Глава 50
Мы стоим у входа в больницу. На улице идет снег. Освальд говорит, что никогда не видел снега. Я говорю, что ему понравится.
— Спасибо тебе, — говорю я Тини.
Она улыбается. Я знаю, что она должна оставаться с Обри, но мне жалко, что она не пойдет с нами.
— Ты готов, Освальд? — спрашиваю я.
По холлу ходят туда-сюда люди. Теперь, когда я могу сравнить с ними Освальда, он кажется еще больше. Он кажется мне настоящим великаном.
— Нет, — отвечает Освальд. — Я хочу остаться тут.
— Ты пойдешь с Будо и поможешь ему, — настаивает Тини.
Это не вопрос. Это приказ.
— Да, — говорит Освальд.
«Да» у него звучит как «нет».
— Ладно, — говорит Тини.
Она подлетает к Освальду и обнимает его за шею.
Освальд ловит ртом воздух, он весь напрягается, у него снова сжимаются кулаки. Тини обнимает его за шею, пока он наконец не расслабляется. Это тянется довольно долго.
— Удачи вам, — добавляет Тини. — Я хочу вас увидеть снова. Скоро.
— Хорошо, — говорит Освальд.
— До встречи, — говорю я.
Я в это не верю. Думаю, я больше не увижу ни Тини, ни эту больницу.
На улице первые пять минут Освальд занят тем, что пытается увернуться от падающих снежинок. Пока он увертывается от одной, на него падает десять других. Он этого даже не замечает.
Поняв, что снежинки не причинят ему вреда, следующие пять минут Освальд тратит на то, что пытается поймать их на язык. Снежинки, естественно, не задерживаются на его языке и пролетают насквозь. Но на то, чтобы это понять, у него тоже уходит какое-то время, и за это время он налетает как минимум на трех прохожих и один фонарный столб.
— Надо идти, — говорю я Освальду.
— Куда?
— Домой. Завтра придет автобус, и мы поедем в школу.
— Я никогда не ездил на автобусе, — говорит Освальд.
Он заметно нервничает. Я решаю, что лучше не говорить ему о своих планах или сказать, но как можно меньше.
— Это будет весело, — говорю я. — Обещаю.
От больницы до дома Макса идти далеко, и обычно мне нравится прогуливаться по этой дороге, но Освальд без конца что-нибудь спрашивает. Он просто засыпает меня вопросами.
Когда зажигаются фонари?
Есть ли у каждого фонаря свой выключатель?
Куда едут все эти чух-чух-поезда?
Почему люди просто не рисуют себе деньги?
Кто решил, что на красный нужно стоять, а на зеленый — идти?
Луна одна или есть еще?
У всех ли машин одинаковый сигнал?
Как полицейским удается сделать так, что деревья не растут посредине улицы?
Сами ли все раскрашивают свои машины?
Что такое пожарный гидрант?
Почему пешеходы не свистят?
Где живут самолеты, когда не летают?
Он спрашивает без конца, а я, хоть и хочу, чтобы он прекратил, каждый раз отвечаю. Совсем недавно этот великан кидал меня об стены в больничной палате, а теперь я ему нужен и надеюсь, что, пока я ему нужен, он меня послушает и поможет.
Когда мы вышли из больницы без Тини, я немного побаивался, что Освальд сейчас же снова превратится в злобного великана. Мне кажется, что, если мы отойдем далеко от больницы, волшебство Тини перестанет действовать. Но Освальд, наоборот, становится похож на ребенка, которому все интересно узнать.
— Это мой дом, — говорю я, когда мы наконец сворачиваем на подъездную дорожку.
Уже поздно. Я не знаю, сколько точно времени, но свет в кухне и в гостиной выключен.
— Куда мы идем? — спрашивает Освальд.
— В дом. Ты спишь?
— Когда? — спрашивает Освальд.
— Вообще когда-нибудь.
— А-а, да.
— Здесь мы будем спать сегодня ночью, — говорю я и показываю на дом.
— Как мы туда попадем?
— Через дверь.
— Как?
