10
К общему удивлению — так как обычно тетушка Годельева проявляла скорее мягкость, чем властность, — ее решение было непреклонным: Анна останется дома.
Разумеется, свадьбу с Филиппом отменят, но девушке предстоит вернуться к своим прежним обязанностям: прядению, вышиванию, стряпне, шитью. Забыть о своем приключении, расстаться с монахом Брендором, прийти в себя. Наступит день, она познакомится с другим парнем из Брюгге и выйдет за него замуж. Такая вот программа.
— Анна, я обещала твоей матери! В слезах я поклялась ей, что, если ты выживешь, я буду заботиться о тебе, как о своей дочери. И успокоюсь, лишь когда приведу тебя под венец.
При упоминании о последних минутах жизни ее матери Анна сжалась, задыхаясь от боли. Возможно, мать не скончалась бы, если бы не произвела ее на свет. Ведь все девять месяцев беременности она не только вынашивала плод, но вскармливала свою собственную смерть. И кто во время трудных родов выбрал спасение ребенка?! Кто — призванный на помощь цирюльник или сама мать — принял решение вспороть живот, чтобы извлечь младенца? Женщина, пошедшая на эту пытку — кесарево сечение, знает, что в течение следующих часов, а может, и дней ей предстоит агония… Анна опасалась, что своим существованием она обязана самопожертвованию матери. Хуже того — бесплодному самопожертвованию. Стоила ли она, Анна, этого отречения? Она — ничтожная, непоследовательная во всем, за что бралась, она не воспользовалась этим даром — жизнью, которую так ценила ее мать. Бессмысленная жертва…
Терзаемая чувством вины, Анна сдалась. Тем более что Брендор, хоть и защищал ее, не слишком настаивал. Анна даже почувствовала себя оскорбленной: почему он не попытался сломить упорство тети Годельевы? Великодушная матрона так чтила Господа и Его служителей, что монаху удалось бы повлиять на нее.
Брендор, в течение трех дней пытавшийся настаивать на уходе Анны в монашескую обитель, отказался от борьбы, не выказав ни малейшего сожаления.
— До скорой встречи, Анна, — сказал он, поцеловав ее в лоб.
— Куда вы теперь направитесь?
— Куда глаза глядят.
— Мы еще встретимся?
— Конечно. Как и твоя тетушка, я считаю себя ответственным за твою судьбу, хоть и на свой лад.
— Что это значит?
— Позже поймешь.
— А когда вы вернетесь?
— Когда ты будешь готова.
Анна ощутила не досаду, а удивление. К чему она еще не готова?
— Анна, в разговоре с тетушкой ты не поддержала меня, ни разу не высказала, чего хочешь ты.
Анна признала, что Брендор прав. Она вновь подметила, что в любой ситуации ведет себя пассивно до такой степени, что сама не осознает своей пассивности.
— Брендор, ну почему я так легко позволяю другим управлять мною?
— Потому что ты создана для того, чтобы подчиняться, — что само по себе чудесно, — но ты пока еще не открыла для себя кому.
Он надвинул на глаза капюшон, поправил узелок на плече и ушел не оглядываясь.
Жизнь продолжалась.
Хотя они и жили под одной крышей, Ида каким-то чудом избегала общения с кузиной. Сидя с ней за одним столом или разговаривая с домашними, она ни разу не одарила Анну ни единым словом, ни единым взглядом. Отношение к кузине как к безмолвной невидимке было лучшим способом сказать ей: «Мерзкая самозванка, уходи отсюда, потому что тебя больше нет». Когда Анна ходила с тетушкой за рыбой, она ловила на себе неодобрительные взгляды, по которым догадалась, что обыватели приняли сторону Филиппа; парни со вздохом качали головой, девицы ухмылялись, женщины постарше поджимали губы, а старики смотрели на нее с пренебрежением, как на шелудивого пса. Анна, смиренно опустив голову, шла своей дорогой. Она ни в чем их не упрекала, она понимала, что ее бегство оскорбило родных, жениха и всех близких, в чьей нелегкой однообразной жизни свадьба знаменовала осуществление радостных надежд. Своим бегством она растоптала их убеждения; своих недоброжелателей она понимала лучше, чем саму себя.
