15
Голем и Майкл Леви стояли на Бруклинском кладбище рядом с недавно вскопанным участком. На одной стороне каменной плиты было выгравировано имя Эльзы Мейер и две даты; другая сторона была чистой, как будто еще не слышала горькой новости.
Майкл привел женщину на кладбище и сейчас стоял рядом, охваченный печалью и терзаемый угрызениями совести. Несколько дней назад он перед самым закрытием зашел к ней в пекарню и извинился, что не приходил раньше.
— Был в больнице на Суинберне, — объяснил он. — Подхватил грипп.
Она понимала, что он говорит правду, но все-таки, по ее мнению, Майкл выглядел куда здоровее, чем раньше. Щеки у него порозовели, а темные круги под глазами исчезли. Только взгляд был по-прежнему тяжелым, грустным и чересчур усталым для такого молодого человека. Такой же взгляд, как у его дяди.
— Я просто хотел проверить, не надо ли вам чего-нибудь, — сказал он. — Я не знаю, помогал ли вам дядя деньгами, но у меня есть знакомые в Еврейском благотворительном обществе…
— Спасибо, Майкл, но мне ничего не надо, — прервала его она. — У меня есть все, что требуется.
— Наверное, требуется вам не больше, чем мне, — неловко улыбнулся он. — Немного еды, немного сна — и снова за работу.
Ее собственная улыбка немного померкла, но, не заметив этого, Майкл продолжал:
— Завтра я хочу сходить на кладбище, на могилу дяди. Не знаю, соблюдаете ли вы Шаббат, но если вы тоже захотите пойти…
Волнение и надежда в его голосе смущали ее, но ей действительно очень хотелось сходить на могилу равви.
— Да, я была бы очень вам благодарна.
Они договорились встретиться у нее в пансионе в десять утра. Майкл ушел, и колокольчик на двери громко прозвонил ему вслед.
Тотчас же после его ухода она почувствовала облегчение. Если бы их отношения могли сложиться иначе! Ей так хотелось иметь друга, с которым можно было бы поговорить, который знал равви. Но она нравилась Майклу, и это все усложняло, особенно потому, что его чувство, как она понимала — возможно, яснее, чем он, — было тесно переплетено с виной и раскаянием. Не мимолетный интерес, а темное влечение. Придется поговорить с ним об этом. По возможности мягко.
Анна все еще возилась в задней комнате, притворяясь, что никак не может справиться со шнурками. При виде Голема на лице у нее расцвела хитрая улыбка.
— Пожалуйста, не смотри на меня так. Он просто друг, и ничего больше.
— А ты хочешь, чтобы стало больше?
— Нет, не хочу! — Она растопырила и опять расслабила пальцы, чтобы успокоиться, иначе вырвала бы застежку с корнем. — Я ничего такого к нему не чувствую. А он чувствует — ко мне. — Голос ее стал умоляющим. — Ну почему мы не можем просто дружить? Почему все должно быть так сложно?
— Так уж устроена жизнь, — пожала плечами Анна.
— Как это все тяжело.
— Мне ли этого не знать! Скольким парням мне пришлось отказать! Но, Хава, ты ведь не можешь всю жизнь быть одна. Это ненормально!
— А что, лучше лгать Майклу и говорить то, чего я не чувствую?
— Нет, конечно. Но чувствам надо время, чтобы созреть. И мне даже думать тошно, что ты всю жизнь проведешь в этом пансионе, среди заплесневелых холостяков, штопая дыры в их подштанниках.
— Я не штопаю им подштанники,Анна!
Девушка расхохоталась, а вслед за ней и Хава улыбнулась. Она еще не до конца знала, как ей относиться к Анне с ее бурными романами и короткими увлечениями, но приходилось признать, что за последнее время та стала для нее удивительным источником спокойствия и утешения.
