Еще два дня снег валит без перерыва, и каждый день холодней предыдущего. Утром Джейкоб и Паркер уходят и возвращаются с тремя птицами и зайцем. Бог знает, как они умудрились разглядеть их в такую непогоду. Это немного, но жест хороший, поскольку норвежцам приходится кормить столько дополнительных ртов.

Я подолгу сижу у постели Фрэнсиса, хотя он почти все время спит или притворяется, что спит. Он беспокоит меня, как и его поврежденное колено, которое опухло и явно болит. Пер, утверждающий, будто обладает некоторыми познаниями в медицине, сказал, что перелома нет, но растяжение сильное, и лучшее здесь лекарство — время. Терпеливыми расспросами — сам Фрэнсис нисколько мне не помогает — я ухитряюсь выяснить некоторые подробности его путешествия, и меня поражает и трогает, как далеко он сумел добраться. Интересно, гордился бы им Ангус, если бы узнал. Пока я не пришла, за Фрэнсисом в основном ухаживала женщина по имени Лина, но теперь я приняла эти обязанности на себя. Кажется, она не слишком обрадовалась моему появлению и, похоже, меня избегает, хотя я видела, как она в амбаре напротив что-то горячо обсуждает с Паркером. Даже не представляю, о чем они могут друг с другом говорить. Должна признаться, что в голову мне полезли нескромные мысли: в конце концов, она единственная здесь незамужняя женщина, хоть бы и не по своей вине. При этом она, безусловно, весьма привлекательна, пусть и непривычно смугла. Когда мы знакомились, она одарила меня весьма неприязненным взглядом. Я поблагодарила ее за столь трепетную заботу о Фрэнсисе, и она возразила на превосходном английском, но с непонятной мне угрюмостью, что ничего, мол, особенного. Затем я сообразила, что с моим появлением она вернулась к своим рутинным обязанностям, а по причине ее вдовства ей приходилось подчиняться приказам замужних женщин. Фрэнсис говорит, что она была очень добра к нему, и вообще тепло о ней отзывается.

Муди, а чаще Джейкоб сидят за дверью на страже, как будто ждут, когда я завизжу, что Фрэнсис напал на меня, после чего ворвутся и спасут мне жизнь. Я пересмотрела свое первое впечатление о мистере Муди. В Дав-Ривер он казался добрым, застенчивым и неохотно исполняющим обязанности законника. Теперь в нем появилась раздражительная нетерпеливость. Он принял на себя бремя власти и несет его без всякого милосердия. Я просила его дать мне возможность поговорить с ним наедине. Пока ему удается этого избегать под предлогом исполнения служебных обязанностей. Но после двух дней непрерывного снегопада всем ясно, что нет у него никаких дел, кроме ожидания, и я вижу по его глазам, как он размышляет, не придумать ли очередной предлог.

— Очень хорошо, миссис Росс, — наконец сдается он. — Почему бы нам не пройти… э-э… в мою комнату.

Я иду вслед за ним по коридору, а навстречу нам проходит Лина и провожает Муди неприязненным взглядом.

Комната Муди имеет столь же монашеский вид, что и моя, только здесь повсюду разбросаны его вещи, словно его только что обокрали. Он смахивает со стульев одежду и швыряет ее на кровать. Когда я сажусь, то замечаю на столе конверт, адресованный мисс С. Нокс. Это мне кажется занятным. Уверена, что для моих глаз он не предназначался; моя уверенность тут же находит подтверждение, так как Муди торопливо сгребает все бумаги в кучу. Некоторое время он суетится, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, и при иных обстоятельствах я бы ему посочувствовала. Он всего на несколько лет старше Фрэнсиса и совсем недавно один-одинешенек прибыл в эту страну.

Прежде чем заговорить, он пару раз откашливается.

— Миссис Росс, я более чем понимаю ваше беспокойство за Фрэнсиса. Совершенно естественно, что вы как мать испытываете подобные чувства.

— И не менее естественно ваше стремление отыскать виновного в этом ужасном преступлении, — продолжаю я вполне, как мне кажется, добродушно, однако на лице его проступает раздражение. — Фрэнсис, как он вам говорил, тоже хочет отыскать виновного.

Теперь лицо Муди выражает сочувственное терпение при трудновыносимых обстоятельствах.