В своей комнатке, если к ней не забегали поболтать Хедвига и Бенедикта — только они не изменили своего отношения к ней, — она изучала Библию, выполняя обещание, вырванное у нее Брендором. Из тетушкиного сундука она извлекла единственную имеющуюся в доме книгу, в обтянутом льном деревянном переплете. Восхитившись полудрагоценным камнем, украшавшим обложку, Анна решила, что будет занятно постичь ее содержание. В те времена добрые христианки слушали Библию, но сами не читали. Им было достаточно мессы.
Анна подивилась толщине тома, попыталась разобраться в нем, открыв книгу наугад, и поклялась себе, что как-нибудь потом просмотрит все с самого начала. Слова прыгали со страниц и притягивали ее, словно продажные женщины, которые, стоя на пороге, протягивают руки, чтобы завлечь клиента. Навуходоносор, Салманазар, Гоморра, Аввакум, Барух, Содом, Левиафан, Олоферн… Какой Восток! Их необычное, порой красновато-коричневое, порой ярко-красное звучание ошеломляло ее, озадачивало, возбуждало любопытство. Часто она клевала на названия: «Мариам, пораженная проказой», «Всплывший топор» и пыталась домыслить остальное; в других случаях она поддавалась искушению и углублялась в историю, но по мере чтения нагромождение ужасов, убийств, коварства, войн, казней, расправ, детоубийств, кровосмешения удручало ее. Покраснев, она закрывала книгу, шокированная, задыхающаяся, взволнованная тем, что ее могут застать за подобными размышлениями. Неужели священники и монахини с их безмятежными лицами могут питать свою веру подобными кровавыми эпизодами? Что существенное, ускользающее от нее, обнаруживали они? Вместо Священной истории перед ней разворачивался перечень бесчестных поступков. Конечно, ее понимание было неверным! Не в силах постичь всей духовности и возвышенности прочитанного, она занималась самобичеванием, чувствуя себя повинной в библейских жестокостях. Больше всего пугали ее пророчества Исаии.
Бесчисленные драконы, сатиры, гиены, дикие кошки, разодранные одежды, вырубленные леса, сметенные с лица земли города, восстающие из гроба изъеденные червями мертвецы! Этот грозный Бог, жестокий Отец, который ранил, наказывал, мстил, требовал жертв, разрушал города и насылал потопы, наводил на нее ужас, как разъяренный разбойник, скрывающийся в небесном лесу. Какое счастье, что Брендору не удалось отвести ее в обитель: не умея любить Бога, она боялась Его.
С каждым днем Ветхий Завет наводил на нее все больший страх. Он не только не вдохновлял ее мечты, вызывал кошмарные видения. С тех пор как Анна взялась за эту книгу, она перестала замечать дневной свет, разглядывать очертания облаков, следить, как расправляет крылышки божья коровка. Она ерзала на стуле вместо того, чтобы, вглядываясь в пустоту, испытывать сладостное томление, которому она предавалась с детства и которое за время пребывания в лесу десятикратно усилилось.
Анна погружалась в водоворот образов, ее сознание одолевали чудовища, занимали превратности бытия, драматические события и внезапные трагические развязки. Она сожалела о своей прежней беспечности, душевном затишье, о бесконечно тянущихся, ничем не заполненных днях, когда она растворялась в созерцании и погружении в тишину. По сравнению с сегодняшним днем ей представлялась сладостной былая скука, когда время замедляет ход настолько, что можно ощутить его плотность, когда оно позволяет различить бесконечность, когда сквозь разреженное плетение проглядывает вечность. Одновременно разочарованная и увлеченная Библией, она решила, что напрочь лишена духовности и не готова к монашескому существованию. Брендор, как и все остальные, ошибался на ее счет.
Так какова же ее участь?
Да и существует ли она? Или ей вечно придется ждать ясности, которая так и не наступит?
— Волки! Волки вернулись!
Принесенная пешим дозором весть всего за час облетела Брюгге.
Пропал ребенок, оставленный возле стойла… совершено нападение на женщину, присевшую облегчиться на краю поля… Все гадали, куда внезапно исчезли двое детей… Вечером пастухи слышали рычание этих убийц с острыми клыками. Несколько дней в Брюгге только об этом и говорили.
Анна радовалась, что эта тема вытеснила пересуды о ее бегстве: жители Брюгге наконец утратили интерес к дурочке, которая, вместо того чтобы выйти замуж за пригожего местного парня, убежала в лес; теперь они дрожали от ужаса при одном упоминании о стае волков-убийц.
