— Удивительная женщина! — прошептал Туркин. — Я ее иногда даже боюсь.

— Почему боишься?

— Бог ее знает почему. В ней есть что-то нездешнее.

— Где она?

— Вон, видишь… На диване комочек. В ней есть что-то грешное, экзотическое — это стручковый перец, но формы какой-то странной… необычной.

— Нездешней? — спросил Потылицын.

— Нездешней. Пойдем, я вас познакомлю. Она тобой интересовалась. Спрашивала.

Туркин схватил Потылицына под руку и, лавируя между группами гостей, подтащил его к пестрому комочку, свернувшемуся в углу дивана.

Комочек звякнул, развернулся, и рука, закованная в полсотни колец и десяток браслетов, поднялась, как змея, из целой тучи шелка и кружев.

— Айя! — сказал Туркин. — Я привел тебе моего друга, Потылицына. Ты, Потылицын, не удивляйся, что мы с Айей на «ты» — она всех просит называть ее так. Айя стоит за простоту.

Даже при самом поверхностном взгляде на Айю этого нельзя было сказать: невероятно странную прическу, сооруженную из волос, падавших на глаза, обхватывал золотой обруч, белое лицо и красные губы сверкали в этой чудовищной рамке, как кусок сахара, политый кровью. Нельзя сказать, чтобы на этой Айе было надето простое человеческое платье: просто она была обшита несколькими кусками газа терракотового цвета и окована с ног до головы золотыми цепочками, привесками и браслетами — браслеты на руках, браслеты на ногах, ожерелье в виде браслета — на шее. А от браслета на руке шли тоненькие цепочки, придерживавшие кольца на пальцах, так что вся рука была скована хрупкими кандалами.

При каждом движении Айя вся тихонько позвякивала и шелестела.

— Знакомьтесь со мной, — сказала Айя. — Вас зовут, я знаю — Потылицын, а меня Айя. Думаю, что через час мы будем на «ты». Так проще.

— Айя… — нерешительно сказал Потылицын. — Айя… А дальше как, по отечеству?..

— Никак. Просто Айя.

Айя взяла руку Потылицына, осмотрела ладонь этой руки и уверенно сказала:

— Мы с вами где-то встречались. Вы помните?

— Нет… кажется, не помню. Не встречались.

— Встречались, — уверенно сказала Айя. — В Египте.

— В Египте? Да я там никогда не был.

— О… будто это так важно — не были! Мы с вами все-таки встречались, — капризно протянула Айя. — Не теперь, так раньше.

— Да я и раньше там не был.

— Раньше? Откуда вы знаете, что было раньше… когда не было смокингов и автомобилей. Вы ведь нездешний.

— Да, я сам с юга. Родители мои…

— Вы нездешний! У вас нечеловеческое выражение глаз. Может быть, вы когда-нибудь были ящерицей.

— Может быть, — нерешительно сказал Потылицын. — Мне об этом неизвестно.

— Дайте-ка еще раз вашу руку, — сказала Айя. — У вас на душе есть преступление.

— Что вы! Да я…

— Тссс… Не надо быть таким шумным. Посидим помолчим.

Эта просьба относилась, очевидно, только к Потылицыну, потому что Айя позвякала с минуту и, усевшись поудобнее, сказала:

— Что бы вы сделали, если бы были королем всего мира?

«Повесил бы тебя», — подумал Потылицын, а вслух сказал:

— Что бы я сделал? Не знаю. Особенного тут ничего не сделаешь.

— А если бы я была королевой, — приказала бы уничтожить все часы на земном шаре. Часы — это господа, мы — рабы, и мы стонем под их игом. Тик-так, тик-так! Прислушайтесь — это свист бича.

— Ну уничтожили бы вы часы, а дни остались бы. День сменяется ночью — те же часы.

— В моем королевстве была бы абсолютная ночь. Мы жили бы под землей и уничтожили бы время. Нет времени — и мы бессмертны. Из всего моего королевства я бы сделала бесконечный темный коридор.