Тут до меня доходит: Освальд не умеет проходить сквозь двери. В больнице, когда мы спускались по лестнице с третьего этажа на первый, мы прошли через двери за двумя мужчинами в синей униформе. А когда мы выходили из больницы, мы шагали за мужчиной и женщиной.
Вот почему Освальд толкал дверь в палате Лысого. В палате Джона. Ему надо было ее толкнуть, чтобы попасть внутрь.
— Ты сможешь открыть дверь? — спрашиваю я.
— Не знаю, — говорит Освальд.
Но я вижу, что он смотрит на дверь как на гору.
— Не волнуйся, она все равно заперта, — говорю я, и это правда.
— А ты как обычно проходишь в дом? — спрашивает Освальд.
— Сквозь дверь.
— Сквозь дверь?
Я поднимаюсь на три ступеньки крыльца, а потом прохожу сквозь дверь. Вообще-то, я прохожу сквозь две двери, сквозь дверь-сетку и деревянную дверь. Потом я поворачиваюсь кругом и выхожу обратно.
Когда я снова появляюсь на крыльце, у Освальда отвисает челюсть. Глаза у него круглые.
— Ты волшебник, — говорит он.
— Нет, это ты волшебник, — говорю я. — Я знаю много воображаемых друзей, которые умеют проходить сквозь двери. Но я не знаю никого, кто умеет дотрагиваться до вещей в реальном мире.
— Воображаемых друзей?
Я понимаю, что опять сказал слишком много.
— Да, — говорю я. — Я — воображаемый друг. — Я молчу немного и пытаюсь придумать, что сказать дальше, а потом добавляю: — Ты тоже.
— Я воображаемый друг? — переспрашивает Освальд.
— Да. А ты думал — кто?
— Призрак, — говорит Освальд. — Я думал, что ты тоже призрак. Я думал, что ты хочешь украсть у меня Джона.
Я смеюсь:
— Нет. Никакие мы не призраки. Кто, по-твоему, Тини?
— Фея, — говорит Освальд.
Я снова смеюсь, но потом вспоминаю, что именно это и помогло Тини уговорить Освальда помочь мне.
— Я думаю, ты наполовину прав, — говорю я, — Тини — фея, но она и воображаемый друг.
— О! — говорит Освальд.
— Похоже, ты огорчился, — говорю я.
Освальд действительно огорчился. Он смотрит себе под ноги, и руки у него повисли, как две мокрые макаронины.
— Я не знаю, что лучше, — говорит он. — Воображаемый друг или призрак?
— А в чем разница? — спрашиваю я.
— Если я призрак, значит я когда-то жил. Если я воображаемый друг, значит я никогда не жил.
Мы смотрим друг на друга и молчим. Я не знаю, что сказать. Потом вдруг меня осеняет.
— Идея! — произношу я.
Я говорю это, потому что у меня правда появилась идея, а еще, и это главное, я хочу сменить тему.
— Как ты думаешь, ты сможешь нажать на дверной звонок?
— А где он? — спрашивает Освальд.
По его вопросу я понимаю, что он не знает, что такое дверной звонок.
— Вон та маленькая кнопка, — говорю я и показываю на кнопку звонка. — Если ты на нее нажмешь, в доме зазвенит звонок и кто-нибудь из родителей Макса откроет дверь. Они откроют, а мы проскользнем в дом.
— Я думал, что ты умеешь проходить сквозь двери, — говорит Освальд.
— Да, извини, конечно, я умею. Я хотел сказать, что, когда дверь откроют, ты проскользнешь в дом.
— Ладно, — соглашается Освальд.
Освальд часто говорит «ладно», а я каждый раз вспоминаю Макса. Просто ничего не могу с собой поделать. Сегодня вечером Макс будет один, запертый в подвале миссис Паттерсон. Когда я думаю об этом, мне становится грустно и тоскливо.
Я обещал Максу, что не оставлю его, а сам стою здесь с Освальдом.
Но завтра Макс будет спать у себя дома. Я мысленно произношу эти слова, и мне становится немного легче.
