20

Власти по-прежнему пребывают в недоумении по поводу странного происшествия с Ирвингом Вассерманом, 21 год, евреем, проживающим на Аллен-стрит. Три ночи назад Вассерман стал жертвой побоев, нанесенных ему неизвестным лицом или лицами в переулке за «Гранд-казино» на Брум-стрит — танцзалом, популярным среди еврейской молодежи этого района. Свидетели, обнаружившие пострадавшего, вызвали полицию, но преступник или преступники успели скрыться с места происшествия. В настоящее время Вассерман в крайне тяжелом состоянии находится в больнице Бет-Изрэйел.

Полиция сообщает, что показания свидетелей, главным образом молодых людей, прогуливавшихся у танцзала, к сожалению, недостаточно точны. Одни из них уверяют, что преступник был мужчиной, другие — что женщиной, третьи, что еще более странно, настаивают, что это был мужчина, переодетый женщиной. Есть свидетельства и того, что с места преступления убежал не один человек, а двое. Осмотрев пострадавшего в больнице Бет-Изрэйел, доктор Филип Уайт заявил, что удары слишком сильны и многочисленны для того, чтобы их мог нанести один мужчина, и уж совсем невероятно, что это сделала женщина. «Если бы я не знал обстоятельств дела, — сказал доктор, — я бы подумал, что его топтала лошадь».

Расследование дела поручено сержанту Джорджу Килпатрику, который уже выяснил, что Вассерман известен в своем районе множеством любовных связей и что в тот вечер свидетели видели, как он ссорился с одной из своих подружек. По мнению сержанта, нападение могло быть организовано друзьями или родственниками девушки — хотя она решительно это отрицает, — а те, кто уверяет, будто преступление совершила женщина, просто пытаются ввести полицию в заблуждение. В настоящее время расследование продолжается.

Весна постепенно уступала место лету. В Центральном парке мужчины налегали на весла взятых напрокат лодок, а их подружки, сидя на носу, оглядывали берега в поисках друзей и соперниц. На Кони-Айленде молодые родители наслаждались сосисками за десять центов, пока их отпрыски с визгом носились по пляжу. В новом, идущем под заливом тоннеле для подземной дороги потные мужчины укладывали рельсы, нисколько не беспокоясь об убийственной тяжести воды у себя над головой.

Казалось, с приходом лета все ожили и помолодели — все, кроме одного человека. Прошло уже несколько недель с тех пор, как Иегуда Шальман увидел в пекарне Радзинов Голема и почувствовал движение волшебной лозы; и тогда же он впал в глубочайшую депрессию. Целые ночи Шальман ворочался на своей жесткой койке, бесконечно пережевывая одни и те же мысли. Неужели целью его поисков всегда была она?Это невозможно! Она всего лишь голем! Довольно сообразительный и, по-видимому, наделенный некоторыми способностями сверх тех, что он вложил в нее, но всего лишь голем — существо, созданное для тяжелой физической работы и для защиты. При желании он мог бы наделать десяток таких. И все-таки волшебная лоза шевельнулась именно при виде ее. Некогда сон подсказал ему, что бессмертие надо искать где-то в Нью-Йорке; и разве не может голем, практически неуязвимый и не связанный никакими сроками, быть носителем этого бессмертия?

Он ворочался и крутился в постели, обматывая простыню вокруг своего костлявого тела, и размышлял, не затеял ли Всевышний какую-то странную игру с ним. Что ему было делать? Он не мог даже следить за ней, ведь она непременно прочитала бы его намерения. А ангел смерти тем временем подходит все ближе и ближе.

Хватит, решил он. Жалеть себя бессмысленно и бесполезно. Пусть волшебная лоза указала на голема, ну и что из того? Лоза — это его собственное творение, ненадежное и, скорее всего, неточное. Возможно, она реагировала просто на скрытое в големе бессмертное и тайное знание древних еврейских мудрецов.

Надежда была призрачной, но он не мог отказаться от нее. Иначе ему оставалось бы только закончить свою жизнь и добровольно признать победу Всевышнего.

