Когда стало невозможно притворяться, что ночь продолжается — уже давно взошло солнце, — я поддалась изнеможению и поднялась в спальню. Сейчас, должно быть, полдень, но я не могу подняться с постели. Мое тело не подчиняется приказам, или, вернее, разум отказывается их отдавать. Уставившись в потолок, я без конца думаю о тщетности всех человеческих устремлений, в особенности же моих. Фрэнсис так и не вернулся, тем самым подтверждая, что я напрочь лишена способностей, мужества, да и вообще, толку от меня никакого. Я беспокоюсь о нем, и тревога моя растет от невозможности решиться хоть на что-нибудь. Неудивительно, что он сбежал от такой матери.

Ангус встал, как раз когда я поднималась в спальню, и не сказал ни слова. У нас бывали уже нелегкие разговоры о Фрэнсисе, хоть и не в таких драматических обстоятельствах. Ангус постоянно твердит, что в семнадцать лет парень в состоянии сам о себе позаботиться; для мальчишки его возраста, мол, совершенно нормально пропадать по нескольку дней кряду. Я стараюсь не говорить, что он не такой, как другие мальчишки, но в конце концов всегда говорю. Невысказанное давит меня в этой крохотной комнате: Фрэнсис пропал, Жаме мертв. Конечно, здесь может и не быть никакой связи. Меня мучает мысль, сильно ли огорчится Ангус, если Фрэнсис и вовсе не вернется. Иногда они смотрят друг на друга так злобно, будто заклятые враги. Помнится, на прошлой неделе Фрэнсис вернулся поздно и отказался выполнять какую-то из своих постоянных обязанностей по дому. Ангус только что завершил бесплодную перепалку с Джеймсом Притти насчет забора, так что Фрэнсис ступил на тонкий лед, заявив, что все сделает утром. Ангус перевел дух и сказал только, что свет не видывал такого эгоистичного, неблагодарного юнца. Как только он произнес слово «неблагодарный», я уже знала, что будет дальше. Фрэнсис взорвался: Ангус ждет от него благодарности за предоставленный кров; он обращается с ним, как с прислугой; он всегда его ненавидел… Ангус ушел в себя и только излучал легкое презрение, бросающее меня в дрожь. Срывающимся голосом я накричала на Фрэнсиса. Не знаю, насколько он перенес на меня свою злобу; много воды утекло с тех пор, как он последний раз смотрел мне в глаза.

Как я могла предотвратить все это? Наверное, Энн права, высмеивая меня: я не в состоянии воспитывать детей, хотя сама всегда презирала женщин, считающих, будто нет ничего важнее. Это не значит, что лично я сделала хоть что-то стоящее.

Пока я бодрствовала, меня преследовало что-то вроде сна наяву; я читала готический роман про искусственного человека, который ненавидел мир за то, что вид его вызывал ужас и отвращение. В конце книги это существо убежало в Арктику, где никто не мог его увидеть. В ночном бреду я видела, как Фрэнсиса преследуют, словно то чудовище, и он-то и есть убийца… Днем я, конечно, вижу, как все это глупо: Фрэнсис и форель-то убить не может. И в то же время его нет уже два дня и две ночи.

Новая мысль выдергивает меня из клубка простыней и несет в комнату Фрэнсиса. В царящем там беспорядке трудно оценить, что на месте и что пропало, а потому требуется время, дабы найти то, что я ищу. Впав в исступление, я выкидываю вещи из шкафов, шарю под кроватью, а затем продолжаю отчаянные поиски по всему дому. Но это бесполезно — ведь я молюсь, чтобы не найти то, что, увы, нахожу. Две его удочки и еще одну запасную, которую смастерил Ангус, когда они еще поддерживали какие-то отношения. Я нахожу трутницы и одеяла. Я нахожу все, что он берет с собой, отправляясь на рыбалку. Нет только его одежды и ножа. Недолго думая, хватаю его любимую удочку, выбегаю на задний двор, ломаю ее надвое и сую половинки в поленницу. С трудом перевожу дыхание. Я чувствую себя виноватой и грязной, а потому возвращаюсь в дом и ставлю кипятить воду для ванны. К счастью, я не сразу полезла в лохань, ибо в комнату, даже не постучавшись, вваливается Энн Притти.

Ах, миссис Росс, до чего ж у вас беззаботная жизнь! Купанье посреди дня… В вашем возрасте следует поосторожничать с горячими ваннами. Знаете, у моей золовки в ванне случился приступ.

Я знаю, потому что слышала от нее эту историю не меньше двадцати раз. Энн всегда рада напомнить, что она на три года моложе меня, как будто между нами целое поколение. Со своей стороны я воздерживаюсь от указаний на то, что она выглядит старше своих лет и расплылась, как медведь, тогда как я сохранила фигуру и, по крайней мере в юности, считалась красивой. Впрочем, ее это не заботит.

Вы слышали о расследовании? Говорят, вызвали людей из Компании. Целый отряд. Ходят туда-сюда вдоль реки и выспрашивают.

Я уклончиво киваю.

Хорэс вернулся от Макларенов и сказал, что они там со всеми говорили. Думаю, скоро они будут здесь. — Она мощно озирается по сторонам. — Говорят, Фрэнсиса со вчерашнего утра не видели.

Я не озаботилась поправить ее, сообщив, что он пропал еще раньше.

— Разве он не охотился с Жаме? — Она рыщет глазами по комнате, словно хищная птица: румяный ширококлювый гриф, выискивающий мертвечину.