— Миссис Росс, я не вправе раскрыть вам все причины, почему ваш сын считается подозреваемым, но причины эти весьма серьезны. Вы уж мне поверьте.

— Мне кажется, что уж кому-кому, а мне вы должны раскрыть, каковы же эти причины.

— Это вопрос правосудия, миссис Росс. Мои действия имеют под собой вполне достаточные основания. Убийство — это очень серьезное преступление.

— Следы, — говорю я. — Другие следы. Как насчет них?

Он вздыхает:

— Совпадение. След, по которому пошел ваш сын, чтобы найти безопасное место.

— Или след убийцы.

— Я вполне понимаю ваше нежелание поверить в виновность собственного сына. Это естественно и уместно. Но он сбежал из Дав-Ривер сразу после убийства, с деньгами покойного, а теперь лжет, рассказывая об этом. Факты заставляют сделать единственное умозаключение. Поступив иначе, я бы пренебрег своим долгом.

На мгновение я задерживаю дыхание, пытаясь скрыть изумление. Фрэнсис не говорил мне ни о каких украденных деньгах.

— Конечно, было бы непростительной небрежностью не рассмотреть и другие варианты. След может принадлежать убийце… а может, и нет. Как это выяснить, не отправившись за ним?

Муди вздыхает через ноздри, а затем трет переносицу, где его очки оставили две красные вмятины. У него нет никакого желания заниматься вторым следом.

— В нынешних условиях моя обязанность состоит в том, чтобы поместить подозреваемого в безопасное место. Дальнейшим изысканиям придется подождать, пока не позволит погода.

Кажется, он доволен своей речью — как ловко, мол, ушел от ответственности, отговорившись служебным долгом. Он даже позволяет себе легкую улыбку, словно бы несколько сожалея, что более не контролирует события. Я тоже улыбаюсь, поскольку дела обстоят именно так, но при этом не собираюсь больше тратить на него свою симпатию, как бы этот молодой человек ни страдал от одиночества.

— Мистер Муди, никакое это не оправдание. Мы должны пойти по тому следу, потому что, когда позволит погода, как вы выразились, не останется никаких следов, а ваш долг заключается в том, чтобы найти истину, и ни в чем другом. Вы должны оставить Фрэнсиса на попечение норвежцев, а если им не доверяете, поручите охранять его своему коллеге. Паркер пойдет по следу, а мы с вами посмотрим, куда он ведет.

Муди, похоже, поражен и разгневан.

— Не вам, миссис Росс, объяснять, в чем состоит мой долг.

— Любому следует указать на неисполнение долга в столь важном деле, как это.

Он таращит на меня глаза, будто не веря собственным ушам. Можно сказать, я задела его за живое; возможно, он и так думает о следе, и это его беспокоит. Подозреваю, что он во всем аккуратист, так что эти следы, ведущие в глушь, не дают ему покоя.

— В конце концов, если вы правы… — Я не могу себя заставить произнести это. — Если вы правы, то просто убедитесь, что исключили все прочие возможности, и совесть ваша останется чиста. Кроме того, если дело дойдет до суда, наличие этого следа и те возможности, на которые он намекает, приведут к… ну, в общем, в ваших выводах могут по меньшей мере усомниться, разве нет?

Муди окидывает меня тяжелым взглядом, а потом смотрит в окно. Но и там он, похоже, не находит ответа.

Когда я спрашиваю Фрэнсиса про деньги, он просто уходит от разговора. Он вздыхает так, словно ответ очевиден и лишь такая дура, как я, может его не увидеть. Я чувствую, как меня захлестывает волна старого раздражения.

— Я пытаюсь тебе помочь. Но не смогу, если ты не расскажешь, что там произошло. Муди уверен, что ты украл их.

Фрэнсис глядит в потолок, на стены, куда угодно, только не мне в глаза.

— Я их украл.

— Что? С какой стати?

— Потому что мне нужны были деньги, раз я собрался в путь. Мне могла понадобиться помощь в поисках убийцы. Возможно, пришлось бы за нее заплатить.

— А разве дома тебе помочь не могли? Дома есть деньги. Почему ты не взял их?

— Я уже говорил тебе, что не мог вернуться домой.

— Но… следы так быстро не исчезают.

— Так ты тоже думаешь, что это я?

Он улыбается — все той же горькой улыбкой.