Итак, движимый одной только неукротимой силой воли, Шальман возобновил свои поиски. Он еще раз прошелся по всем самым старым ортодоксальным синагогам, где служили самые мудрые раввины и имелись богатейшие библиотеки. В каждой синагоге он называл себя бывшим преподавателем из йешивы, недавно прибывшим в Америку, и просил о встрече с главным раввином. Он объяснял, что готов бесплатно работать там, где его услуги понадобятся. А что равви может рассказать о своих прихожанах? Придерживаются ли они старых законов и традиций?

Каждый раввин, впечатленный этим нежданно щедрым предложением — «Бесплатно,вы говорите?», — приглашал Шальмана зайти в свой кабинет и там в красках расписывал добродетели своих прихожан и ту суровую борьбу, которую они ведут со стремительно наступающим атеизмом и с нездоровыми современными тенденциями. В некоторых приходах даже разрешается нюхать табак во время проповеди, можете себе такое представить? Шальман печально кивал, сочувствовал, а потом каким-то совсем особым образом гладил раввина по руке.

Раввин умолкал и замирал, а на лице у него появлялось мечтательное выражение.

«Ваша самая редкая книга, — спрашивал тогда Шальман. — Самая редкая, та, которую вы прячете даже от коллег. Где вы ее храните?»

Несколько первых раввинов отвечали: «У меня нет такой книги», и Шальман снимал заклятие, смотрел, как они растерянно моргают, избавившись от наваждения, кланялся, извинялся и уходил.

А потом один из них сказал ему: «У меня ее больше нет».

Интересно, подумал Шальман.

«А что с ней случилось?»

«Ее забрал Авраам Мейер, упокой, Господи, его душу».

«Зачем он забрал ее?»

«Он не сказал».

«А где она сейчас?»

«Увы, я не знаю».

Шальман не решился расспрашивать дальше и освободил его от заклятия — в больших дозах оно причиняло непоправимый вред, а Шальману вовсе не хотелось оставлять за собой цепочку одурманенных раввинов. Интересно, кто такой этот Авраам Мейер и что с ним случилось?

На следующий день другой раввин сказал ему то же самое. А потом и третий.

К концу недели пятеро раввинов сообщили, что их самые ценные книги украдены этим Авраамом Мейером, ныне покойным. Мейер начал казаться ему неким врагом из загробного царства, злокозненным духом, что носится по городу на шаг впереди его, вынюхивает книги и похищает их.

Допрашивая последнего раввина, Шальман решился задать один лишний вопрос. Выла ли у этого Мейера семья?

«Племянник, — ответил одурманенный раввин. — Вероотступник. Майкл Леви, сын его сестры».

Голова Шальмана гудела от мыслей, когда он выходил из синагоги. Названное имя было до смешного распространенным, и в одном только Нижнем Ист-Сайде наверняка насчитывалось не меньше сотни Майклов Леви.

И все-таки он не сомневался.

В приютном доме нужный ему человек сидел у себя в кабинете и, как обычно, копался в бумагах. Во всей его фигуре чувствовалась какая-то новая энергии, которой Шальман раньше не замечал. Хотя, надо признать, он обращал очень мало внимания на Майкла Леви.

— Я где-то слышал, — сказал Шальман, — что у вас был дядюшка по имени Авраам Мейер.

Майкл удивленно поднял на него глаза:

— Да, был. Он умер в прошлом году. А кто вам сказал?

— Раввин, с которым я случайно познакомился. Я упомянул, что работаю в приютном доме, и он назвал ваше имя.

— Наверняка без особого энтузиазма, — криво усмехнулся Майкл. — Дядя и его друзья мечтали, чтобы я стал раввином. А в жизни все пошло совсем не так.

— Он упомянул, что у вашего дяди дома была прекрасная библиотека, — наудачу сказал Шальман и, кажется, угадал. — Я заговорил об этом только потому, что в ней, похоже, была книга, которую я давно ищу.

— Сожалею, но ничем не смогу помочь вам. Я отдал все дядины книги в благотворительную организацию, а они разослали их в наши общины на Западе. Вряд ли их теперь можно отыскать.

— Понятно. Жаль, — сказал Шальман, стараясь не выдать голосом своего разочарования.

— А что за книга?

— Просто одна из тех, что я читал еще в школе. Знаете, с возрастом люди становятся сентиментальными.