— Несколько раз. Он огорчится, когда узнает. Хотя закадычными друзьями они не были.

— Ну и дела. Куда мы катимся? И все же он был чужаком. Они, французы, вспыльчивые, верно? Я-то знаю: когда жила в Су, они набрасывались друг на друга при каждом удобном случае. Думаю, и здесь без одного из них не обошлось.

Она не намерена открыто обвинять Фрэнсиса при мне, но вполне могу себе представить, как она занимается этим где-нибудь в другом месте. Его она тоже всегда считала чужаком, темноволосым и смуглым. Она считает себя женщиной немало повидавшей, и отовсюду, где побывала, увозила в качестве сувенира какое-либо предубеждение.

— Так когда же он вернется? Неужели вы не беспокоитесь, когда рядом орудует убийца?

— Он ловит рыбу. Наверное, завтра.

Мне вдруг очень захотелось, чтобы она ушла, и она, поняв это, просит взаймы чаю — дескать, что еще с тебя взять. Я отсыпаю ей чай с большей охотой, чем обычно, и еще немного кофейных зерен в порыве щедрости, которая на некоторое время обезопасит меня от ее визитов, ведь по нашему захолустному этикету в следующий раз ей придется принести аналогичное подношение.

— Что ж… Всего наилучшего.

Но она все не уходит, глядя на меня с выражением, которого я прежде у нее не видела. Мне становится как-то не по себе.

Горячая вода действует на меня благотворно. Вообще-то принимать ванну в ноябре у нас не принято, но я вижу в этом более благородную альтернативу шоковым купаниям, которыми нас мучили в сумасшедшем доме. Мой опыт ограничился всего двумя душами, в самом начале, и как бы ни было мучительно ожидание и сама процедура, потом чувствуешь себя удивительно спокойной, разумной и даже веселой. Это было простое устройство, где пациента в тонкой бумажной сорочке (в данном случае меня) ремнями привязывают к деревянному креслу. А над головой подвешивают большую бадью. Санитар тянул на себя рычаг, бадья опрокидывалась, и тебя окатывало ледяной водой. Так было, прежде чем Пол — доктор Уотсон — стал управляющим и смягчил режим для сумасшедших, что означало (по крайней мере для женщин) шитье, составление букетов и прочую чепуху. А я согласилась лечь в клинику главным образом для того, чтобы отдохнуть от всего этого.

Воспоминания о жизни в сумасшедшем доме всегда веселят меня; я думаю, виной тому несчастная юность. Не забыть бы поделиться этим перлом премудрости с Фрэнсисом, когда он вернется домой.

Он представляется мистером Маккинли, комиссионером из форта Эдгар. Худощавый мужчина с густыми и так коротко постриженными волосами, что они кажутся мехом. Что-то во мне его настораживает — наверное, говор, более культурный, чем у него, и, видимо, кажущийся здесь неуместным. В связи с чем его поведение становится чуть подобострастным, хотя сам он явно того не желает. Несчастный, в общем, человек. Хотя и во мне нет ничего особенного.

— Дома ли ваш муж? — чопорно спрашивает он. Предполагается, что женщина ничего знать не может.

— Он отлучился по делам. А наш сын на рыбалке. Я миссис Росс. Я нашла тело.

— A-а. Понятно.

Забавный придурок — из тех редких шотландцев, у которых все мысли на лице написаны. Когда он переваривает услышанное, лицо его снова меняется и поверх удивления, почтения, учтивости и легкого презрения выступает глубокая заинтересованность. Я бы могла весь день на него пялиться, но у него своя работа. А у меня своя.

Он раскрывает блокнот, и я сообщаю, что Ангус вернется позже, до вчерашнего вечера он был в Су, а Фрэнсис ушел вчера утром. Это ложь, но я свои слова обдумала, и никто не сможет меня опровергнуть. Похоже, Фрэнсис его заинтересовал. Я говорю, что он собирался на Ласточкино озеро, но может пойти еще куда-то, если там не клюет.

Я говорю, что они очень дружили. Он записывает.

Я как следует обдумала, что говорить о Фрэнсисе, Жаме и их дружбе. Мне пришло в голову, что Жаме, наверное, был его единственным другом, несмотря на большую разницу в возрасте и его французское происхождение. Жаме уговорил Фрэнсиса ходить на охоту, что так и не удалось Ангусу. А как-то раз этим летом я, направляясь к Макларенам, проходила мимо хижины и услышала игру на скрипке: радостные, заразительные звуки, совершенно не похожие на шотландскую скрипку — наверное, какая-то французская народная мелодия. Она была столь обворожительна, что я свернула к хижине, дабы послушать. Тут дверь распахнулась, и оттуда, размахивая руками, кто-то выскочил, а потом бросился назад, словно играя в какую-то игру. Умолкшая было музыка заиграла снова, и я пошла дальше. Я не сразу сообразила, что из дома выбежал Фрэнсис. Я с трудом узнала его, потому что он смеялся.

Он не так глуп, этот парень, несмотря на свое откровенное лицо. Возможно, все это спектакль, призванный ввести собеседника в заблуждение. Теперь, как ни странно, выражение его лица совершенно другое — он смотрит на меня чуть ли не ласково, как будто бы понял, что я несчастное создание, не представляющее для него ни малейшей угрозы. Не знаю, какой я дала к тому повод, но меня это раздражает.

В окне я вижу, как он удаляется в сторону фермы Притти, и думаю об Энн. Гадаю, не жалость ли была написана на ее лице.