Одновременно с этим беспокойством вновь всплыли многочисленные страхи относительно жестокости природы. Что есть мир? Соперничество челюстей и желудков. Либо ешь ты, либо едят тебя. Вселенная не знает иного закона, и этот закон отводит нам лишь две роли: хищника и добычи — две шаткие и, увы, взаимозаменяемые позиции. Люди дрожали от страха, но одновременно наслаждались. Защищенные крепостными стенами горожане, забывшие о своем крестьянском происхождении, презирали бедняков, гнущих спины над навозом! Сквозь охвативший их ужас проглядывало чувство превосходства; на самом деле они испытывали тревогу, сходную с той, которой наслаждаются, слушая жуткий рассказ, мнимый страх — страх, не связанный с опасностью, детский страх — страх, доставляющий удовольствие.
Чтобы дать новую пищу пересудам, обыватели со знанием дела обсуждали волчьи повадки. В прежние времена волки не нападали на людей: они питались зайцами, мелкими грызунами, молодыми кабанчиками, лисами и куропатками; воровали на фермах поросят, кур, уток; по осени добывали лосося, когда нагулявшие жир рыбины поднимались вверх по течению; в случае крайней бескормицы они перемалывали челюстями ворон или ели перезрелые паданцы. Короче, волки веками не воспринимали человеческие существа как пищу. Не служит ли доказательством тому история Ромула и Рема, основателей Рима, вскормленных дикой волчицей? Но в последние десятилетия положение ухудшилось, утверждали обыватели, и все по вине мужчин! После кровавых битв на полях сражений оставались сотни трупов; назавтра после побоища волки отважились полакомиться ими и таким образом пристрастились к человеческому мясу. И теперь они просто не могут без него обойтись, а дети, чью нежную плоть они отведали, представляют для них особое лакомство.
Анна смотрела на этих дородных важных людей, которые, облизываясь, с упоением расписывали вкус грудных младенцев. Может, они выдумали эти подробности? Откуда им знать, что предпочитают волки? Они их что — расспрашивали? Она проходила мимо, стесняясь, что уличила этих почтенных граждан в извращенности, так сказать, застав на месте преступления. Они приписывали хищникам наклонности, присущие лишь им самим.
После двухнедельных опустошительных набегов в окрестностях города выяснилось, что речь идет не о волчьей стае, а о волке-одиночке.
Это известие не умерило возбуждения. Напротив. Один волк — это гораздо лучше, чем десять или двадцать! Поскольку он продолжал убивать, люди тут же вообразили, что это гигантский волк. Громадное чудовище и в одиночку обладало аппетитом целой стаи, превосходя ее в жестокости. Разумеется, все тут же поверили и в приступе гордыни нарекли его Волком из Брюгге.
К тому же скучающие юнцы усмотрели в этом повод для геройства. В пятницу на площади двадцатилетний Рубен, сын суконщика, обратился к своим сверстникам с призывом:
— Смерть волку! Мужчины города Брюгге должны уничтожить врага нашего города!
Эти лозунги придали юнцам храбрости. Группа добровольцев довольно быстро разрослась. Всякий горожанин должен защищать Брюгге. Бывший жених Анны Филипп, так же как и его друзья-подмастерья, присоединился к Рубену со товарищи. Все братались. Солидарность перед лицом опасности упраздняла сословные барьеры.
В субботу определились со стратегией: Рубен объявил, что назавтра следует выступить из города, организовать облаву и поймать волка, затем привести его на эту площадь и публично казнить. Он предложил заживо сжечь убийцу на костре. Доктор возразил против кремации, сославшись на то, что из органов волка можно изготовить отличные лекарства: поджаренные волчьи уши помогают при коликах, печенка излечивает от бородавок, сушеный глаз носят на груди при эпилепсии. Разгоряченные славные вояки завопили, что решат позже, тем более что некоторые припомнили (не говоря об этом вслух), что ношение на шее ремешка из волчьей кожи подкрепляет любовный пыл.
Объявив себя непобедимыми, они уже смаковали свою победу, радовались своему успеху, принимали похвалы и благодарности женщин. После полудня они из осторожности пригласили присоединиться к своему отряду встреченных у пристани крепких парней, среди которых были португальские торговцы и английские моряки. К концу дня собралось ополчение в сорок человек. Облава на хищника была назначена на воскресенье.