— Вообще-то, странно, что вы вспомнили моего дядю, — улыбнулся Майкл. — В последнее время я часто думаю о нем, и отчасти это связано с вами.

— Каким образом? — удивился Шальман.

— Вы мне чем-то его напоминаете. Жаль, что вы с ним не успели познакомиться.

— Да, я был бы счастлив.

— И потом, дело еще и в свадьбе. Так грустно, что его на ней не будет. — Заметив недоумевающий взгляд Шальмана, Майкл удивленно рассмеялся. — Джозеф, неужели я вам не говорил? Господи, о чем я вообще думаю? Я женюсь!

Шальман раздвинул губы в радостной улыбке:

— Поздравляю! И кто же эта счастливица?

— Ее зовут Хава. Она работает в пекарне Радзинов. Кстати, мой дядя нас и познакомил. Она приехала в Америку, только что овдовев, и он стал ей вроде опекуна. Джозеф, вам плохо?

— Нет-нет, со мной все в порядке. — Собственный голос казался непривычно тонким и звучал откуда-то издалека. — Просто целый день на ногах, ни разу не присел. Надо будет отдохнуть перед обедом.

— Разумеется! Не пренебрегайте своим здоровьем, Джозеф! Если я взвалил на вас чересчур много работы, просто так и скажите.

Шальман слабо улыбнулся своему начальнику и на трясущихся ногах вышел из кабинета.

Он брел по улице без всякой цели — обломок кораблекрушения, подхваченный людской толпой. Был вечер пятницы, и солнце уже садилось. «Приди, о Невеста», — подумал про себя Шальман и то ли закашлялся, то ли засмеялся. Все надежды на то, что волшебная лоза ошиблась, теперь улетучились. Само Провидение дразнило его големом, так же как дразнят бантиком на веревочке глупого котенка. Глупый старый Шальман, а он-то надеялся перехитрить Всевышнего.

Нижний Ист-Сайд тем временем пробуждался для ночной жизни. Нарядно одетые завсегдатаи уже толпились у дверей танцзалов и театров. Желтый свет из казино и баров падал на тротуар. Шальман не замечал ничего вокруг. Кто-то толкнул его, и нож распорол левый карман брюк. Он молча смотрел, как убегает вор, и не пытался того преследовать. Бумажник спокойно лежал в другом кармане, но, даже если бы его ограбили по-настоящему, он не стал бы протестовать. Все, что окружало его, было отражением ада, Шеола, преисподней. Всего лишь образчиком того, что вскоре ожидало его.

Толпа донесла его до дверей какого-то бара и там бросила. Он вошел и сел за столик. Официант в грязном фартуке поставил перед ним выпивку: разбавленное пиво, пахнущее скипидаром. Он выпил его залпом, потом еще одну кружку, а потом виски. К нему за столик присела молодая женщина, одетая главным образом в желтый кудрявый парик. Она что-то кокетливо спросила у него по-английски и положила руку ему на бедро. Он покачал головой, а потом зарылся лицом ей в плечо и зарыдал.

В конце концов по узкой лестнице она отвела его в убогую спальню, а там уложила на промятый матрас и стащила с него штаны. Шальман без всякого интереса следил за тем, как она нашла в кармане бумажник, нахмурилась, взглянув на его содержимое, и вытащила все, кроме одной купюры. Потом она забралась на Шальмана верхом, и началось немое шоу, гротескная пародия на акт любви, но клиент никак не реагировал, и вскоре девушка оставила попытки расшевелить его. Пожав плечами, она запустила руку под кровать и достала облезлый подносик, когда-то покрытый черным лаком. На подносике находились тонкая трубка, маленькая масляная лампа, металлическая игла и много кусочков чего-то похожего на смолу. Девушка разожгла лампу, подцепила один из кусочков иглой и подержала его над огнем. Когда он задымился, она засунула его в трубку, поднесла ту к губам и глубоко затянулась. Скоро ее глаза закрылись, похоже от удовольствия, потом открылись опять и уставились на наблюдающего за ней Шальмана. Хихикнув, она зарядила в трубку новую порцию и протянула ему.