— Нет… конечно нет. Только объясни мне, как оказался там среди ночи.

Улыбка пропадает. Он долго молчит, так долго, что я уже собираюсь встать и уйти.

— Лоран Жаме… — он медлит, — был единственным, с кем можно было поговорить. Теперь никого нет. Мне безразлично, вернусь ли я когда-нибудь.

Через несколько секунд я понимаю, что перестала дышать.

Я убеждаю себя, что он говорит, не подумав, или хочет меня обидеть. Фрэнсис всегда умел ранить меня, как никто другой.

— Мне очень жаль, что ты потерял друга. Тем более таким образом. Я все бы отдала, чтобы ты этого не видел.

На меня выплескивается его гнев — детская злоба на грани слез:

— Это все, что ты можешь сказать?! Ты бы хотела, чтобы я этого не видел?! Что это значит? Почему никто не думает о Лоране? Ведь это его убили. Почему ты бы не хотела, чтобы его не убили?

С сухими глазами он откидывается на подушки, и гнев его отступает так же внезапно, как возник.

— Прости, мой дорогой. Я виновата. Конечно, я бы очень этого хотела. Никто не должен умирать такой смертью. Он был хорошим человеком. Мне казалось, он… любил жизнь.

Я вспоминаю, что почти не знала его, но такое утверждение годится почти для всякого. Но если я думаю, что утешаю Фрэнсиса или говорю то, что ему хочется услышать, то, как обычно, ошибаюсь.

— Не был он хорошим, — еле слышно бурчит он. — Он был бессердечным. Он находил у тебя слабое место и поднимал на смех. Лишь бы рассмешить людей, и неважно, чем именно. Его это не заботило.

Такой резкий поворот выше моего понимания. На меня внезапно наваливается чудовищный ужас, что Фрэнсис готов в чем-то мне признаться. Я глажу его лоб, приговаривая «ш-ш!» — как будто успокаиваю младенца, но при этом не знаю, что и думать. И потому мелю всякую чушь, говорю все, что угодно, лишь бы не дать ему открыть рот и сказать то, о чем я пожалею.

Паркер в сарае с Джейкобом и одним из норвежцев. Они там словно отгородились от разворачивающейся напротив драмы и, насколько я понимаю, обсуждают стригущий лишай.

Теперь, когда мы вернулись в цивилизованный, до некоторой степени, мир, я чувствую себя ужасно неловко, прося Паркера о разговоре наедине. Я ловлю на себе беглый взгляд норвежца, который, не сомневаюсь, думает о моем замужнем положении и выборе столь необычного спутника. В сумраке сарая я вспоминаю холодный, темный склад. Кажется, это было давным-давно.

— Мистер Муди не намерен искать другой след. Похоже, нам придется идти одним.

— Это будет очень трудно. Вам лучше остаться здесь, с вашим сыном.

— Но ведь должны быть… свидетели.

Мне кажется, это было сказано достаточно деликатно, я ведь никак не выразила недоверия; во всяком случае, он не обиделся.

— Вы не уверены, вернусь ли я.

— Муди должен увидеть… что бы мы ни нашли. Если бы можно было взять Фрэнсиса…

Паркер пожимает течами:

— Будь ваш сын убийцей, он бы постарался свалить вину на кого-то еще. Муди все равно не поверит.

Я понимаю, что Паркер прав. Впервые я ощущаю полную безнадежность, а может, просто безмерную усталость. Я изо всех сил старалась преодолеть этот путь, и я его преодолела. Теперь земля уходит у меня из-под ног, и я не знаю, что делать. Я не знаю, могу ли рассчитывать на помощь Паркера. Я не знаю, зачем ему это. Глядя ему в глаза, я не вижу ни малейшего сочувствия — я вообще там ничего не вижу. Тем не менее, если нужно его умолять, я заплачу эту цену. И многое другое.

— Вы должны взять меня с собой. Мне нужно отыскать доказательства его невиновности. Им плевать, кого именно они арестовали, лишь бы кто-то сидел за решеткой. Я вас умоляю.

— А что, если нечего искать? Вы об этом подумали?

Я об этом думала, но ответить мне нечего. Я смотрю в его бесстрастное лицо, в глаза, где зрачки вообще ничем не отличаются от радужки, все сплошная темнота, — и меня пробирает дрожь.