На следующее утро Майкл Леви появился в пансионе точно в назначенное время. На трамвае они добрались до Парк-роу, а там сели на поезд до Бруклина. В толпе пассажиров женщина занервничала и призналась:
— Я никогда еще не ездила по мосту.
— Не бойтесь, — улыбнулся он. — Это куда менее опасно, чем пересекать океан.
После нескольких пробных толчков поезд тронулся, отошел от платформы и начал подъем. Сначала за окнами мелькали грузовые фургоны и медленно бредущие пешеходы, потом изрыгающие сажу и пар трубы на крышах, а потом и они исчезли, и поезд поднялся на мост. Она надеялась увидеть воду, но они ехали по внутреннему пути за решетчатыми опорами. Из-за мелькания этих опор казалось, что едущие по наружным путям лошади и повозки то и дело спотыкаются.
Поезд остановился у платформы в Бруклине. В молчании Хава с Майклом вышли из него и пересели на трамвай, а потом еще на один. Потом двинулись пешком по дороге, ведущей к большим разукрашенным воротам.
Они миновали их, и в мире сразу наступила тишина. Широкая дорога превратилась в тропинку, петляющую между присыпанными снегом холмиками с рядами надгробных камней.
— Как здесь хорошо, — удивленно прошептала женщина.
Они шли между высокими памятниками, увитыми плющом усыпальницами и колоннами с бюстами строгих, сосредоточенных мужчин. Наконец Майкл свернул, и они оказались перед прямоугольником присыпанной снегом комковатой земли и плитой с надписью только на одной половине.
Она стояла у могилы, не понимая, что ей делать. Должна ли она как-то демонстрировать свое горе? Заплакать?
Майкл откашлялся:
— Я оставлю вас одну ненадолго.
— Спасибо, — с благодарностью отозвалась она.
Он прошел вниз по тропинке и исчез из виду. А она осталась вдвоем с равви.
— Я скучаю без вас, — прошептала она, опустилась на колени рядом с могилой и попыталась представить себе его там, под землей. Это оказалось невозможным, потому что все чувства говорили ей, что его больше нет в этом мире.
Она раздумывала, что бы хорошее рассказать ему.
— В пекарне все в порядке. У Анны новый кавалер, и она, кажется, очень счастлива, хотя, я знаю, вы бы этого не одобрили. Я теперь беру одежду в починку, чтобы было чем заняться ночью. По ночам мне все еще тяжелее всего. Но на этой неделе… я ходила гулять ночью с мужчиной. Ему тоже приходится скрывать все о себе, как и мне. И на следующей неделе я снова его увижу. Простите меня, равви. Я знаю, что мне не следует это делать. Но мне кажется, они мне помогут, эти прогулки.
Она провела по снегу рукой, точно надеялась получить в ответ какой-то знак: слабое дрожание земли или упрек. Но ничего не случилось. Все было по-прежнему тихо и неподвижно.
Через несколько минут на тропинке снова показался Майкл. Он подошел к ней.
— Я тоже дам вам время, — сказала она и повернулась, чтобы уйти, но он удержал ее за руку:
— Пожалуйста, не уходите. Я не люблю оставаться один на кладбище.
Это было правдой: оставшись один, он чувствовал, как внутри у него поднимается какой-то темный бесформенный страх.
— Конечно, — кивнула она и осталась стоять рядом с ним.
— Он был чудесным человеком, — сказал Майкл и заплакал. — Я виноват перед ним. Я обязан был что-то сделать, чтобы этому помешать.
— Вы не должны винить себя, — сказала женщина.
— Если бы я не был таким упрямым, если бы он… не был…
— Тогда вы оба были бы другими людьми, — возразила она, надеясь, что говорит то, что надо. — И он очень хорошо о вас думал. Говорил, что вы хороший человек.
— Правда?
— Почему вас это удивляет, разве вы не помогаете многим людям?
— Я отвернулся от своей религии. Наверняка он считал, что я отвернулся и от него.