На вкус дым оказался резким и неприятным, и у Шальмана сразу же поплыла голова. Несколько долгих мгновений ему казалось, что его сейчас стошнит, но потом его тело расслабилось, внутри начала разливаться медленная приятная истома. Уже через несколько минут его отчаяние совершенно исчезло, сменившись ощущением спокойствия и благополучия. Глаза его закрылись, на губах появилась улыбка.

Девушка немного повеселилась, наблюдая за ним, но скоро и ее веки сомкнулись. Она уснула. Разглядывая ее, Шальман заметил, что она совсем не так молода, как ему показалось: румянец на щеках — искусственный, а кожа под ним — землистая и морщинистая. Но все это не имело никакого значения. Теперь Шальман ясно понимал, что материальный мир всего лишь иллюзия, тонкая, как паутина. Он вглядывался в нее спокойном изумлении. Потом он надел брюки, нашел свои деньги и вышел из спальни.

Через плохо освещенную площадку он прошел к пожарной лестнице на задней стене и уже собирался спуститься, когда услышал голоса и шаги, доносящиеся откуда-то сверху. Из одного лишь праздного любопытства Шальман поднялся по ржавой лестнице на крышу. К его удивлению, та оказалась густонаселенным местом. Не меньше дюжины молодых людей курили здесь, а девушки, одетые в лохмотья, о чем-то перешептывались. Поблизости группа детей при свете фонаря играла в кости.

Оглядывая крышу, он во второй раз почувствовал глубоко в себе движение волшебной лозы. Даже в нынешнем, странном состоянии это движение нельзя было не заметить. Каждый мужчина, каждая женщина, ребенок и даже сама крыша казались Шальману нестерпимо интересными и притягательными.

Его наполняла такая сильная радость, что он, кажется, готов был снова разрыдаться. Он ходил по крыше, вглядывался в каждое лицо, старался разгадать его выражение. Один из мужчин, обеспокоенный взглядами старика, погрозил ему кулаком, но Шальман только мечтательно улыбнулся ему и пошел дальше.

Эта крыша граничила со следующей, тоже населенной мужчинами и женщинами, которые почему-то неодолимо притягивали Шальмана. Не обращая внимания на протестующий скрип костей, он перебрался через низкий барьер. Эйфория, навеянная опиумом, уже проходила, но на смену ей явилась новая целеустремленность. Ему оставалось лишь идти по следу — авось куда-нибудь да выведет.

Скоро он уже перебирался с крыши на крышу, интуитивно определяя направление. Сейчас он находился где-то посреди Бауэри, довольно далеко от еврейского квартала. Что здесь потребовалось его голему? Или — тут под коркой спокойствия шевельнулся росток надежды — этот след ведет вовсе не к ней? Что, если тут разворачивается совсем другая игра, в которой она исполняет лишь маленькую роль?

Наконец он оказался на крыше, путь с которой был только вниз — по темной лестнице через чердачное окно. Спустившись, он вышел на улицу и огляделся. Вывеска на одном из фасадов бросилась ему в глаза. «КОНРОЙ» — гласила она. С первого взгляда казалось, что это всего лишь маленькая табачная лавка, но в каждом углу вывески была изображена пара символов: сияющее солнце и полумесяц на его фоне. Долгие века алхимики обозначали так серебро и золото. Вряд ли эти знаки оказались здесь случайно.

Крохотный колокольчик на двери негромко звякнул, когда Шальман вошел. Мужчина за прилавком — вероятно, сам Конрой — был невысокого роста, узкоплечий и носил на носу очки в тонкой оправе. Он поднял глаза и уставился на нового посетителя. В его жестком взгляде и неспешных движениях Шальман моментально распознал настороженность бывшего заключенного; он не сомневался, что и в нем мужчина видит то же самое. Несколько мгновений они молча рассматривали друг друга. Конрой задал какой-то вопрос; Шальман потряс головой и показал на свои губы:

— Не понимать английский.

Хозяин ждал, глядя на него неуверенно и подозрительно. Немного подумав, Шальман произнес:

— Майкл Леви?

Конрой нахмурился и покачал головой.

— Авраам Мейер? Хава?

Та же реакция.

— Голем? — спросил Шальман после паузы.

Конрой только развел руками.