Вечером Анна, наблюдавшая за этими приготовлениями, уселась с вязаньем у открытого окна. Серебряная луна на усеянном звездами небе тоже погрузилась в раздумья.
Анна думала о бахвальстве этих мальчишек, об этой смеси шумихи, отваги, опьянения и глупости. Ее поразила одна деталь: жители Брюгге, затевая публичную казнь, воспринимали волка не как вредного зверя, а как преступника. Стало быть, они признавали, что у него есть душа? Она задумалась и припомнила, как в пору ее детства судили собак, стащивших еду, или ослов, растоптавших товар; какое это было скоропалительное жестокое судилище; вспомнила четвертованных свиней и повешенных баранов, и ее едва не стошнило.
Странные существа — люди… Они выказывают уважение к животному, лишь выдвигая обвинения, вынося приговор, налагая наказание. Лишь раз в жизни зверь мог быть равен человеку: оказавшись перед судьей и палачом. Желая отвлечься от этих мыслей, она взяла Библию и раскрыла ее на Книге Иова.
До нее донесся крик.
Далеко, очень далеко, у самого горизонта раздавался долгий волчий вой, мрачный, протяжный, нескончаемый, наполняющий собой сумерки. Его отчаянные переливы придали весенней ночи зловещий оттенок.
Анна вздрогнула.
Сердце странно екнуло, будто пронзенное ледяным ветром. Волк звал ее. Его жалобное завывание было адресовано ей. Едва она заслышала этот вой, как на нее нахлынула печаль, ощущение растерянности, утраты, несчастья. Она как волк… Хриплый голос выражал отверженность и одиночество перед людской враждебностью.
— Брат мой волк… — прошептала она.
Решение созрело мгновенно: завтра она отправится вместе с охотниками.
Собравшиеся утром на городской площади люди с серыми опухшими лицами были настроены совсем не так воинственно, как накануне. Со своими поникшими плечами и негнущимися ногами они напоминали новобранцев, солдат, которых против воли отправляют на войну.
Женщины принесли провизию, чтобы охотники могли подкрепиться. Откупорили несколько бутылок. Вино приободрило мужчин; согревшись, они уже начали радоваться предстоящей расправе.
Сын суконщика Рубен затянул песню, охотники, раскачиваясь, подхватили припев. Пели они фальшиво, но рьяно, и эта доблестная какофония казалась прохожим залогом успеха карательной экспедиции: Брюгге посылал на расправу с волком не слаженный хор монахов, а крепких, решительных парней.
Анна дошла до городских стен в толпе провожавших своих мужей женщин, А когда те остановились и принялись махать уходящим, подбежала к караульному и, объяснив, что несет обед для героев, вышла из города.
Оказавшись на глинистой дороге, она задумалась, следовать ли за охотниками или свернуть в сторону. Толком не понимая почему, она решила двигаться за ними, держась на почтительном расстоянии, чтобы ее не заметили. Хотела ли она увериться, что мужчины не прикончат волка? Или же прийти к волку на помощь, когда они выгонят его из лесу? Может быть… Мысли ее оставались смутными, зато действия были четкими. Так она следовала за новоявленными защитниками.
Как она и предполагала, день прошел спокойно. Мало того что случай повстречать волка предоставляется гораздо реже, нежели возможность поймать белку, к тому же горлопаны, слишком шумные и пахучие, чтобы перехитрить неутомимого и умного зверя, вынудили волка затаиться. Впрочем, они не сомневались в собственной удаче, не отказывались от облавы и изобретали новые ходы. В сумерках изможденные охотники, утратившие кураж, признали свое поражение и двинулись назад в Брюгге.
И вновь Анна, повинуясь безотчетному импульсу, затаилась, когда загонщики повернули назад. Оберегаемая чарами дикой природы, она затаила дыхание и замерла, растворившись в тени стволов и листвы. Как и волк…
Охотники прошли мимо.
