Глава 28
Детская больница стоит через дорогу от взрослой, куда я теперь не хожу. С тех самых пор, когда я там встретил одного воображаемого друга, взрослого и очень злого. Иногда я даже в детской больнице начинаю нервничать, потому что она близко от взрослой.
Но в детской больнице всегда можно встретить воображаемых друзей. Здесь даже лучше, чем в школе. В школе много детей, но большинство оставляет своих воображаемых друзей дома, потому что трудно болтать или играть с воображаемым другом, когда вокруг учителя и другие дети. Ребенок может взять с собой воображаемого друга в детский сад, и то только в первый день. Потому что ребенок (если он не такой, как Макс) быстро сообразит, что трудно завести новых друзей, если болтаешь с кем-то, кого никто не видит. Вот тут и наступает момент, когда исчезает большинство воображаемых друзей.
Их убивает детский сад.
Но детская больница — хорошее место, чтобы встретить воображаемых друзей. Я пришел сюда, когда Макс ходил в первый класс. Тогда учительница миссис Кропп сказала нам, что больницы никогда не закрываются. Она рассказывала детям о службе «911». Этот номер нужно набирать на телефоне, когда оказываешься в опасной ситуации.
Если бы я умел нажимать кнопки на телефоне, я бы набрал этот номер, когда миссис Паттерсон украла Макса.
Миссис Кропп сказала, что набрать номер 911 можно в любое время, потому что скорая помощь и больницы работают круглые сутки. Потому как-то ночью, когда мне не хотелось на автозаправку, я пошел в больницу, которая была на расстоянии почти в шесть раз большем, чем автозаправка.
Все дети в детской больнице чем-нибудь больны. Кто-то болен день или два. Они падают с велосипедов и ушибают голову или подхватывают какую-то гадость, которая называется пневмония. Но есть дети, которые подолгу лежат в больнице, потому что они по-настоящему больны. У большинства, особенно у тех, кто болен по-настоящему, есть воображаемые друзья. Наверное, потому, что они им нужны. Некоторые из этих детей бледные и худые, и у них нет волос. Некоторые просыпаются посреди ночи и тихо плачут, так что их никто не слышит и никто не беспокоится за них. Больные дети знают, что они больны, а по-настоящему больные дети знают, что болеют по-настоящему. Им всем страшно. Так что многим нужен воображаемый друг, чтобы не оставаться в одиночестве, когда родители уходят домой, а с детьми остаются одни только пикающие аппараты с мигающими лампочками.
Лифт в больнице для меня — хитрое препятствие, потому что я не умею проходить сквозь двери лифтов. Я могу проходить сквозь стеклянные двери и деревянные, сквозь двери в спальню и даже сквозь дверцы автомобилей, но не умею проходить сквозь двери лифта. Я думаю, это потому, что Макс боится лифтов и никогда ни в один не заходил, так что он не считает двери лифтов нормальными дверями. Они для него двери-ловушки.
Но я хочу подняться на четырнадцатый этаж, и мне легче сделать это на лифте. До четырнадцатого этажа слишком много ступенек. Но я должен удостовериться, что в лифте есть место для меня. Дело в том, что люди меня, конечно, не видят и не чувствуют, но, если их в лифте слишком много, они могут толкнуть меня или зажать в угол.
Впрочем, не совсем так. Меня нельзя толкнуть по-настоящему. Но меня толкает идея переполненного лифта, то есть я хочу сказать, что чувствую, когда много людей, хотя они меня — нет. Бывало, в лифт набивалось столько людей, что они зажимали меня в угол, и я начинал чувствовать то же самое, что чувствует в лифтах Макс. Мне тесно, я в ловушке, я задыхаюсь, хотя по-настоящему я не дышу. С виду я дышу, но вдыхаю я идею воздуха, а не воздух.
Это очень странно — быть воображаемым другом. Ты не можешь задохнуться, не можешь заболеть, не можешь упасть и разбить голову и не можешь заболеть пневмонией. Единственное, что может тебя убить, — это человек, который в тебя не верит. Такое у нас случается чаще, чем удушье, синяки и пневмония, вместе взятые.
Я жду, когда женщина в синем костюме нажмет кнопку. Она вошла в больницу следом за мной. Я ведь не умею нажимать кнопки, так что мне приходится ждать, когда кто-нибудь это сделает. А потом мне остается надеяться, что этот человек выйдет на этаже хотя бы рядом с тем, который нужен мне. Женщина в синем костюме нажимает кнопку одиннадцатого этажа. Неплохо. Если в лифт больше никто не зайдет, я тоже выйду на одиннадцатом этаже и поднимусь по лестнице на четырнадцатый.