Вздохнув, Шальман кивнул ему и вышел. Очень хотелось заглянуть внутрь головы Конроя, но тот не был доверчивым раввином, его не заворожишь прикосновением к запястью. И во всем этом скрывалась какая-то запутанная тайна, которую непременно надо было разгадать. Через заполненную людьми Бауэри Шальман шел к приютному дому и своей койке, а на сердце у него впервые за несколько недель было легко.

Гораздо севернее, в самой фешенебельной части Пятой авеню, особняк Уинстонов был охвачен небывалой активностью. Вот уже несколько недель здесь готовились к ежегодному переезду в Род-Айленд, в прибрежное поместье. Тщательно заворачивался фарфор, в сундуки укладывалась одежда. Ждали только возвращения миссис Уинстон и мисс Софии из долгого путешествия по Европе — подарка, который мистер Уинстон сделал дочери по случаю ее помолвки.

И вдруг пришла неожиданная весть: в этом году Уинстоны не будут переезжать в Род-Айленд. Семья останется на лето в Нью-Йорке.

Обмениваясь недовольными, разочарованными взглядами, слуги принялись распаковывать сундуки и заново заполнять кладовки продуктами. Никаких объяснений им не дали, но на кухню и дальше просочились слухи, что мисс София заболела в Париже. Но тогда это казалось еще более странным: разве морской ветер с залива Наррагансетт не полезнее для выздоравливающей, чем гнилые испарения нагретого солнцем Манхэттена? Однако приказ был дан, и ничего поделать с этим слуги не могли. Поэтому они сняли покрывала с мебели в комнате мисс Софии, вытерли пыль и до блеска натерли безделушки на ее столе: шкатулки, бутылочки, украшения и маленькую золотую птичку в клетке.

Тем временем сама молодая женщина, укутанная в одеяла, сидела в шезлонге на верхней палубе лайнера «Океаник» и дрожала от холода, хоть и сжимала в руках чашку горячего бульона. Было утро, ее мать еще спала у них в каюте. София проснулась на рассвете и лежала, глядя в потолок, пока приступ морской болезни не выгнал ее на палубу. На открытом воздухе она чувствовала себя еще хуже, чем в каюте, но здесь, по крайней мере, можно было смотреть на горизонт. И немного отдохнуть от присутствия матери, которая не отходила от нее вот уже несколько месяцев, с тех пор как нашла Софию на полу их съемной квартиры с видом на Сену: девушка дрожала в лихорадке, а юбку и ковер под ней испещрили пятна крови.

Ее болезнь началась куда раньше, еще до того, как они отплыли в Европу. Сперва она чувствовала лишь короткие горячие уколы в животе. Какое-то время София приписывала их обычному волнению в связи с подготовкой к бракосочетанию. Ее мать с рассвета до заката твердила только о списке гостей, приданом и планах на медовый месяц, и в конце концов София возненавидела само слово «свадьба». Потом уколы стали длиннее и сильнее, и она начала беспокоиться, все ли с ней в порядке.

К тому времени, когда они достигли разбухшей от дождей Франции, источник боли стал размером с кусок угля, и казалось, что внутри у нее постоянно топится крошечная духовка. Заряженная какой-то необычной нервной энергией, София металась из комнаты в комнату и злилась на отвратительную погоду. У нее появилась привычка открывать на ночь окна в своей спальне, чтобы сырой туман с Сены просачивался в комнату и пропитывал ее насквозь. Но только тогда, когда миссис Уинстон упомянула о помощнице, которую необходимо будет найти на период беременности и родов — «думать о таких вещах никогда не рано, дорогая», — София вдруг сообразила, что не может вспомнить, когда у нее была последняя менструация.

К счастью, миссис Уинстон приняла ужас, вдруг отразившийся на лице дочери, за обычный страх девушек перед неизбежным исполнением супружеских обязанностей. Тогда она с необычной для нее нежностью поведала Софии о собственных давних страхах, о том, что большинство из них оказались совершенно напрасными, и о том, как скоро она начала получать радость от интимной стороны супружества. Никогда еще миссис Уинстон не беседовала с дочерью так откровенно и доверительно, но та не слышала ни слова. Выдумав достоверный предлог, девушка бросилась в свою комнату и там, меря ее шагами и придавливая ладонью огонь, пылающий в ее чреве, лихорадочно подсчитывала, сколько недель назад мужчина по имени Ахмад приходил к ней в последний раз. Оказалось, что с тех пор прошло больше трех месяцев.