«Пожалуй, сделай тебя королевой, — подумал Потылицын, — ты еще и не такую штуку выкинешь… С тебя станется».

А Айя в это время говорила задумчиво и трогательно:

— Ах, я так понимаю римских цезарей. Ванна из свежей человеческой крови утром — это запас нескольких жизней на целый день! Возрождение через смерть прекрасных молодых детей… Розовый огонь на свежем сером пепле…

— Где ваш муж служил? — нервно спросил Потылицын.

— Директор металлургического общест… Ах, мой муж! Иногда я слышу около себя шелест — это он издали думает обо мне.

— Нездешний шелест? — спросил Потылицын.

— Да… Нездешний. Это вы очень хорошо сказали. Шелест… Выродившийся гром, раб, сверженный с небес и закованный в шелковые оковы. Вы никогда не были убиты молнией?

Потылицын украдкой пожал плечами и уверенно признался:

— Был.

— Как это хорошо! Быть убитым молнией — это небесная смерть. Рана в борьбе с небесным Воином.

Потылицын потер ладони одна о другую, взглянул на Айю и заметил будто вскользь:

— Вы были когда-то женой вождя негритянского племени?

— Почему? — спросила Айя умирающим шепотом.

— Потому что вы серая. Вы под пеплом… даже сейчас. Я уверен, вы родились от Вулкана. Вышли из кратера вместе с пеплом.

— Ах, — сказала Айя, — вы, пожалуй, правы больше чем нужно. Не нужно быть правым. Кратер…

— А когда вы смеетесь, — заметил деловито Потылицын, — вы напоминаете самку суслика.

— Суслик смеется перед опасностью, — покачала головой, позвякивая, Айя.

— Да и после смерти. У вас прекрасные глаза, Айя. В особенности левый.

— Мой левый глаз знает больше.

— Да! Знание, умерщвляя, украшает. Я вспомнил! Мы с вами виделись не в Египте, а у истоков Замбези. Вы пили воду, стоя передними ногами в реке.

— Я была оленем?

— Да. Антилопа-гну. Жвачное, однокопытное. И, зацепившись хвостом за ветку хлебного дерева, смотрел я на вас, раскачиваясь. Верно?

Айя нерешительно взглянула на Потылицына, и в глазах ее можно было прочесть некоторый испуг: будто пришел какой-то похититель и явно хочет обокрасть ее.

— Да, — подтвердила она. — Замбези. Я помню тигра, который любовно смотрел на меня из джунглей…

Потылицын серьезно кивнул головой.

— Да… тигр. Очевидно, он убежал из туземного зверинца, потому что на Замбези они не водятся.

— Вы любите пуму? — смущенно спросила Айя. — Пума и ягуар напоминают льющуюся воду. Их движения водопадны.

— Ниагарны или имартны? — с интересом спросил Потылицын.

— Ах, это все равно. Я когда-нибудь встречу ягуара… Я буду проходить под деревом, и вдруг на меня сверху свалится гибкая злая масса. О, я не буду кричать. Пусть! Пусть мое тело будет исковеркано, облито кровью. Пусть — я зато узнаю мучение. Я скоро встречусь с ягуаром.

— Вы действительно этого хотите? — сурово спросил Потылицын.

— Да, я хочу мучения, побоев. Я поцелую руку ударившему меня мужчине.

— Хорошо. Завтра я буду у вас с визитом и, кстати, завезу вам расписание.

— Чего?.. — удивилась Айя.

— Расписание пароходов, отходящих в Сан-Франциско. Оттуда по железной дороге до Сакраменто и…

— Зачем?

— Затем, что ягуары водятся в Мексике. До Иокогамы вы можете поехать по Сибирской железной дороге. Правда, вагоны не ахти какие и на станциях буфеты отвратительные…

— Ах, что вы такое говорите…

— Да ведь как же! Иначе вы до ягуаров не доберетесь. В Мексике вы их можете найти по дороге от Чигуагуа…

— Милый! Вы мне даете мигрень. Вы слишком реально касаетесь вещей, которые тоньше паутины. Наши ощущения должны быть ирреальными.

