теперь успокоились… Ведь я, наверное, оскорбила их — и жалею об этом, — утверждая, что мне все равно, будут у меня дети или нет. Я чрезмерно бахвалилась, скрывая свою боль, разыгрывала бунтовщицу, предлагала иной способ жить, утверждала, что мне неплохо и без семьи, что женщина может реализоваться не только в потомстве. «Бесплодие — это не просто везение, это Провидение!» — даже провозгласила я. Но ныне, к моей тихой радости, стало ясно, что я блефовала. С радикальными убеждениями покончено! Прощай, «поджигательница»! Прощай, бунтарка! Мятежница занимает свое место в обществе, я вливаюсь в армию самок-производительниц.

Милая Гретхен, я с восторгом воспринимаю свое состояние. Отныне я знаю, для чего просыпаюсь каждое утро: чтобы творить новую жизнь.

Дни, неразличимые и неизбежные, текут, и я не отмечаю их искусственно — выездами в свет, встречами. Время растягивается вместе с кожей на моем животе, и его протяженность творит человеческое существо.

Я воспринимаю себя как крошечное звено в бесконечной цепи, и мне достаточно этого ничтожного места; более того, оно меня удовлетворяет; я в микроскопическом масштабе принимаю участие в гигантском цикле, я включена в космос, я способствую его сохранению. На самом деле как приятно хорошо исполнять свою женскую работу! Я даю жизнь, прежде получив ее; позднее я сделаюсь хранительницей этой жизни, пока она меня не покинет… Жизнь предшествовала мне, жизнь наследует мне, но, пока длится мое существование, жизнь во мне нуждается.

По сути, дамы из рода фон Вальдбергов были правы: женщина достигает полноты существования, вынашивая детей. Чтобы понять, мне было необходимо ощутить это собственным духом и плотью. Прежде это казалось мне отвратительным, теперь нет. Каждый день умирают люди, но я приношу в мир новое существо.

Материнство — это и есть удел женщины.

О Гретхен, нежно целую тебя, ты в своей мудрости всегда опережала меня. Хоть ты всегда служишь мне примером, мне тебя не догнать.