О господи, неужели такое возможно? Но тогда чтоэто? Она не испытывала ничего из того, что положено испытывать беременным: ни тошноты, ни упадка сил. Напротив, ей казалось, что она могла бы летать. Но месячные все не приходили.

Надо было что-то делать, но что? Она не могла признаться матери. В Нью-Йорке у нее были подруги, которые помогли бы, но в Париже она никого не знала. Ее знания французского хватало только на то, чтобы попросить сливки к чаю. Охваченная жаром и ужасом, она остановилась посреди комнаты, занесла кулак над своим животом и закрыла глаза. «Уходи, — подумала она. — Уходи, ты меня убиваешь».

Сквозь туман отчаяния она почувствовала, как внутри у нее что-то шевельнулось. Язык пламени лизнул ей спину, а потом изнутри вся она наполнилась испуганным трепыханием — звуком, похожим на тот, который издает пламя свечи, когда его пытается погасить сквозняк. Теперь она точно знала, что у нее в животе что-то есть, что-то маленькое и полуоформившееся, и что оно тонет в ее теле, хоть и пытается его обжечь. И никто из них не может ничего поделать с этим.

«Ах ты, маленькая бедняжка», — подумала она.

А потом почувствовала, как что-то вытекает из нее…

В следующий раз София открыла глаза в больничной палате; рядом, сидя на стуле, спала ее мать. Девушка чувствовала себя слабой и совершенно пустой, как ореховая шелуха, гонимая осенним ветром. Ее начала бить дрожь.

Доктор на прекрасном английском объяснил им, что это было всего лишь необычное утолщение слизистой оболочки матки, от которого ее тело успешно избавилось само. Ничего непоправимого не случилось, и со временем мать Софии наверняка сможет стать grandmère.Пока миссис Уинстон рыдала от облегчения, доктор наклонился к самому уху Софии и прошептал: «В следующий раз будьте поосторожней, мадмуазель», после чего улыбнулся и ушел.

А София продолжала дрожать.

Просто затянувшаяся анемия, уверяли врачи: скоро это пройдет. Но шли дни, потом и недели, а ее постоянно мучил озноб, иногда такой сильный, что она не могла стоять. Казалось, ее тело так привыкло к постоянному жару внутри, что теперь отказывалось перестраиваться.

Не зная, что предпринять, врачи отправили ее в Германию, на курорт в Баден, где крупная служанка окунала ее в бассейны с горячей водой и кормила укрепляющими снадобьями. И действительно, какое-то время она чувствовала себя лучше: горячая вода из источников казалась ей приятно теплой, а в бане с сухим жаром она, дай ей волю, сидела бы до тех пор, пока не мумифицировалась. Но как только она выходила, озноб возвращался. Наконец немецкие доктора, как и их французские коллеги, объявили, что умывают руки. Когда миссис Уинстон потребовала объяснений, ей намекнули, что источник болезни находится не в теле дочери, а в ее голове.

Хуже всего, что София почти поверила им. Лежа в постели под тяжестью нескольких одеял, она начинала верить, что действительно сошла с ума в той парижской квартире. Но в то же время в глубине души она знала всю правду о том, что с ней случилось.

Миссис Уинстон категорически отказывалась верить в то, что голова у дочери не в порядке. Раз европейские врачи не могут ей помочь, значит хватит Европы. А что касается помолвки, то не было высказано даже намека на ее перенос. Болезнь Софии принадлежала к категории вещей, о которых лучше не упоминать, вроде дядюшки, умершего в сумасшедшем доме, или кузена, женившегося на католичке.

Единственный раз взбунтовавшись, София заявила, что покинет Европу, только если они поедут в нью-йоркский особняк, где хотя бы можно согреться, а не в продуваемый всеми сквозняками дом на Род-Айленде. Мать спорила с ней, называла такое требование смешным, но телеграмма от отца решила дело в пользу Софии. Только тогда она и вспомнила об отце, вот уже несколько месяцев одиноко сидящем в своем кабинете и ждущем новостей о болезни дочери, — вспомнила, и ее сердце устремилось к нему.