— Я думаю, он все понимал… по-своему, — неуверенно сказала она, потому что и правда была не уверена, правда ли это, но Майкл заметно успокоился, и это, несомненно, порадовало бы равви.
Майкл вздохнул и вытер лицо. Молча они постояли, глядя на памятник.
— Позже в этом году надо будет сделать надпись, — сказал он и посмотрел на нее. — Я обычно не молюсь, но если хотите…
— Нет, — сказала она. — Спасибо. Я уже помолилась, пока была одна.
Трамваи, поезд, опять трамвай, и наконец они снова оказались в Нижнем Ист-Сайде. Низкое солнце едва светило, а вдоль улиц ветер нес мелкую снежную пыль.
— Могу я пригласить вас в кафе? — спросил Майкл и поспешно добавил: — Конечно, если вы свободны. Иначе не стоит тратить на меня весь день.
Ей очень хотелось поскорее попасть домой: в трамваях было слишком много людей, и она устала от чужих тел и перепутанных желаний. Но никакой готовый предлог не пришел ей в голову, а надежда в его голосе не позволила отказаться.
— Хорошо, — кивнула она. — Если хотите.
Они зашли в знакомое ему кафе: темное и полное молодых людей, которые, казалось, непрерывно ссорились друг с другом. Он заказал кофе и миндальное печенье, и они сидели молча, прислушиваясь к бушевавшим вокруг спорам.
— Я и забыл, как здесь шумно, — виновато сказал Майкл.
Голоса отдавались у Голема в голове, и все они требовали чего-то отвлеченного: мира, прав, свободы.
— Они все кажутся очень сердитыми, — заметила она.
— Еще бы. У каждого из них есть своя теория о том, что неправильно в этом мире.
— А у вас тоже есть? — улыбнулась она.
— Была когда-то. — Он подумал немного и снова заговорил: — Каждую неделю в приютном доме я вижу сотни разных людей. Всем им надо одно и то же: жилье, работа, уроки английского. Но некоторые из них были бы рады, получив хоть что-то, а другие вечно недовольны. А есть и такие, кто пытается использовать других. Поэтому, когда мои друзья обсуждают, как лучше устроить мир, мне это кажется ужасно наивным. Как будто может быть одно решение, которое спасет нас всех и обратит в невинных младенцев в садах Эдема. Потому что на самом деле у каждого свои пороки и слабости. — Он посмотрел на нее. — А вы как думаете?
— Я? — испугалась она.
— Вы считаете, что в душе мы все хорошие люди? Или что в каждом есть и плохое и хорошее?
— Я не знаю, — сказала она, стараясь оставаться спокойной под его пристальным взглядом. — Но мне кажется, иногда люди чего-то желают только потому, что у них этого нет. И даже если кто-нибудь предложил бы поделить все поровну, они все равно захотели бы чужую долю.
— Вот именно, — кивнул Майкл. — И по-моему, это никогда не изменится. Человеческая природа всегда одинаковая и не зависит от системы. — Он усмехнулся. — Простите. Я привел вас сюда не для того, чтобы спорить о политике. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— О чем?
— Расскажите мне о себе. Я ведь о вас почти ничего не знаю.
Она моментально упала духом. Теперь ей придется очень тщательно выбирать слова. Придется лгать и запоминать свою ложь, чтобы не выдать себя потом.
— Я была замужем, — неуверенно начала она.
— Да, — лицо Майкла помрачнело, — об этом я знаю. Наверное, вы сильно тоскуете по нему?
Она могла бы ответить: «Да, я очень его любила» — и таким образом избежать дальнейших расспросов, но разве Майкл не заслуживал хоть небольшой доли правды? Поэтому она ответила:
— Честно говоря, мы не очень хорошо знали друг друга.
— Выходит, это был брак по договору?
— Да, в каком-то смысле.
— Родители не позволили вам выбрать самой?
— У меня не было родителей, а он был богатым человеком. Он покупал что хотел.