Когда они поднимались по тропе, до Анны донеслись обрывки их спора. Кое-кто, в частности Филипп, был убежден, что напуганный облавой волк бежал из этих мест, поэтому они поздравляли себя с подобным поворотом событий. Пусть они не избавили Фландрию от волка, но зато очистили от него окрестности Брюгге — вот что они объявят по возвращении. Рубен, который был похитрее остальных, возразил, что лучше признать, что облава не удалась. Когда снова пропадет ребенок или волк нападет на женщину, все поймут, что это было пустое бахвальство. Поворчав, охотники признали его правоту. Но когда он предложил, чтобы половина людей задержалась и переночевала вне городских стен, все отказались, сославшись на завтрашнюю работу, и ни один не признался, что струсил. Отряд дружно продолжил отступление.
Анна отсиживалась в кустах, пока распавшийся отряд не скрылся из виду.
Небе постепенно потемнело. Оставшись одна, Анна поняла, что страшно проголодалась. Она порылась в сумках, потом спохватилась, и лицо ее озарила улыбка.
Пить!
Она тотчас подумала о волке, точнее подумала как волк: после погони, продолжавшейся весь день, необходимо утолить жажду. Если она обнаружит источник, то встреча с хищником станет более вероятной.
Вспоминая о своих скитаниях по лесу, она подумала о поляне в излучине реки, где русло расширялось. Там, под защитой деревьев, можно чувствовать себя в безопасности. Будь она волком, пошла бы именно туда. Она долго брела по лесу, пока не нашла нужное место. К счастью, облака расступились и выглянула луна. В холодном резком сером свете на земле обозначились лишенные цвета очертания. Обдирая кожу, она пробиралась сквозь кусты, протискивалась сквозь чащу, от усталости у нее дрожали ноги. Цепляясь за ежевику или натыкаясь на камни, она боялась оступиться. И все же, тяжело дыша, продвигалась к цели.
Несколько раз вдалеке за деревьями она мельком замечала два уголька, горевшие в ночи. Они то появлялись, то исчезали. Может, это были глаза волка?
Анна запретила себе думать об этом, она упорно продолжала путь и в конце концов вышла к просеке.
Она тотчас заметила их.
На влажной земле отпечатались волчьи следы. Это выглядело впечатляюще: отпечатки лапы с когтями были шире, чем мужской кулак.
Присев на корточки, она пригляделась: следы уже подсохли, значит оставлены по меньшей мере накануне. Стало быть, было еще не слишком поздно.
Анна дотащилась до излучины реки, напилась воды, омыла ноги, вновь сделала несколько глотков. Затем села на пенек и принялась смотреть на звезды, проступившие в небе меж разошедшихся туч.
Ночную тьму прорезал мощный звук.
Вой раздавался меж буков, где-то совсем близко.
Анна вздрогнула.
Этот хриплый рассерженный крик говорил о жажде и голоде, но содержал и вопрос: «Кто ты?»
Анна тотчас поняла, что волк все время следовал за ней.
«Кто ты?»
Какое чувство преобладало в этом крике? Любопытство? Удивление?
Волк вновь завыл, и Анна поняла: гнев!
Девушка в ужасе сжалась. Она вдруг растерялась, осознав всю глупость своего поступка. Сейчас он проглотит ее.
Волк выскочил из леса.
Сделав три прыжка, хищник на миг остановился, затем припустил уверенной пританцовывающей рысью. По мере его приближения все смолкло и словно окаменело. Ни чавканья, ни шума крыльев. От земли поднимался ужас. Все накрыла плотная тишина, пронизанная тревогой, затаенным дыханием. Даже листва на деревьях перестала трепетать. И только луне в небе, казалось, не угрожал этот жуткий зверь.
Анна хотела было бежать, но внутренний голос остановил ее. «Волков бояться — в лес не ходить». Припомнив эту пословицу, Анна заставила себя справиться с паникой, от которой зачастило сердце, волосы встали дыбом, а во рту пересохло. Медленно повернувшись к волку, она замерла в ожидании.
Волк направлялся прямо к ней, напряженное устрашающее тело на пружинящих мягких лапах. Шерсть на спине вздыблена, хвост поднят, заостренные уши подались вперед. Он скалил зубы, обнажив острые, длинные, как лезвие кинжала, клыки, прочно сидевшие в широкой пасти. Злобный оскал дополняла выступившая на губах пена.
Анна в знак покорности склонила голову.
Удивленный ее поведением, волк остановился в двух метрах от девушки.
Испуганная Анна прикрыла глаза. Больше никаких мимолетных взглядов. Из-под опущенных век она следила за ним, каждый миг опасаясь, что он набросится на нее.