Чарльзу Таунсенду, своему жениху, София сообщила только, что недолго болела во Франции, а потом поехала в Баден на воды. Дабы немного развлечь его, она описала самые забавные тевтонские причуды работников курорта. В ответ Чарльз выразил все подобающие чувства, пожелал ей скорейшего выздоровления и закончил письмо несколькими ироническими замечаниями о предстоящем им скучном лете. Он был милым юношей и к тому же очень красивым. Но, по правде говоря, они почти не знали друг друга.

Глядя на океан, София постаралась расслабиться. Она со вздохом глотнула остывший бульон и постаралась представить, что подумает Чарльз, когда обнаружит, что его невеста все время дрожит. Она понимала, что ей следовало бы сильнее волноваться по этому поводу, но даже изображать интерес было трудно. Иногда мысленно она возвращалась к минутам, предшествовавшим ее обмороку и болезни, и тогда внутри у нее поднималась глухая всепоглощающая печаль. Она чувствовала себя укутанной в одеяла старухой. А ведь ей еще не исполнилось двадцати лет.

Возможно, она и хотела бы обвинить во всем того, кто вскарабкался на ее балкон, но по совести не могла этого сделать. Он не заставлял и даже не уговаривал ее. Он просто показал ей шанс, а она им воспользовалась, естественно и не задумываясь. Другая женщина, может, постаралась бы отыскать его и рассказать о том, что он сделал, но ее передергивало при одной только мысли об этом. Нет, она потеряла здоровье, но не гордость.

Уголком глаза София заметила, что на палубе появилась ее мать. Она закрыла глаза и притворилась, будто спит. Осталось всего несколько дней, а потом она будет дома и сможет запереться в своей комнате, разжечь камин и сидеть у огня столько, сколько захочет. И на этот раз она обязательно убедится, что дверь на балкон крепко закрыта.

В белом свадебном платье, сложив на коленях затянутые в перчатки руки, она сидела на кровати и ждала, когда на лестнице раздадутся шаги и за ней придут, чтобы отвести ее к жениху.

Платье она сшила сама. Корсаж с высоким воротом был украшен кружевами и вышивкой, а талия подчеркнута множеством мелких складочек. В зеркале оно казалось даже чересчур изящным для ее крупной фигуры. Она знала, что Майкл считает такие платья непрактичными и вообще транжирством, но она шила его для себя, а не для него. Она работала над ним особенно старательно и в каждый стежок вкладывала надежду на то, что все у них получится и ей удастся идти по дороге, которую она сама выбрала. От фаты она отказалась. Замуж ей хотелось выйти с открытыми глазами.

Снизу, из подъезда, до нее донеслись мужские голоса и смех. Пора.

Она прижала ладонь к груди и нащупала массивный медальон за корсажем. Сейчас вместо потерянной записки в нем лежала вырезка из газеты с заметкой «ТАЙНА ПРЕСТУПЛЕНИИ У ТАНЦЕВАЛЬНОГО ЗАЛА». Она вложила ее туда, чтобы помнить о своих ошибках и о пути, с которого теперь сворачивала.

Никаких новых упоминаний о состоянии Ирвинга ей не попадалось, хоть она и просматривала газеты. Она понятия не имела, жив ли он и разыскивает ли еще полиция того, кто на него напал. Даже сейчас, спустя почти месяц, выходя на улицу, она каждый раз боялась, что ее могут арестовать.

Анна после того происшествия не вернулась на работу. Радзины послали к ней домой маленького Аби, и там хозяйка сообщила ему, что девушка собрала вещи и уехала, не сказав никому ни слова. Миссис Радзин заявила, что до смерти беспокоится за нее, но мистер Радзин возразил, что дело есть дело, и вскоре в пекарне появилась девушка по имени Руби. У Руби были кроткие, коровьи глаза, и она нервно смеялась каждый раз, когда кто-то смотрел на нее, но зато она была послушной и молчаливой, что устраивало мистера Радзина.

Сейчас они все были там, внизу, в гостиной: Радзины, и Руби, и квартирная хозяйка, и Майкл с небольшой группой своих друзей.