Что ж, по крайней мере, это было правдой: она помнила, как Ротфельд гордился тем, что купил за свои деньги: идеальную жену в деревянном ящике.
— Неудивительно, что дядя захотел вам помочь. Я вам очень сочувствую. Я даже представить себе не могу, как вам одиноко.
— Да нет, я привыкла.
Она уже чувствовала себя виноватой перед ним. Какие ужасные подробности он успел вообразить, заполняя пробелы в ее рассказе? Надо постараться сменить тему и заговорить о нем.
— Наверное, любой человек покажется одиноким по сравнению с вами. Вас каждый день окружает сотня людей.
— Это точно! — засмеялся он. — Хотя я не успеваю хорошо с ними познакомиться, потому что они могут оставаться у нас в общежитии всего пять дней. Правда, один человек живет уже несколько недель, с тех самых пор, как я заболел. Он помогает поддерживать нас на плаву. — Майкл улыбнулся. — Я сам не верю в свою удачу. Когда я вернулся, то ожидал застать все в руинах, но там был этот добрый старик, который за всем следил и обо всем заботился. Мои помощницы буквально молятся на него! Я даже настоял на том, чтобы платить ему маленькое жалованье, хотя оно, конечно, много меньше того, что он заслуживает.
— Похоже, вам с ним очень повезло.
Майкл кивнул:
— Вам надо познакомиться с ним. Он чем-то напоминает мне дядю. Думаю, раньше он был раввином — такой у него вид. Как будто он знает больше, чем говорит.
Уже заметно стемнело. Посетители постепенно уходили из кафе, как обычно оставляя свои споры нерешенными. Мимо окон прошел мальчик-фонарщик, несущий свой шест на плече, словно знамя.
— Я думаю, мне пора домой, — сказала женщина и вдруг испугалась, подумав, что он пойдет ее провожать.
— Да, конечно. Позвольте мне проводить вас.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы тратили время.
— Нет, я настаиваю.
На улице она остро почувствовала, как похожи они были на вышедшую прогуляться в сумерках парочку. Уже у самого пансиона она поняла, что Майкл собирается с мужеством, чтобы пригласить ее на новое свидание или предложить пообедать вместе.
— Нет, я не могу, — вдруг сказала она и, остановившись, вырвала у него свою руку.
Удивленный, Майкл тоже остановился:
— Что-то не так?
Слова сами срывались с ее губ:
— Простите, Майкл. Я знаю, что нравлюсь вам.
Он побледнел, но попытался улыбнуться:
— Это так заметно?
— Вы очень хороший человек, — сказала она, чувствуя себя совершенно несчастной, — но я не могу. Я просто не могу.
— Конечно, — поспешно сказал он. — Я слишком спешу. Конечно. Простите меня, если я хоть немного расстроил вас…
— Нет-нет! Пожалуйста, не извиняйтесь! — Отчаяние переполняло ее. — Я хочу, чтобы мы были друзьями, Майкл. Разве мы не можем быть просто друзьями? Неужели это невозможно?
Она тут же поняла, что сказала что-то неправильное.
— Конечно! — отозвался он. — Да, конечно. В конце концов, это самое важное. Дружба.
Не решаясь заговорить, она только кивнула.
— Хорошо. — Его голос был совсем безжизненным. — Значит, договорились.
Он снова взял ее под руку, словно показывая, что ничего не изменилось. Два оставшихся до ее дома квартала они прошли рядом, как самая идеальная пара на улице, но с каждым шагом оба они все сильнее хотели оказаться в любом другом месте.
* * *
Полночь уже давно миновала. Полная луна опускалась к Ист-Ривер, и ее свет, просачиваясь через решетки моста, проникал прямо в окна приютного дома. Он падал на изношенные шерстяные одеяла и на лицо Иегуды Шальмана, уже давно поджидавшего такую ночь. Лунный свет был нужен ему, чтобы писать, не зажигая лампы.