— Нездешними?

— Вот именно. Вы очень метко это сказали…

— Вот что, уважаемая Айя, — сказал Потылицын, вставая. — Я хочу иметь с вами серьезный разговор… Но наедине. Можем мы сейчас уйти в кабинет хозяина?

— Да… — колеблясь, согласилась Айя. — Только зачем «вы»? Нужно «ты». «Ты» — это не приближает, а отдаляет. Я хочу отдаления.

— Ладно, ладно. Пойдем.

Они вошли в кабинет. Потылицын усадил Айю на оттоманку, притворил дверь и уселся рядом.

— Вот что, моя милая. Как тебя зовут?

— Айя. Это звучит как падение снега.

— Моя милая! Если ты будешь ломаться — я тебя поколочу. Ты сама об этом мечтала давеча. Не вздумай кричать — я свалю все на тебя. Меня все хорошо знают как скромного человека, а тебя, вероятно, считают за полусумасшедшую сумасбродку, готовую на всякую глупость. Итак, не ломайся и скажи мне, как тебя зовут? Как твое настоящее имя?

— Вы с ума сошли! — испуганно сказала притихшая Айя. — Меня зовут Екатерина Арсеньевна.

— Вот и прекрасно. Вот что я тебе скажу, Екатерина Арсеньевна: мне тебя смертельно жалко… Как это так можно изломать, исковеркать свой благородный человеческий облик? Как можно себя обвешать какими-то браслетками, цепочками, связать себя так, что к тебе и приступиться страшно. Вспомни, Екатерина Арсеньевна, о своей матери. Как бы она плакала и убивалась, если бы увидела свою дочь в таком горестном, позорном положении. Какой глупец научил тебя этим смешным, нелепым разговорам об Египте, ягуарах и темных коридорах? Милая моя, ты на меня ради Бога не обижайся — ты баба, в сущности, хорошая, умная, а только изломалась превыше головы. К чему это все? Кому это нужно? Дураки, вроде Туркина, удивляются тебе и побаиваются, а умные люди смеются за твоей спиной. Мне тебя смертельно жалко.

То, что я тебе скажу, никто тебе не скажет, даже твой муж. Сними ты с себя все эти побрякушки, колокольчики, начни говорить по-человечески, и ты будешь женщиной, достойной уважения и даже настоящей любви. Дети-то у тебя есть?

— Нету, — со вздохом сказала жена директора.

— Вот то-то и беда. Может, это все от бездетности пошло. Ну, милая, не будь такая печальная, развеселись, махни на все рукой и заживи по-новому. Ей-богу, тебе легче будет, чем тогда, когда нужно измышлять беседы о каких-то темных королевствах, ягуарах, пумах и кровавых ваннах. Вот ты уже и улыбаешься. Молодец! Я ведь говорил, что ты женщина не глупая и чувствуешь даже юмор. Ты на меня не сердишься?

— Вы чудовище, — засмеялась Екатерина Арсеньевна. — Грубое животное.

— Ну миленькая, ну скажи же, ну бросите вы своих ягуаров и египтян, а? Обещаете? Я буду вам самым преданным, хорошим другом. Вы мне очень нравитесь, вообще. Бросите?

— Наш разговор — между нами? — отрывисто спросила она, отвернувшись.

— Конечно. Я завтра зайду к вам, ладно?

— Хорошо… Только чтобы об этом разговоре даже не намекать. Условие?

— Даю слово. Итак, до завтра. Расписания привозить уже не надо?

— Ну-у?! А кто обещал молчать? Чудовище! Кстати, мне эта цепочка ужасно натерла руку. Я сниму эту сбрую, а вы спрячьте ее в карман.

— Ах вы, прелесть моя. Давайте!