В детстве и даже позже, в клинике, я думала, что когда люди женятся, то больше уж никогда не чувствуют одиночества. Я тогда сомневалась, что это суждено мне самой; я считала, что мне уготована судьба изгоя общества или, того хуже, старой девы. В клинике у меня были приятели и даже особого рода друг в лице доктора Уотсона; но участь музы сумасшедшего доктора никак не позволяла мне ощутить себя частью нормального мира, тем более — в безопасности. Муж дал мне то, чего я никак не ожидала: чувство правильности. И ощущение, что рядом появился кто-то, от кого мне нечего скрывать. Перед кем я не должна притворяться. Мне кажется, я могу сказать, что любила его. Я знаю, что он меня любил, только не уверена, когда это кончилось.

Уже поздно, а я опять не сплю и думаю о моей следующей встрече с узником; Нокс согласился, что я могу прийти, лишь бы только никто не узнал. Думаю, его задело, как я использовала против него трагедию его жены, так что такое согласие делает ему честь. Он боится человека из Компании. А еще он боится показаться слишком мягким. Лежащий рядом Ангус поворачивается во сне и обнимает меня; такого давным-давно не случалось. Я не смею шевельнуться, гадая, сознает ли он то, что делает. Некоторое время спустя он что-то бормочет и вновь поворачивается спиной. И мне кажется, даже в самые мрачные минуты моего заточения после смерти отца я не чувствовала себя такой одинокой.

Изменилось бы что-то, останься в живых Оливия? Если бы у нас не было Фрэнсиса?

Бессмысленные вопросы. Я на них мастер.

Я презираю в себе эту слабость — эту бесконечную одностороннюю беседу вместо поступка и подчас (обычно ночью) хочу стать похожей на Энн Притти. Может, фамилия ей досталась не вполне соответствующая, но иногда мне кажется, что Энн просто идеал пионера этих дебрей: вся нацеленная на выживание, жесткая, беспринципная и полностью лишенная воображения. Уж она-то не станет лежать без сна всю ночь напролет, гадая, что думает о ней муж или кто-то еще. И никогда не потеряет в чаще своего ребенка.

Я встаю с кровати, чтобы чем-то заняться, и принимаюсь собирать мешок в дорогу, думать о которой не перестаю. По правде говоря, у меня духу на это не хватает; я недостаточно храбрая, и перспектива остаться одной в чаще приводит меня в ужас. Кто знает, возможно, Муди и его спутник завтра вернутся, а с ними Фрэнсис. Мне сейчас все равно, арестуют ли они его, главное, чтобы нашли, чтобы все с ним было в порядке. Потом его могут запереть на складе в Колфилде, где он будет дрожать во мраке, но и в безопасности. Повторяя это себе, я собираю самую теплую одежду и непортящиеся продукты. Словно бы затеваю зимний пикник; если думаешь так, становится повеселее.

Едва слышный стук в дверь не удивляет меня, как следовало бы ожидать; я думаю о Фрэнсисе, и это словно бы долгожданный ответ на мои чаяния. С радостным вздохом я тяну на себя дверь, из горла рвутся слова, мешаясь со слезами, и предо мной разверзается тьма. Я озираюсь, шепотом окликая его, — удивительно, что я шепчу, словно бы охваченная своего рода предчувствием.

Он стоит в темноте — полагаю, чтобы сразу не испугать меня до смерти, так что я не сразу нахожу его и лишь постепенно понимаю, кто это.

Узник умиротворяюще поднимает руки:

— Пожалуйста, не кричите.

Я таращусь на него. Кричать я и не собиралась. Вообще не имею такой привычки, как бы ни складывались обстоятельства, чем и горжусь.

— Извините, если напугал вас. Нокс меня освободил. Я собираюсь пойти за вашим сыном — думаю, он видел убийцу. Но мне нужна провизия, и ружье у меня забрали. И еще, насколько понимаю, у вас мои собаки.

Я пялюсь на него, не веря своим глазам, и едва понимаю смысл его слов.

— Миссис Росс, мне нужна ваша помощь, а вам нужна моя.

Так вот как это происходит: людей заставляет сотрудничать взаимная нужда, ничего общего с доверием, добротой и тому подобной сентиментальщиной. На самом деле я не слишком верю в то, что он говорит насчет Нокса и почему тот освободил его таким закулисным образом, но, глядя на его лицо со следами побоев, понимаю, что это работа Маккинли. Паркеру нужны еда, ружье и его собаки, а мне нужен проводник, чтобы отправиться за Фрэнсисом; еще он, возможно, думает, что в моем присутствии Фрэнсис станет поразговорчивее — от Фрэнсиса ему тоже кое-что нужно. Так что пока мой муж спит наверху, мы складываем вещи и я готовлюсь отправиться в глушь с подозреваемым в убийстве. Хуже того, с человеком, которому я не была должным образом представлена. Я слишком потрясена, чтобы бояться, слишком взволнована, чтобы заботиться о приличиях. Мне кажется, что, раз ты уже потерял самое главное, такие мелочи, как репутация и честь, не представляются столь значительными. (Кроме того, на худой конец, я могу напомнить себе, что продала свою честь гораздо дешевле, чем в данном случае. Могу и это напомнить, если понадобится.)

Падает легкий снег, когда мы уходим из Дав-Ривер, два пса тихо перебирают лапами рядом с Паркером. Через час после того, как дом Притти теряется из виду, Паркер направляется к тайнику в корнях дерева и быстро собирает санки из спрятанных там материалов — легкий узкий каркас из ивовых ветвей с задубевшей шкурой в качестве сиденья. Я готова рассыпаться в благодарностях за такую его предусмотрительность, но он прилаживает к сиденью тюки со снедью и одеялами. Собаки поскуливают, возбужденные снегом и при виде саней. В течение всей этой процедуры, занявшей около получаса, Паркер не глядит на меня и не произносит ни слова. Почему-то мне не кажется, что он горит желанием лишить меня чести. Он затягивает последний узел в упряжи и снова отправляется в путь, на север, вдоль Дав-Ривер, ведомый только шумом реки и тусклым свечением, словно бы испускаемым самим снегом.

Я иду следом, спотыкаясь в непривычных мокасинах, которые он заставил меня надеть, но твердо решаю не жаловаться, никогда, на за что.