Пока дела шли даже лучше, чем Шальман надеялся. Он ожидал, что возвращение директора станет проблемой, что придется того очаровывать или залезать к нему в мозги, но Майкл Леви оказался еще большим простаком, чем его работницы. Некоторое время Шальман отказывался брать предложенные деньги, но в конце концов согласился, как и следовало. Потому что до такой степени альтруистом не может быть ни один человек, даже тот, которым он притворялся.
Он укрепил свои позиции в приютном доме и завоевал полное доверие его персонала. Настало время приступать к осуществлению следующей части плана. Приснившийся ранее сон обещал, что именно здесь, в Нью-Йорке, хранится секрет бессмертия, но ему необходимо было сузить границы поиска, отыскать волшебную лозу, которая покажет верное направление. А может, лучше всего было бы самому превратиться в такую волшебную лозу?
Шальман пошарил под койкой и извлек из-под нее пачку обгоревших листов. В лунном свете он просматривал их и откладывал в сторону те, в которых содержались какие-то указания на его цель. Взяв чистый лист бумаги и карандаш, он начал быстро записывать. Если вот это заклинание соединить с тем именем Бога… Он писал формулы и тут же их вычеркивал, рисовал ветвистые деревья, у которых вместо листьев были буквы алфавита. Он работал без перерыва несколько часов и наконец, перед самым рассветом, испытал момент озарения, когда все заклинания, формулы и рисунки вдруг слились в одно. Его карандаш в экстазе метался по бумаге. В конце концов рука Шальмана остановилась, и он взглянул на то, что написал, всем своим существом чувствуя, что на этот раз у него получилось. И тут же знакомый болезненный укол пронзил его: кем бы он мог стать, будь у него шанс! Каких высот мог бы достичь!
Он еще раз огляделся: все его соседи спали. Глубоко вздохнув, он начал тихо читать вслух то, что написал.
Непрерывная цепочка слогов и звуков потекла из уст Шальмана. Некоторые были мягкими и текучими, точно ленивый ручеек. Другие — резкими и грубыми, и он словно выплевывал их сквозь стиснутые зубы. Услышь его кто-нибудь из ветхозаветных мудрецов, искусных не только в иврите и арамейском языке, но и в древних мистических науках, — и тот вряд ли что-нибудь понял бы. Может, он узнал бы отдельные куски: отрывки из разных молитв, имена Бога, сплетенные вместе. Но все остальное осталось бы для мудреца пугающей тайной.
Шальман разгонялся все сильнее, приближаясь к наивысшей точке формулы, к букве, стоящей в самой ее середине: «алеф», немая буква, лежавшая в основе творения. А после нее, словно «алеф» была зеркалом, формула раскручивалась в другую сторону, и Шальман, буква за буквой, следовал за ней.
Конец был уже совсем близок. Он внутренне собрался, произнося последнюю букву, и…
…словно все мироздание струилось сквозь него. Он был бесконечен, он сам был вселенной, он мог объять всех и вся.
А потом он взглянул, вверх и осознал, что он ничто, пылинка, жалкая крупица под немигающим, безжалостным оком Сущего.
Это продолжалось бесконечно и длилось всего одно мгновение. Очнувшись, Шальман вытер слезы и холодной влажной рукой провел по лбу. Так случалось каждый раз, когда он пробовал что-то новое и могущественное.
Луна уже зашла, и теперь комната освещалась только мутным светом газовых фонарей. Шальман надеялся немедленно проверить действенность своей формулы, убедиться, что превращение в волшебную лозу удалось, но усталость одолела его, и до утра он провалился в глубокий сон. Разбудил его обычный утренний шум в спальне. Соседи одевались, готовясь выйти на улицу, застилали свои постели с особой тщательностью, свойственной не хозяевам, а гостям в доме. Несколько человек с возложенными на лоб и левую руку тфилин молились рядом со своими койками. Через весь зал в уборную тянулась длинная очередь из сонных мужчин, сжимающих мыльницы и полотенца. Шальман оделся и накинул пальто. Он чувствовал невыносимый голод. Внизу обнаружилось, что кухарка оставила для него несколько кусочков хлеба с джемом. Он жадно проглотил их. С трудом удерживаясь от желания облизать пальцы — привычка, приобретенная за долгие годы жизни в одиночку, — он вышел на улицу. Пора было проверить, чего ему удалось достичь.