В лифт, пока мы ехали на одиннадцатый этаж, никто не зашел, так что на четырнадцатый я поднимаюсь пешком.
В плане четырнадцатый этаж похож на паука: в середине круга работают врачи, а от этого круга в разные стороны тянутся четыре коридора. Я иду по коридору в круг. Все двери, которые выходят в коридор, открыты. Это еще одно достоинство детской больницы. Здесь врачи не закрывают до конца двери в детские палаты. Потому воображаемым друзьям, которые не умеют проходить сквозь двери, не приходится сидеть в палате всю ночь.
Сейчас поздно, и в коридоре тихо. Тихо на всем этаже. В большинстве помещений темно. В центральном круге несколько молодых женщин-врачей, которые сидят и стоят за стойкой, что-то записывают в блокноты и спешат в палату, когда жужжит сигнал вызова. Они как те офицеры полиции, которые никогда не спят. Они могут бодрствовать до самого утра, но непохоже, что им это нравится.
В конце одной из лап паука есть комната с диванами и мягкими креслами, где много игр и журналов. Здесь днем отдыхают больные дети. Ночью здесь встречаются воображаемые друзья, которые не спят.
Раньше я думал, что все воображаемые друзья обходятся без сна, но Грэм сказала, что по ночам спит, так что, возможно, в больнице есть воображаемые друзья, которые спят в палатах своих друзей.
Я представляю себе, как Грэм спит в постели рядом с Меган, и мне снова хочется плакать.
Сегодня в комнате отдыха три воображаемых друга, что совсем немного. Они и выглядят как воображаемые друзья. Один мальчик похож на человека, только ноги и ступни у него малюсенькие и какие-то размытые, а голова по сравнению с телом слишком большая. Он похож на одну из тех кукол на столе миссис Госк, у которых голова держится на пружинках. Но у него есть уши, брови и пальцы, и он больше других похож на человека. И все-таки у него такая огромная голова, что я не понимаю, как он выглядит, когда ходит.
Рядом с этим мальчиком сидит девочка ростом с бутылку газировки. У нее желтые волосы и нет ни носа, ни шеи. Голова у нее сидит на плечах, как у снеговика. Она не моргает.
Третий воображаемый друг похож на ложку ростом с мальчика, с круглыми большими глазами, крохотным ртом, а ноги и руки у него как палки. Он весь серебряного цвета, и на нем нет одежды, но она ему и не нужна, потому что, если не считать рук и ног, он просто ожившая ложка.
Я даже не понимаю, это он или она. Бывают такие воображаемые друзья — ни мальчики, ни девочки. Думаю, и он просто ложка.
Когда я вхожу в комнату, они умолкают и смотрят на меня. Но не смотрят мне в глаза, наверное, потому, что приняли меня за человека.
— Привет, — говорю я.
Ложка от удивления открывает рот, мальчик с головой на пружинке подпрыгивает, и его голова подпрыгивает в точности как у куклы на столе миссис Госк.
Маленькая худенькая девочка сидит спокойно. Она даже не моргнула.
— Я думал, ты настоящий, — говорит Ложка.
Он так удивлен, что запинается. Голос у него мальчишеский, так что я думаю, что он ложка-мальчик.
— Я тоже! — говорит мальчик с головой на пружинке, он очень разволновался.
— Нет. Я такой же, как вы. Меня зовут Будо.
— Вот это да. Ты так похож на настоящего! — говорит Ложка и таращит на меня глаза.
— Я настоящий. Такой же настоящий, как вы.
Каждый раз, когда я встречаюсь с воображаемыми друзьями, у нас происходит такой разговор. Они всегда удивляются, что я не человек, и всегда говорят, что я очень похож на настоящего. Потом мне приходится напоминать им о том, что они тоже настоящие.
— Конечно, — говорит Ложка. — Но ты выглядишь как настоящий человек.
— Знаю, — отвечаю я.
После небольшой паузы Ложка сообщает:
— Меня зовут Спун.
— А меня Клут, — вступает в разговор мальчик с головой на пружинке. — А она — Саммер.
— Привет, — говорит девочка тоненьким-тоненьким голосом.
Она сказала только одно слово, но я понял, что она печальна. Я еще не встречал таких печальных девочек. Она печальнее даже, чем папа Макса, когда Макс не хочет по-настоящему играть с ним в мяч.