Над оскаленной пастью немигающие зрачки волка горели сверхъестественным светом; в них не отражался тусклый свет луны или звезд; в них сосредоточился оранжевый отблеск дня, превращающий в ночь все вокруг. Эти глаза не просто смотрели на нее — они сверкали. Анна и волк по-прежнему стояли друг против друга.
Она ощущала его жаркое дыхание. Она различала силу, заключенную в теле отчаявшегося волка. На нее нахлынул его запах — бурый, хмельной, запах опавших листьев и подернутого тиной пруда, усиленный оттенками крови и вяленого мяса. Он неотрывно смотрел на стоящую на коленях девушку и облизывался. Может, слюна выделялась у него при виде такого количества мяса? Рассматривал ли он ее как добычу или как врага?
Она украдкой рассматривала его. Сверкающие зубы волка приковывали ее внимание и наводили на нее ужас. Какой контраст между мощной пастью неутомимого охотника и волчьей шкурой с черным длинным густым и плотным мехом, куда более пышным, чем у собак, и нежно белеющим на брюхе и между лапами!
Анна решила привести в исполнение свой замысел: сохраняя смиренную позу, не поднимая головы, она очень медленно и осторожно сняла с плеч мешки, которые таскала с самого утра, открыла их и вывалила их содержимое на землю.
К волчьим лапам покатились куриные и кроличьи кости, а вслед за ними и переспелые яблоки.
Во взгляде хищника промелькнуло удивление.
Не опуская головы, по-прежнему пребывая настороже, он втянул носом воздух, определяя издали, что перед ним действительно еда. И все же он не сдвинулся с места, пища осталась лежать посередине между ними.
Анна пребывала в нерешительности. Хотя волк, все еще не доверяя ей, отверг ее дар, она всей кожей чувствовала, что самое страшное позади, что положение изменилось. Не делая резких движений, она подняла голову и смело посмотрела волку в глаза.
Их взгляды наконец встретились.
И они тотчас поняли друг друга.
Между ними не осталось никакой враждебности; она исчезла вместе со страхом. Анна не была добычей волка, а он не был ее добычей. Они не желали друг другу зла. Они — жившие в столь разных мирах — встретились под луной. Господь поселил их вместе на земле, волк делал то же самое, что человек: охотился и убивал, чтобы прокормиться. Это несложно понять. Это не заслуживало ненависти. Ни с той ни с другой стороны.
«У тебя человечье ремесло, у меня — волчье».
Наступила тишина. Безмолвный напряженный диалог. В этом молчании звучало приятие судьбы, мысль о том, что мы не только наслаждаемся жизнью, но и с трудом терпим ее. Мы принимаем свою участь, проживаем отпущенное нам, наслаждаемся, а потом умираем. Зверь знает это. А вот человек забывает. «Что ж, я согласна, — подумала Анна. — Злого волка вообще не существует. Его выдумали люди. Злые люди».
Растянув губы в подобии улыбки, волк одобрил этот вывод.
Вдруг он задрал морду вверх, принюхиваясь к запаху, принесенному порывом ветра. Он чуял опасность. Его напряженные ноздри трепетали, шерсть на загривке встала дыбом — волк старался уловить самые слабые сигналы. Хвост сердито заходил из стороны в сторону.
Анна встала, опасаясь, как бы охотники не воспользовались благоприятным моментом, чтобы напасть на волка.
Оба внимательно прощупывали ночную мглу: волк — с помощью обоняния, она — с помощью зрения.
Ничего. Ложная тревога.
Временно успокоившись, они переглянулись.
— Ешь, — шепнула она.
Удивленный звуком ее голоса, волк насторожил уши и склонил голову влево.
Она осторожно вновь придвинула ему угощение:
— Ешь, пожалуйста. Я носила это для тебя весь день.
Поразмыслив, он сел и, вначале с оглядкой, а затем уже с аппетитом, все проглотил.
Тем временем Анна, радуясь этому смачному чавканью, мысленно посылала ему сообщение: «Смотри на людей как на врагов, но не как на добычу. Помни обо мне».
Прикончив последний кусок, волк приблизился к Анне и обнюхал ее руку. В благодарность?
Потом решительно развернулся и неслышным раскачивающимся шагом двинулся прочь.