Через пять часов Шальман вернулся в общежитие, унылый и злой. Он вдоль и поперек обошел весь Нижний Ист-Сайд, проходя мимо каждого раввина, богослова, синагоги или йешивы, какие только мог найти, но волшебная лоза так и не сработала. Он ни разу не почувствовал, что должен свернуть именно на этуулицу, зайти в этудверь или поговорить с темчеловеком. А ведь формула была правильной, в этом он не сомневался!
Снова и снова он уговаривал себя проявить терпение. Есть ведь еще частные библиотеки, есть, как он узнал, огромная йешива в Верхнем Вест-Сайде, не говоря уже о большом районе на севере, населенном городскими немецкими евреями, — они не были так искушены в эзотерических науках, как их русские или польские единоверцы, но и там могло что-то найтись. Он не собирается сдаваться.
И все-таки Шальман нервничал. Во время его странствий по городу он встретил похоронную процессию на Деланси; судя по числу провожающих и их почтительному молчанию, хоронили какую-то важную персону. Скорее всего, видного и уважаемого раввина, мирно ушедшего в глубокой старости, уверенного в своем заслуженно почетном месте в загробном мире. Шальман отошел в сторону и отвернулся, борясь с глупым детским желанием спрятаться, чтобы ангел смерти не заметил его в этом собрании евреев Нью-Йорка.
Вернувшись в приютный дом, он помедлил у двери кабинета директора. Леви сидел за столом, но, как ни странно, ничего не писал, а только смотрел в пустоту. Шальман нахмурился. Неужели кто-то еще зачаровал или околдовал этого простака? Не действует ли здесь иная сила? Он тихо стукнул в дверь:
— Майкл?
Директор виновато вздрогнул:
— Здравствуйте, Джозеф. Простите меня. Вы давно тут стоите?
— Нет, недавно. С вами все в порядке? Надеюсь, вы не заболели опять?
— Нет. Не заболел, — слабо улыбнулся Майкл. — Это так, дела сердечные.
— А-а-а, — отозвался Шальман, сразу же теряя всякий интерес.
Но директор смотрел на него испытующе.
— Можно я задам вам личный вопрос? — спросил он.
— Конечно, — отозвался Шальман, внутренне вздохнув.
— Вы когда-нибудь были женаты?
— Нет, это счастье обошло меня стороной.
— А любили кого-нибудь?
— Ну конечно, — солгал Шальман. — Разве может быть иначе за такую долгую жизнь?
— Но у вас что-то не сложилось. — Это не был вопрос.
— Все это случилось так давно. Я был тогда другим человеком.
— А что случилось?
— Она ушла от меня. Только что была здесь — и вдруг ушла. Я так и не узнал почему. — Слова сами слетали с его губ. Ему даже не приходилось их подыскивать.
Леви сочувственно кивал:
— А вы не задумывались о том, что могли что-то сделать иначе?
Каждый день. Каждый день моей жизни я задумываюсь об этом.
Шальман пожал плечами:
— Может, я такой человек, которого трудно любить.
— Нет, в это нельзя поверить.
Ну, хватит, решил старик.
— Я могут еще чем-нибудь быть вам полезен? Если нет, я пойду на кухню, посмотрю, как там дела у кухарки.
— Да, конечно, — кивнул Леви. — Спасибо, Джозеф. За то, что выслушали меня.
В ответ Шальман улыбнулся и исчез из дверного проема.