Ей грустно, может, как мне оттого, что исчезла Грэм.
— У тебя здесь кто-то есть? — спрашивает Спун.
— О чем ты?
— Твой друг-человек лежит в этой больнице?
— Нет, — говорю я. — Просто в гости зашел. Я прихожу сюда иногда. Тут хорошее место, для того чтобы найти воображаемых друзей.
— Это правда, — говорит Клут и кивает, из-за чего его голова вертится по кругу. — Мы с Эриком в больнице уже неделю, и я за всю жизнь не встретил столько воображаемых друзей, сколько здесь.
— Эрик — это твой друг-человек? — спрашиваю я.
Голова Клута подпрыгивает, что означает «да».
— Сколько ты живешь? — спрашиваю я.
— С летнего лагеря, — отвечает он.
Я считаю месяцы с начала лета:
— Значит, пять?
— Не знаю. Я не умею считать месяцы.
— А ты? — спрашиваю я у Спуна.
— Третий год, — говорит он. — Ясли, детский сад и вот теперь первый класс. Итого три года. Так?
— Да, — говорю я.
Я удивляюсь тому, сколько он продержался. Воображаемые друзья, непохожие на людей, обычно быстро исчезают.
— Три года — это много, — говорю я.
— Знаю, — говорит Спун. — Я не встречал никого старше себя.
— Мне почти шесть, — говорю я.
— Шесть чего? — спрашивает Клут.
— Шесть лет, — отвечаю я. — Макс сейчас в третьем классе. Он мой друг-человек.
— Шесть лет? — переспрашивает Спун.
— Да.
Все замолкают и удивленно таращат на меня глаза.
— Ты оставил Макса?
Это спрашивает Саммер. У нее тоненький голос, но она меня удивляет.
— О чем ты хочешь сказать? — спрашиваю я.
— Ты оставил Макса дома?
— Вообще-то, нет. Макс сейчас не дома. Он уехал.
— О-о! — Саммер молчит немного, а потом спрашивает: — Почему ты не уехал вместе с Максом?
— Я не мог. Я не знаю, где он.
Я собираюсь рассказать о том, что случилось с Максом, но тут Саммер снова начинает говорить. Голос у нее все такой же тихий, но мне почему-то кажется громким.
— Я бы никогда не оставила Грейс, — говорит она.
— Грейс?
— Грейс — мой друг. Я никогда бы ее не оставила. Даже на секунду.
Я снова открываю рот, чтобы рассказать ей, что случилось с Максом, но она меня опережает:
— Грейс умирает.
Я смотрю на Саммер. Я открываю рот, чтобы сказать ей что-нибудь, но мне не хватает слов. Я не знаю, что сказать.
— Грейс умирает, — повторяет Саммер. — У нее лейкемия. Это очень плохо. Это хуже, чем заболеть самым тяжелым гриппом. А теперь она умирает. Доктор сказал маме Грейс, что она умирает.
Я все еще не знаю, что сказать. Я пытаюсь придумать какие-нибудь слова, от которых Саммер стало бы легче. Или мне стало бы легче. Но Саммер снова меня опережает:
— Так что ты не оставляй Макса надолго, потому что он тоже может умереть. Не теряй возможности побыть с ним, пока он жив.
Я вдруг понимаю, что голос у Саммер не всегда был таким тихим и печальным. Он тихий и печальный, потому что Грейс умирает, но были времена, когда Саммер улыбалась и была счастливой. Теперь я вижу, какой была Саммер раньше, как если бы увидел ее тень.
— Я серьезно, — говорит она. — Наши друзья не живут вечно. Они умирают.
— Знаю, — говорю я.
Но я не говорю ей, что все, о чем я сейчас могу думать, — это то, что Макс может умереть.
Вместо этого я рассказываю о нем Саммер, Спуну и Клуту. О том, что он очень любит «Лего» и миссис Госк. О том, как он зависает. Как не любит ходить в школьный туалет. О его родителях. О стычке с Томми Свинденом. А потом я рассказываю им о миссис Паттерсон и о том, что она сделала с Максом. Как его обманула. Как она обманула всех, кроме меня.
Но она и меня обманула, потому что иначе я сейчас был бы с Максом.
По тому, как они меня слушают, я могу сказать, что Спун лучше всех понимает, о чем я говорю. Зато Саммер лучше понимает, что я чувствую. Мне кажется, она испугалась за Макса, почти как я. Клут тоже слушает, но он похож на Паппи. Вряд ли он вообще что-то понимает, он просто старается не пропускать слова.