«Ты никого больше не хочешь пригласить?» — спросил ее Майкл. Она улыбнулась и покачала головой. Кого еще приглашать? Некого, кроме единственного человека, который знает ее лучше всех.

Дверь открылась, и она вздрогнула. Худой старик в темном костюме смотрел на нее.

— Вы, наверное, мистер Шаль? Майкл мне много о вас рассказывал.

— Пожалуйста, называйте меня Джозеф, — с доброй улыбкой попросил старик.

Она встала и взяла его под руку. Она была выше его на целый фут, но все равно чувствовала себя маленькой и неуверенной. А что, если нервы у нее не выдержат? Нет! Женщина выпрямилась, крепче взялась за его руку и заставила себя шагнуть вперед.

Вместе они вышли из комнаты.

Иегуда Шальман свел Голема вниз по лестнице, стараясь держать себя в руках. Это оказалось непросто — ему все время хотелось расхохотаться. Когда Майкл Леви попросил его быть посаженым отцом невесты, ему потребовалась вся его немалая воля, чтобы сохранить серьезное лицо.

— Конечно, если только она согласится, — едва сдерживая смех, ответил он.

Еще неделю назад он сам казался себе мишенью какой-то космической шутки, но теперь пришел его черед веселиться. Смущенная невеста, которую он сотворил своими собственными руками!

Он подвел ее к жениху; тот уже стоял перед одетым в черное мировым судьей. В гостиной было довольно жарко, и молодые люди, не слишком озабоченные приличиями, успели снять пиджаки. Шальман с удовольствием последовал бы их примеру, но этого он не мог себе позволить. На левой руке, прямо под локтем, у него была толстая повязка, которая, сними он пиджак, стала бы заметной, особенно если через бинт опять начнет просачиваться кровь. Но все эти неудобства казались ему совсем небольшой платой. Потому что посмотрите-ка на нее! Глуха как пень ко всем его мыслям и желаниям и даже понятия не имеет о том, кто он и чего хочет. Все получилось именно так, как он задумал.

Решение он, как всегда, нашел в своей драгоценной пачке обожженных листов. Провозившись с ними три ночи, он понял, что его спасет особый символ, начертанный на амулете, который носят на шее. Но амулета под рукой у него не нашлось, и он решил изобразить символ над сгибом локтя. Шальман, конечно, ожидал, что это будет не слишком приятно, но к такой пронизывающей боли не был готов, — казалось, нож проходит сквозь тело и терзает его душу. Следующий день он провел в постели, борясь с тошнотой и вздрагивая от приступов боли в руке. Но дело того стоило! Теперь он мог спокойно следить за ней и не волноваться, что Леви неожиданно решит привести свою молодую жену в приютный дом.

«Когда-нибудь я уничтожу тебя», — как можно отчетливее подумал он, глядя на невесту, но она спокойно стояла и смотрела на потного судью, бубнящего что-то по-английски. Время от времени Майкл с нервной улыбкой оглядывался на нее, она же, напротив, была серьезна, как сотрудник похоронного бюро. Шальман попытался представить, что говорят о ней люди. «Здравомыслящая женщина». «Спокойная», «Не из тех, что станет скалить зубы и кокетничать». Как будто все это было чертами ее характера, а не внешними признаками ее ограниченной сущности. Удивительно, что ей удалось продержаться так долго и не дать себя раскрыть. Какой же дурак этот Леви, умудрившийся влюбиться в нее.

Мировой судья возвысил голос, и Шальман разобрал слова «мужем и женой», а потом раздался всплеск аплодисментов, и вот Леви уже держит в объятиях это существо, одетое в белое, и целует ее. Сухо улыбнувшись, мировой судья отвернулся. Его работа была закончена.

Шальман смеялся вмести со всеми и радовался, что ему известно то, чего не знает никто. Ему понадобится еще день, для того чтобы полностью восстановить силы. А потом начнется следующий этап его поисков. Что бы ни связывало Голема с Бауэри, что бы ни пытался скрыть от него умерший дядюшка Леви, он это обнаружит. Тайна хранится где-то здесь, в этом городе, и только и ждет, чтобы ее раскрыли.