Освальд поднимается на крыльцо. Он тянется рукой к звонку, но, перед тем как позвонить, он весь напрягается. Мышцы на шее и на руках вздуваются, вены на лбу пульсируют. Две «гусеницы» у него над глазами снова целуются. Освальд стискивает зубы. Рука его дрожит, когда он тянется к звонку. Палец дотрагивается до звонка, и секунду ничего не происходит. Рука Освальда дрожит еще больше, и я слышу, как он тихонько стонет. Он стонет, а палец нажимает кнопку, и звенит звонок.
— Получилось! — говорю я.
Я уже видел, как Освальд касается вещей в реальном мире, но все равно с трудом верю своим глазам.
Освальд кивает. Он тяжело дышит, у него на лбу выступили капли пота. Он выглядит так, будто пробежал двадцать миль.
Я слышу чьи-то шаги внутри дома. Мы отступаем немного назад, чтобы москитная дверь не стукнула Освальда. Деревянная дверь открывается внутрь. Мама Макса стоит на пороге и смотрит сквозь дверь-сетку. Она делает козырек из ладоней и смотрит по сторонам. Я понимаю, что идея со звонком была нелучшей.
Я вижу надежду в ее глазах.
Она думает, что кто-то пришел с новостями о Максе. Думает даже, что это мог позвонить Макс.
Мама Макса открывает москитную дверь и выходит на крыльцо. Она стоит рядом с Освальдом. На улице холодно. Снег прекратился, но дыхание мамы Макса превращается в пар. Чтобы не замерзнуть, она обхватывает себя за плечи. Я подталкиваю Освальда в дом, а мама Макса в это время говорит:
— Кто тут?
— Иди в дом, — говорю я Освальду. — И подожди меня.
Освальд делает, как я говорю. Я наблюдаю за мамой Макса. Она еще раз задает тот же вопрос, а потом надежда в ее глазах гаснет.
— Кто там? — спрашивает папа Макса.
Он стоит в кухне. Освальд стоит рядом с ним.
— Нет никого, — отвечает мама. Слова падают как булыжники. Она с трудом поднимает их, чтобы произнести.
— Какой придурок в десять часов вечера звонит в чужой дом и убегает? — спрашивает папа Макса.
— Наверное, по ошибке, — отвечает мама.
Она стоит рядом со мной, но голос ее звучит как будто откуда-то издалека.
— Придурки, — говорит папа Макса. — Как так можно ошибиться — позвонить, а потом исчезнуть.
Мама Макса начинает плакать. Думаю, она все равно бы заплакала, но слово «исчезнуть» ранит больнее булыжника. Слезы льются из ее глаз.
Папа Макса все понимает. Понимает, что наделал.
— Дорогая, прости меня.
Он обнимает ее одной рукой и уводит от порога. Москитная дверь сама закрывается за ними. На этот раз без стука. Они стоят в кухне, обнимают друг друга, а мама Макса плачет и плачет. Я никогда не слышал, чтобы столько плакали.
Дверь в комнату Макса закрыта, так что я говорю Освальду, чтобы он ложился спать на диване в гостиной. Освальд такой длинный, что у него ноги свешиваются с дивана. Они торчат, как две гигантские удочки.
— Тебе удобно? — спрашиваю я.
— Когда кто-нибудь спит на пустой кровати рядом с Джоном, я сплю на полу. Здесь удобнее, чем на полу.
— Хорошо. Тогда спокойной ночи.
— Подожди, — говорит Освальд. — Ты собираешься лечь спать?
Мне не хочется говорить Освальду, что я не сплю. Он наверняка опять начнет задавать вопросы. Поэтому я говорю — да.
— Посплю в его кресле. Я часто так делаю.
— Я перед сном всегда говорю с Джоном.
— Да? И что ты ему говоришь?
— Я рассказываю, как у меня прошел день, — говорит Освальд. — Рассказываю, что делал. Кого видел. Мне не терпится рассказать ему, что я видел сегодня.
— Хочешь, расскажи мне?