— Ты должен его найти, — говорит Спун, когда я заканчиваю рассказывать.
Таким тоном Макс разговаривает со своими солдатиками. Не говорит, а приказывает.
— Знаю, — говорю я. — Но я не знаю, что делать, когда найду Макса.
— Ты должен ему помочь, — говорит Саммер.
Голос у нее уже не слабый, он все еще тихий, но не слабенький.
— Знаю, — повторяю я. — Но не знаю как. Я не могу сказать полицейским или родителям Макса, где он.
— Я не сказала, что ты должен помочь полицейским, — говорит Саммер. — Я сказала — Максу.
— Не понимаю.
— Для начала ты должен его найти, — говорит Спун.
Клут поворачивается от меня к Саммер, от Саммер к Спун, потом снова ко мне, и его прыгающая на пружинке голова начинает раскачиваться.
Вряд ли он за нами поспевает.
— Ты должен ему помочь, — говорит Саммер, и голос у нее звучит раздраженно и даже зло. — Ты должен помочь ему вернуться домой к маме и папе.
— Знаю. Но если я не могу говорить с полицейскими или с родителями Макса…
— Ты должен это сделать сам, — стоит на своем Саммер.
Слова отдаются во мне как крик, хотя она говорит все тем же своим крохотным голосом. Он звучит, как и раньше, но теперь он вовсе не крохотный. Он огромный. И Саммер тоже. Она, как и была, ростом с бутылку газировки, но все равно кажется больше.
— Не полиция, а ты, — говорит Саммер. — Ты должен спасти Макса. Ты не понимаешь, какой ты счастливый.
— Что ты хочешь сказать? — спрашиваю я.
— Грейс умирает. Она скоро умрет, а я не могу ей помочь. Я могу только сидеть рядом и пытаться ее развеселить. Но я не могу ее спасти. Она умрет и исчезнет навсегда, а я не могу ей помочь. Я не могу ее спасти. А ты можешь спасти своего Макса.
— Я не знаю, что мне делать, — говорю я.
Я смотрю на маленькую слабую девочку с маленьким слабым голосом, но чувствую, что теперь это я маленький и слабый. У Саммер как будто на все есть ответ. Я, возможно, самый старый воображаемый друг в мире, но эта девочка знает все, а я — ничего.
Вот тогда я понимаю, что у нее может быть нужный мне ответ.
— Что будет с тобой, когда Грейс умрет? — спрашиваю я.
— Ты боишься, что Макс может умереть? — спрашивает Саммер. — Что эта учительница сделает так, что он умрет?
— Может быть, — говорю я.
Мне плохо оттого, что я об этом думаю, но это правда. Если гнать от себя мысль — это не значит, что она не приходит снова.
— Ты беспокоишься за Макса или за себя? — спрашивает Саммер.
Я хочу соврать, но не могу. Эта маленькая слабая девочка с тихим слабым голосом все понимает. Я это вижу.
— И за него, и за себя, — говорю я.
— Не нужно думать о себе, — говорит Саммер. — Макс может умереть, а ты можешь его спасти. Ты можешь спасти и себя, если спасешь его. Но это не важно.
— Что будет, когда Грейс умрет? — снова спрашиваю я. — Ты тоже умрешь?
— Это не имеет значения, — говорит Саммер.
— Почему? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Спун. — Почему?
У Клута подпрыгивает на пружинке голова — он тоже хочет знать. Мы все хотим знать, почему это не имеет значения.
Саммер молчит, и я снова задаю свой вопрос. Мне страшно его задавать. Я немного боюсь Саммер. Не могу объяснить почему, но это правда. Боюсь маленькую слабую девочку с маленьким слабым голосом. Но все равно спрашиваю:
— Ты умрешь, когда умрет Грейс?
— Думаю, да, — говорит Саммер и смотрит на свои маленькие ножки, а потом поднимает голову и смотрит на меня. — Надеюсь, что да.
Мы очень долго молча смотрим друг на друга, а потом она спрашивает:
— Ты спасешь Макса?
Я киваю.
Саммер улыбается. Я первый раз вижу, как она улыбается. Улыбка появляется на ее лице всего на одну секунду и сразу исчезает.
— Я спасу Макса, — говорю я.
А потом, потому что думаю, что это важно сказать, особенно важно для Саммер, я добавляю:
— Обещаю.
Саммер снова улыбается.