— Нет, — отвечает Освальд. — Ты и сам все знаешь. Мы были вместе.
— Ах да, — говорю я. — Тогда, может, хочешь рассказать о чем-нибудь другом?
— Нет, я хочу, чтобы ты мне рассказал про своего друга.
— Макса?
— Да. Расскажи про Макса. У меня никогда не было друга, который умеет ходить и говорить.
— Ладно, — говорю я. — Я расскажу тебе про Макса.
Я начинаю с самого простого. Я рассказываю о том, как Макс выглядит, о том, что он любит есть. Я рассказываю ему про «Лего», и про солдатиков, и про видеоигры. Объясняю, что Макс отличается от других детей, потому что он может зависнуть, и большая часть его жизни проходит внутри его самого.
А потом я рассказываю Освальду разные случаи. Про первый Хеллоуин Макса в детском саду, про их с Томми Свинденом схватку, про то, как на прошлой неделе Томми разбил камнем окно Макса. Рассказываю, что мама Макса пытается научить его пользоваться новыми вещами, а папа любит повторять слово «нормальный». Что по вечерам они играют в мяч на заднем дворе, что я помогаю Максу выбрать, красную ему надеть рубашку или зеленую.
Потом рассказываю про миссис Госк. Про то, какая она идеальная учительница, только вот называет Макса «мой мальчик». Но в общем, это такая мелочь, что миссис Госк все равно можно считать идеальной.
Я не рассказываю про миссис Паттерсон. Я боюсь, что, если начну про нее рассказывать, Освальд может испугаться и не станет мне помогать.
Освальд слушает молча и не задает вопросов. Два раза я думаю, что он заснул. Я замолкаю, а он поворачивает ко мне голову и спрашивает:
— А дальше?
— Знаешь, что мне больше всего нравится в Максе? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит он. — Я его не знаю.
— Больше всего мне нравится в Максе то, что он храбрый.
— А что он такого храброго сделал?
— Это не что-то одно, — говорю я. — Все. Никто в мире не похож на Макса. Дети смеются над ним, потому что он другой. Мама пытается сделать из него другого мальчика, а папа обращается с ним так, как будто он уже другой. Даже учителя обращаются с ним по-особенному и не всегда хорошо. Даже миссис Госк. Она самая лучшая, но все равно обращается с ним не так, как остальными детьми. Никто не ведет себя с Максом как с обычным мальчиком, но все хотят, чтобы сам он вел себя как обычный мальчик. Несмотря на все это, Макс каждое утро встает, идет в школу, в парк и даже на автобусную остановку.
— Это значит, он храбрый? — спрашивает Освальд.
— Он самый храбрый. Я живу дольше всех воображаемых друзей, которых знаю, и я умнее их всех. Я легко ухожу из дому и знакомлюсь с другими воображаемыми друзьями, потому что они все обращают на меня внимание. Они задают вопросы и хотят быть такими, как я. Если только не кидаются на меня с кулаками.
Я улыбаюсь Освальду.
Он не улыбается.
— Нужно быть очень храбрым, чтобы каждый день оставаться самим собой в мире, где тебя никто не любит. Я бы не смог, мне не хватило бы храбрости.
— Хотел бы я, чтобы у меня был такой Макс, — говорит Освальд. — Я ведь даже ни разу не слышал, как Джон разговаривает.
— Может, когда-нибудь он с тобой заговорит.
— Может быть, — говорит Освальд, — но, по-моему, он в это не верит.
— Теперь ты уснешь? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Освальд.
Больше он ничего не говорит и почти сразу же засыпает.
Я сижу в кресле и смотрю на спящего Освальда. Я пытаюсь себе представить, что ждет меня завтра. Составляю список всего, что нужно сделать, чтобы спасти Макса. Стараюсь понять, где мой план может дать сбой. Думаю о том, что скажу Максу, когда наступит самый важный момент.
Это главное в моем плане. Я не могу сам спасти Макса. Мне нужна помощь Освальда, но больше всего мне нужна помощь Макса.
Я не смогу спасти Макса, если не смогу убедить его спасти себя.
